— Значит, ты едешь в Лондон?
Он смотрел на меня слегка насмешливо. У него были подружки, которые закончили Оксфорд и Кембридж. Я закончила страшную дыру на Лосином острове. Вся одежда на мне была сшита мною собственноручно, кроме тех шмоток, которые он иногда дарил, потому что я нравилась ему «в этом платье». Вранье: платье все равно очень скоро спадало на пол рядом с его кроватью. А до нашего следующего свидания, когда я могла снова усладить его своим видом, обычно успевало смениться время года, и вместо платья актуальным становился какой-нибудь толстый свитер.
— И что ты будешь делать в Лондоне?
Мы стояли на Большом Москворецком мосту, за нами возвышался Балчуг, а впереди рассыпались огнями по одну сторону Якиманка, а по другую — Кремлевская набережная.
— Буду учить английский и работать в семье, помогать с детьми и хозяйством.
— Аu pair?
Я кивнула. Если бы он хотя бы намекнул, что мне не надо никуда ехать, что он не хочет, чтобы я уезжала…
— У тебя есть деньги?
Я кивнула гораздо менее определенно. Он достал бумажник и вынул отливающую зеленым пачку:
— Здесь тысяча.
Что я буду делать в Лондоне? Из всех банальностей «пытаться забыть тебя», пожалуй, самое подходящее.
— Твоя комната будет здесь, рядом с девочками, — Джессика распахнула дверь в крошечную гостевую спальню.
Я старательно улыбалась в ответ — верная тактика, если учесть, что смысл сказанного доходил до меня только в общем виде. Главное, закончилась эта бесконечная, узкая, постоянно поворачивающая лестница. Будь там еще один пролет, и мы с моим чемоданом покатились бы вниз, перегоняя друг друга.
— Пойдем, я покажу тебе дом и познакомлю со всеми. Сегодня тебе не нужно убираться.
Ужасно хотелось лечь, но я пошла за Джессикой, рассматривая сзади ее прямые блестящие волосы. Они были темные, почти черные. А лицо, как я успела отметить, белое, бледное, как воск. В гостиной — зеленые стены, коричневый диван, книжные полки до потолка. Джессика представила меня своему мужу Берни. Он заговорил, быстро, скрипуче и непонятно, и вид у меня, наверно, стал до смешного беспомощный, потому что Джессика рассмеялась:
— Его не каждый англичанин поймет, слишком много умных слов. Он изучал право в Кембридже. А это наши девочки.
С дивана смотрели три пары круглых глаз. Очаровательные девочки должно быть, недоумевали: почему кто-то, с виду взрослый, говорит по-английски как пятилетний ребенок.
— Когда у тебя начинаются занятия в языковой школе?
Я ответила, что завтра тестирование.
— Я расскажу тебе, как добраться. Хемпстед — изумительный район. Поможешь накрыть на стол? Ты будешь ужинать с нами. Но сначала мы откроем бутылку вина. Берни, где штопор?
Джессика быстро стала Джесс. Она правда старалась заботиться обо мне. В первую же неделю добавила щедрые чаевые к жалованию, рассказала, как купить проездной на метро, показала, где лежат продукты в холодильнике, из которых можно готовить ланч «с собой». Проблема заключались только в том, что за те три часа в день, которые мне «должностной инструкцией» отводились на уборку дома — черт бы побрал его бесконечные лестницы — я едва успевала сделать половину положенных дел. Наверно, все из-за того, что убираться я ненавидела и толком не умела. Вечно зависала с тряпкой для пыли над какой-нибудь статуэткой и не замечала, что прошло уже слишком много времени, или остервенело пылесосила ковровую дорожку, а потом обнаруживала, что она стала чище неровными островками. Хуже всего обстояло дело со стенами — три ангелоподобные крошки своими кукольными пальчиками оставляли на них пятна размером с отпечаток слоновьей ноги. Но на девочек я не обижалась. Я обижалась на судьбу: никто из учеников языковой школы в Хемпстеде не спешил после учебы на работу. Они шли пить пиво в пабы с видами на темзенские доки. Они были богаты.
После утренних классов грамматики наступал перерыв на ланч, а дальше начинались занятия по разговорной речи. Они представляли собой слегка вымученный треп с каким-нибудь милым преподом. Чаще всего приходила трепаться Алис. Она садилась на учительский стол, демонстративно игнорируя стул, и закидывала мысль для дискуссии. Например, она говорила:
— Я выросла в пригороде Лондона. Представляете себе английский кантри-сайд? Какими словами вы могли вы его описать?
Мы выискивали в словаре синонимы слова «идиллический».
— Эээ, камон, the right word is boring! То ли дело кантри-сайд в Бразилии…
В один из дней вместо Алис появился Робин. За те две недели, что я провела в школе, мне еще не приходилось видеть такого оживленного участия в дискуссии со стороны женской половины класса. Ну-ну. На моем лице наверняка появилась гримаса, отражающая смесь раздражения и высокомерия, но я даже не попыталась ее скрыть. Скорее всего, я все равно не в его вкусе. Слишком красив. Слишком маскулинный профиль и этот обманчиво мягкий, кошачий взгляд. Глаза темно-карие, почти угольные. Такие обычно любят пышногрудых блондинок. Во мне ни пышности, ни блонда.
Я стояла под козырьком школы и изучала дождь. Изучать его здесь можно было каждый день.
— Ты не идешь со всеми пить пиво?
Робин остановился рядом.
— Не сегодня, — ответила я уклончиво.
— Позволь спросить, что же такого у тебя сегодня?
Сказать ему, что сегодня у меня все то же, что и вчера, и что будет еще пять недель, и что мне довольно паршиво чувствовать себя чужой на этом празднике жизни, а еще паршиво, потому что я сама себе все это придумала и ожидала, что мне будет хорошо, а это хорошо никак не наступало?
— Просто дела.
— Ты из России?
— Да. Из Москвы.
— Russian princess?
Я рассмеялась. Принсесс, которая пылесосит четыре этажа и оттирает стены.
— Слушай, если честно, я просто работаю в семье, где живу.
— Ясно. А во сколько заканчиваешь?
Джесс вышла в прихожую, как только раздался звонок в дверь.
— Я должна знать, с кем ты идешь гулять. Может, он маньяк.
А теперь, поскольку у автора заканчиваются знаки, мне придется очень быстро рассказать, что было дальше. Робин умел смешить и нежно целовать. Он так и звал меня Russian princess, а я готовила ему по воскресеньям в его маленькой тесной кухне блины, почему-то считая это своей святой обязанностью. В романе нашем, несмотря на все радости, была та самая ремарковская грусть, поскольку мы понимали, что дать нам друг другу, кроме бедности, было нечего, и оба находились в поисках «более выгодной партии». Не поэтому ли мы так легко прощали друга друга, ничего не ждали и были счастливы?