— Лучше уже не будет, будет только хуже, — говорит мне новосибирский таксист, пока мы едем на автовокзал. — Чe это? Вы там писать умудряетесь?
— Привычка! — отвечаю и тут же понимаю, что писать от руки в транспорте на дорогах этого города-миллионника я отвыкла. Буквы пляшут по странице блокнота, скачут локти. После удара лбом в подголовник переднего сидения перехожу в телефонные заметки.
Во время пересадки в Стамбуле встретились с подругой. Она сказала, еe дом во всех смыслах — Петербург. Я жила там, но так и не смогла разделить с ней это чувство. Жила на Алтае, в Новосибирске, в Сочи, теперь и в Грузии, а по ощущениям — на краю света. Что ж, «с точки зрения воздуха край земли всюду».
С воздушной стихией у меня связано одно из первых детских воспоминаний, как я шептала ветру: «дуй сильнее». И он дул. Спустя двадцать два года я узнала, что если сократить мое имя до Крис, по-грузински оно будет значить дует.
Там же, в детстве, папа называл меня Христофором Бонифатьевичем в честь капитана Врунгеля. Тот говорил: «Как корабль назовешь, так он и поплывет». Я смотрела на море растаявшего снега в картофельном поле, верила в русалок, картофельную атлантиду и мечтала о приключениях. Теперь, в Батуми, я по-прежнему вижу море. Соленое и ветреное, оно иногда бывает чересчур реалистичным.
Однажды в декабре ураган снес перегородку между нашим и соседским балконом. Судя по компасу в телефоне, шел он на северо-восток, куда-то в Сибирь. Под пылью повседневности многое незаметно, но когда случается подобный катаклизм, он эту пыль сдувает вместе с крышами, стеклами, мебелью и спортивными ковриками. В тишине после бури ясно слышны внутренние голоса:
Верно ли — быть здесь?
Ветер зовет меня домой? Нет, ветер именно гонит.
Сидя на обломках перегородки, я включила свой зимний плейлист. Хлопья снега под фонарем, поездка в машине ночью через село Бурановка (названное не просто так), вечер в городской филармонии, лепка пельменей, по телевизору какая-нибудь «Красотка», которую мне еще нельзя смотреть, нагревается и остывает стеклянная электрогирлянда, сосульки блестят на солнце — все это я вложила в зимний плейлист, который с того балкона звучал очень неуверенно. С него было видно, как хурма тяжелит ветви. Слушать стало совсем невыносимо, когда Крис Ри запел I’m driving home for Christmas.
Куда уместнее тогда была песня Гии Канчели Kari Kris, что с грузинского переводится как «ветер дует» — о потерях и разлуке. А Крис Ри — это для встреч на вокзале: папа складывает мои сумки в багажник, мы садимся в машину, и только он ее заводит, включается эта песня. Будто бы случайно, но я замечаю, что он заранее подсуетился. Улыбаюсь ему, а он улыбается мне, и мы едем home for christmas, даже если на дворе лето.
Девять месяцев и один недослушанный плейлист спустя таксист привез меня к бердскому автовокзалу. Серые хрущевки палит солнце, сайдинг, сайдинг. Столкнулись неподалеку мужики, заговорили о работе. Один покосился в сторону, скрючился и засунул руки в карманы треников:
— Я бы ушел! Только куда идти-то, блять? Вот так слоняться… — и плюнул на потрескавшийся асфальт. Другой почесал затылок:
— Ну, я тебя всегда рад видеть!
— Если тяжко будет, я тебя наберу.
— Хо! Хребет здоровый-на, вытянем!
За полтора года в Грузии я отвыкла слышать русскую речь на фоне, и это странно. В автобусе громкие вотсаповские поздравления с яблочным спасом в телефоне соседки кажутся экзотикой. Чувствую себя Незнайкой на Луне в цветастой кофте из стамбульского секонда. Забыла, как тут покупать билеты и что сколько стоит, номера маршруток, куда они едут. Я могу видеть другую жизнь и слышать другие звуки. Многие люди из моего села не поедут даже в соседний регион. «У них просто нет выбора» — сквозит через побитые крылечки. Но мне в память въелись другие слова учительницы русского в шестом классе: «Выбор есть всегда».
Вчера я выбрала сходить на необычную встречу — просмотр христианского фильма в кругу прихожан местной церкви, знакомых моей подруги, которая приютила меня на ночь после прилета. Собравшиеся, человек десять, смотрели фильм с небольшого ноутбука, расположившись кто на диване, кто на полу, и ели домашнее шоколадное печенье. Там был парень, вернувшийся с «СВО», как здесь говорят. Он сидел справа от меня, гладил кошку и подкладывал девушке, сидящей на полу, подушку под спину. Перед моими глазами невольно всплывали совсем другие картины с его руками.
