Бегунок молнии послушно последовал за рукой. На вешалке красная рубашка, хитрая, улыбчивая, скалится. Надел. Пуговки-бусинки теряются в руках, прячутся. Дайте время, научусь. Черные туфли выглядывают из коридора, щетинятся, злятся. Смотрит издалека, боится.
Втиснул ноги в «лодочки». Посмотрел. Незаконченность. Повязал платок. Закрыл глаза, женщина в отражении так же смотрела и улыбалась тыквенными губами. Она шагнула вперед, перейдя границу зеркала. Он почувствовал ее руки, влажные и холодные. Сердце быстро забилось, воздух исчез.
— Нет, не то все равно. Крупные бусы, точно. — Она простучала по деревянному паркету.
— Лодочки — прелесть, гондолы, Венеция — надо бы туда вернуться.
Еще раз глянула в зеркало, оттуда на нее смотрело привлекательное лицо стареющей дамы. Аккуратные стрелки, румяна — кровавые пятна, черные ресницы, морщины, спрятанные в коричневый крем.
— Красота этот тыквенный цвет. — Улыбнулась. — Мы так много упустили, я так много упустила. Сидели с тобой в этом теле и ждали. А теперь уже ничего поделать нельзя.
Тыква переспелая, треснутая, внутренности — лохмотья, семена черные, неплодородные, разбросаны. Плесень сверху, зеленая, грустная. Улыбка упала с лица, воровато оглянулась, убежала.
Она взяла маленькую серобурмалиновую сумочку. Руки-ковши, сумочка с цепочкой — попробуй подцепи, поймай. Все бежит от него, не хочет в плен.
— Прелесть-сумочка, какая хорошенькая.
Луиджи было шестьдесят пять, возраст-стук, удар, побег, скоро шестьдесят шесть, еще удар. Время-скачки, Луиджи любил лошадей.
Шестьдесят пять лет, что за это время? Он старался не думать, если думал, было черно. Не думаешь, живешь, как всегда, привыкаешь, светлеет. Два диплома, три работы, один развод, двое детей, трое внуков, один попугай, машины, кажется, семь, точно не вспомнил, страны — много, пандемия одна.
И тут старость, споткнулся, сидел с ней попутчиком в аэропорту, удивился, вот так встреча. Рядом молодые, лет двадцать, на полу, джинсы с дырками, в кокаколе, наверное, джин, смеются, рюкзаки большие, зубы белые, и это не он. Как так? Был он, а сейчас не он.
Посмотрел. Вдруг все-таки. Нет. Весь полет пил, джин с колой, мерзость какая. Может, мир открыт. Всю ночь блевал. Нет, больше не открыт. Закрылся. Пил аспирин, лежал, накрывал голову подушкой, хотел плакать.
Шестьдесят пять лет в теле мужчины, он зарабатывал как мужчина, он спал с женщинами, он ходил на футбол, он делал ремонт, он путешествовал, ужинал с друзьями.
Он был счастлив в своей обычной жизни. Нет, вру, что-то жало, не по размеру, мешало.
Он заглядывал в зеркало, проверял образ и костюм. Даже стал читать бирки на одежде, может, вырос, потолстел, похудел.
Проснулся — пандемия. Проснулся — вирус, чума, страшная болезнь. Смотрит за окно, а там небо внизу, улица наверху, мир потерял ориентир.
— Вон оно как. Тюрьма маааленькая, личная, удобства, специально для меня. Йога, медитации, цигун. Бесполезные артефакты той прошлой счастливой жизни. Счастливой?
Убираться, да, уборка хорошо. Он достал вещи, еще от Анны, пора отправить, расстались полгода как. И вот уже он в тоненькой сорочке. Руки-дубины, не гнутся, ткань тонкая.
Оставил вещи, развесил. Померил все. Косметика, макияж. Какая пандемия? Не знаю ничего про пандемию. У меня пайетки, стразы, камни в кольцах — булыжники светятся, жизнь тут у меня.
С детства шкурка такая тоненькая, а прошита — миллион стежков, завязана — миллион морских узлов, приклеена — миллион суперклеев, а тут сошла, как с обгоревшего, сама.
Депрессия то приходила на завтрак, обед и ужин, черным ляпала везде, а то уезжала в отпуск. Психолог. Да, он поможет. Тринадцать лет. Последняя Анна, увидев его в своей одежде, сама отвела. Она его любила, но себя любила больше. Итальянская женщина. Русские пока только в начале пути. Стараются, а все равно в горящую избу на коне, с малышом, с мужем и все что хочешь. Въелось. Тереть не оттереть. Смотреть на качели депрессии близкого человека Анна не хотела.
— Луиджи, реши уже, наконец, что-то, а то так и будешь стоять в моем платье, которое тебе не по размеру и оттого плохо сидит. Купи свое и не морочь людям голову.
— А сережки, кстати, хорошо подобрал, но они тоже мои. Заведи свое золотишко.
Пандемия закончилась, прервалась, временно. Люди одичавшие, больше злые, иногда добрые, все поломанные, глаза безумные, выползают. Она тоже вышла. Он вышел. Он вышел, а макияж оставил. Дать время привыкнуть, не пугать. Соседи, консьерж, булочник, официант в баре, смотрят, приглядываются, молчат, не спрашивают. Боли и страха столько, нет дела до других.
Лучшее время новой жизни. Выходи, Луиза, выходи, не бойся.
Стрелки жирные делай, ты же итальянка, что за тонкие линии-нити.
— Ты что, теперь женщина?
Но стерлось это, нет никому дела, у всех кто-то умер или сошёл с ума. У него тоже и умер, и сошел с ума. Осталась Луиза одна-одинешенька. Не будет плакать, ногти красные, стрелки черные, юбка короткая, она еще успеет.
Луиза теперь всегда Луиза.
Процокала к окну, небо сверху, деревья снизу. Луиза на месте.