Там была школьница, с которой мы разговорились о любви. Она рассказывала мне, как встретила своего парня на смотре песни и строя.
— Мы маршируем, это у нас такой конкурс, — объясняет. Воспринимает меня как иностранку, но ведь со мной это тоже было много лет назад, когда еще название конкурса для ушей одиннадцатилеток было бессмысленным «смотр песни из строя».
О любви. Ей шестнадцать, она ждет, когда он приедет из другого города. Ему девятнадцать, он студент военного училища, обучает мобилизованных, переживает за них, заполняет тонны документации, просит денег на их нужды, ездит на их похороны.
«И тогда любой из нас не против хоть всю жизнь служить в военном флоте» — хор пятиклассников марширует у меня по венам на фоне ее рассказа. От войны, просочившейся под кожу, подташнивает.
Садясь в автобус, я впихиваю сумку под сиденье, все боюсь сделать соседке неудобно, но мои старания не влияют на ее комфорт. Она своя настолько, что не стесняется включать голосовые на весь салон. До родительского дома еще пять часов.
Подпрыгивая на кочках мимо полей и лесных полос, я чувствую то же самое, что, наверняка, чувствует мой дед, когда спускает лодку на воду и осторожно гребет веслами, чтобы не распугать рыбу. Он, как и я, покинул родину и уехал строить жизнь со своей любовью в далекие края. Когда он рыбачит в алтайской Касмале, представляет ли он, что он на берегу кубанской реки Кочеты? Не решаюсь его спросить, потому что знаю ответ. Я слышала, чувство дома — биологическое, как у животных.
Обычно, приезжая после долгой разлуки, я смотрю на все это пространство, которое еще мой прадед, в первый раз ехавший к своей дочке в гости, выразил словами: «скiльки лicy!». Оно такое глубоко родное, что я улыбаюсь и плачу прямо там, в автобусе. Но на этот раз внутри все немеет. Колышется шторка — видно, как выросли кладбища за зелеными (в цвет лесополос) заборами, и у города, где я проездом, выработался своеобразный иммунитет:
«А ты не кактус? Твоё глубокое бикини» — кричит один билборд. За ним следующий: «Помощь вернувшимся с СВО и мобилизованным». Хэштег «мы вместе».
***
В родном селе встречаю знакомые домики — от кирпичных трехэтажек до деревянных избушек, будто с детских аппликаций. Куцые, покосившиеся, покрашенные акварелью куски бумаги. Все здесь просто, как набор гуаши на уроках изо в начальной школе: магазин «Красный», магазин «Зеленый». Но и здесь со временем голубые наличники сменяются безликими пластиковыми рамами, а фасады обрастают сайдингом и бежевой плиткой госучреждений.
Через несколько дней после приезда мой неадаптированный в новом климате иммунитет сдался, пришлось заглянуть к доктору. В кабинете я увидела девушку, которая училась со мной в школе на три года младше. Сельская поликлиника — пока что еще милое место, не тронутое реновацией: узорная пенопластовая плитка на потолке, фарфоровые трехрожковые люстры, обои с европейскими достопримечательностями. Слово «самозанятая» здесь трактуют как «безработная», и если недовольно оглядывают с ног до головы — это комплимент.
Как выздоровела — к бабушке, в ее цветущий розами и петуньями двор. Пластмассовые утки в ее пруду целуются. Кто их научил? И если даже они любят, а архитектурные достижения ненавистного запада дружат с Храмом Василия Блаженного в орнаменте обоев местной поликлиники (в которую к тому же устраивается молодежь), значит, не все потеряно?
Бабушка тоже едва различает самозанятость и безработицу, но смотрит на меня с любовью. Еще она смотрит телевизор, пока я лежу в соседней комнате на кровати после уборки и незаметно для себя оказываюсь внутри эмбиент видео tv in another room. На ютубе к ним обычно пишут семейные откровения. Звук прошлого, которого уже нет — самая настоящая роскошь, как и все остальное, что раньше было обыденностью.
Разгребая комод в уже не детской комнате, я обнаружила, что вещи умеют горько шутить: нашелся билет почти десятилетней давности на фильм Хотел бы я быть здесь в кинотеатре Родина. Там же был старый блокнот с коллекцией листьев из разных городов, где я успела пожить. Принесла маме. Сидя за обеденным столом, она молча брала каждый листик за ножку, вертела, разглядывала, и вдруг заговорила:
— Когда дерево уже устало нести на себе тяжесть кроны, устало от плодов, которые тяжелили его ветки, оно сказало…
— Прямо сказало?
— Да. Оно сказало:
Пора отдыхать.
И природа услышала его. Дерево стало
терять свои листочки,
успокаиваться,
забывать про лето,
про свои цветочки,
стало засыпать.
Ветер подул,
а листочки
как сиротки
полетели, но им уже не было грустно.
Им просто хотелось, чтобы…
хотелось совершить свой последний танец.
И они были от этого счастливы,
они не плакали…
Про сироток надо вычеркнуть.
— Почему?
— Ну потому что не то… не тот образ.
— Они же осиротели, когда покинули дерево?
— Они нет. Они к этому отнеслись как к своей задаче. Они должны были
укрыть землю, чтобы теплее было корням.
Насекомые,
которым это дерево было домом,
в каждой трещинке которого они прятались от невзгод и дождей,
стали
прятаться в землю под деревом,
и листочки им стали зимним домиком.
А прилетят птички весной, и…
— И насéрут на эти листочки, — папа прошел мимо из другой комнаты, будто все это время ждал момента, чтобы подбить летящую мысль.
— И все эти насекомые, — еле улыбнувшись, продолжила мама, — это будет их корм. Вообще ужасно. Какая природа мудрая, сколько в ней всего…
Наверняка вскоре папа присоединится к нашему разговору и расскажет анекдот про навозных жуков, рассуждающих о Родине. А пока он выходит во двор — скрипит дверь, ветер дует.
Мама говорит, молодым все надо чего-то искать, но чем дальше живешь, тем ярче осознаешь, что все, что искал, все это время у тебя было. Дом и становится домом, когда вкладываешь в него много сил, времени и средств.
После работы в саду детском она работает в саду земном. Раньше наш участок был мусорной ямой, теперь же здесь плодоносит виноград. Такая красота дается ценой боли в пояснице, грязи под ногтями, которую мама старательно вычищает щеткой в бане, чтобы утром идти в стерильные группы и кабинеты. А поздними вечерами трудных дней, зацикленных, как пластинка «Битлз», она выходит из бани в сад-храм с покрытой полотенцем головой, стоит под куполом звезд и спутников и смотрит, как на крышу дома вот-вот прольется космическое молоко из ковша Большой Медведицы.
Почему нужно уезжать? Это тот случай, когда хорошо понимаешь почему, но в то же время совершенно не понимаешь. Уезжать туда, где ты «откуда?». Где кровать с подъемным механизмом позволяет с комфортом спать на чемоданах. Ракушки на полке для ключей или ключи на полке для ракушек. Бесячий стул с неровными ножками, сидя на котором постепенно находишь утешение, раскачиваясь, ловя баланс и ярко ощущая контраст с толстыми ножками родительских стульев, прочно стоящих на полу.
Батумская квартирка, в которую мы с мужем переселились со скромными пожитками, продается, и почти каждый день могут нагрянуть потенциальные покупатели. В их телефонах остаются фотографии кровати, посуды и полотенца с ромашками, подаренного бабушкой. Здесь особенно ярко ощущается, что жизнь, как в песне Dido, for rent.
И все же, когда мы кладем декоративно-разделочную серферскую доску на кровать в качестве стола, ставим на нее обед, раскладываем постиранные вещи по ящикам для документов и убираем пылесос под кровать, я поглядываю на сборник японской живописи. Он всегда на видном месте и открыт на странице с картиной Тайкана Йокоямы «Бог в душе» — Фудзи в облаках. Тогда кажется, что от вещей, окружающих нас в настоящем, уже веет духом воспоминаний. Оттуда, где в деревянных шкафах ждут улыбок альбомы с фотографиями. Да, именно так они оживут. Там можно будет посмотреть на ночь «Одиссею», где в конце герой-путешественник скажет своей Пенелопе: «В мире много священного и прекрасного, но для человека дороже всего собственный мир, его можно коснуться, и его никто не отнимет». Открыть окно, услышать только лай собак, редкие машины, и подумать: это мой мир, моя Итака.
В последний день дома срезали с мамой зелёные помидоры в теплице, и возник вопрос. Почему помидор продолжает зреть после срезания с ветки? Ответ пришел сам: он так напитался за лето солнцем, что оно греет его изнутри.
По-шамански булькает вода в банном котле, за окном накрапывает дождь. Три раза я парилась свежим веником и столько же прыгала в холодную воду. От тела пар, на краю кушетки стоит зелёный чай в большой кружке. Лениво пью его, ложусь, и чем тяжелее веки, тем легче дух. Свист в деревянных щелях окон — это ветер крепчает. И где-то на заднем дворе сознания, как бы сквозь размытую поликарбонатную стену теплицы, гадательно, уже вижу образ, как я еду дозревать вдали от ветки.
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
«В собранном виде рассказ смотрится, с одной стороны, вполне законченным, с другой — немного по-новому. Когда прочитываешь текст целиком от начала до конца, лучше видишь логические ниточки, которые связывают разные его части, лучше улавливаешь стилистическую форму. И на мой взгляд, этот текст балансирует между жанрами — эссе и рассказом. Грани жанров в наши дни размыты и размываются всё больше. Кто-то скажет: эссе, кто-то — рассказ. Но, на мой взгляд, это совсем не важно. А важно то, что на этот курс автор пришел с совершенно детским «русалочьим» замыслом (если называть вещи своими именами), а уходит с очень взрослым и очень настоящим текстом, который цепляет, заставляет думать, всматриваться в реальность и соотносить её с тем, что вычитано и прожито когда-то давно и составляет твои устоявшиеся представления о жизни. Словом, это текст, который квалифицированный читатель (думаю, могу претендовать на такое звание) готов впустить в себя всерьёз. Замечательное преображение. Меня как редактора такие прорывы поддерживают и вдохновляют. Желаю автору прислушивайтесь к тому, что происходит — сначала внутри, в процессе поиска нужных слов, а потом снаружи, когда текст написан и начинает жить своей жизнью. Вот это и есть настоящая литература — не вымороченная, живая.
У автора отличное писательское зрение: он подмечает важные детали и нюансы и, предположу, когда отпускает себя, уходит в текст с головой, умеет об этом сказать точно и ёмко. Очень хорошо про руки солдата, вернувшегося с войны, про крошечную съёмную квартиру, которая к тому же как проходной двор, потому что продаётся. Про маму и её сад, про баню, про деда на рыбалке. Вот за это и стоит держаться, из такого — увиденного и прожитого — и следует писать художественную прозу. По крайней мере, на начальном этапе. Потом, когда автор поймёт, что называется, руками, что такое живая художественная деталь, научится лепить их из пустоты — такие, которые нужны здесь и сейчас.
Что нужно, чтобы тексты уверенней обосновались в жанре рассказа?
Формально совсем немного: история и структура. Структура — то, что помогает истории свершиться на глазах и при эмоциональном погружении читателя.
Скажем, это могла бы быть история о том, как героиня рассказа приезжает навестить родных, знакомится там с солдатом, который приехал в отпуск с войны, у них начинается общение. Не обязательно ухаживания. Любая попытка общения — из неё может ничего и не получиться. Но её к нему тянет, она в него всматривается — пытается понять, как это совмещается в человеке: как можно одними и теми же руками гладить кошку и загонять в казённик снаряд, который через несколько секунд кого-то убьёт.
Или — ещё шире — это могла бы быть история о том, как героиня приезжает домой и понимает, что всё изменилось, та близость, которая возникала у неё с родными, со сверстниками, больше невозможна. Она не понимает, почему так — и пытается в этом разобраться, встречаясь с людьми, всматриваясь в них (да, мне нравится это слово, оно тоже про важное; хорошая литература всегда всматривается). В рассказе такой структуры линия каждого из тех, с кем встречается главная героиня, может и не выстроиться в цельную законченную историю — но её собственная история про попытку вернуться на родину, которой больше нет, сложится из всех этих встреч, разговоров, воспоминаний, нестыковок и разногласий. И в финале — баня, классический символ, который остался неизменным и поэтому трогает до глубины души.
Иными словами, разница между эссе и рассказом в моём представлении — в том, что в эссе человеческие истории и сюжеты могут быть лишь намечены (как в этом этом тексте), а в рассказе они разворачиваются, само художественное высказывание во многом лежит в сюжетной плоскости: автор высказывается не только и не столько прямо, от себя, сколько историями людей, о которых рассказывает и которых показывает читателю.
Но главное, повторюсь, не в формате, а в содержании и звучании. И тут всё сложилось.»
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Очень сильный рассказ. Импрессионистический и одновременно философский; проза здесь балансирует на крае эссеистики, но нигде эту грань, по-моему, не пересекает. У автора острый глаз, автор видит большое в мелочах, видна работа мысли. В общем, сильно. Но это не значит, что рассказ готов. Считаю, что над ним еще нужно работать. Дальше будет много замечаний, надеюсь, что они помогут сделать его настоящим произведением литературы.
Героиня полтора года назад уехала с мужем в Грузию. Что заставило ее навестить родину? Просто ностальгии мало — это обесценивает драму. Если можно героине ездить туда-сюда, то и причины для написания рассказа нет. Может быть, мужу пришла повестка, и они сбежали от мобилизации или призыва в армию. В общем, надо найти. Литература, как я убедился, не одно и то же с жизнью. В жизни может быть как угодно, но в рассказе, повести, романе это «как в жизни» нередко оказывается ложным, недостоверным, не трогающим читателя.
Зачем упоминание о стамбульском секонде? В жизни прототип, конечно, может побывать в Стамбуле, но в прозе лучше сделать две точки: родина и съемная квартира (домик), лучше не в Тбилиси, а в каком-нибудь маленьком грузинском городке, а то и селении вроде того села, откуда героиня родом, где живут родители.»