В тот день старшие впервые пригласили Машу играть вместе — прошла почти неделя с её приезда, а она всё проводила дни во дворе одна: раскачивалась на качелях до испуганного трепыхания в груди, отслеживала кошек и давала им имена, иногда ревниво посматривала в сторону ребят, кучками собиравшихся около подъездов. Они и сами были похожи на котят — взъерошенные, худощавые, прыгучие.
Когда девочки позвали её играть в секретики, Машу встретили любопытные глаза, юбочки набок выше коленей в ссадинах, короткое ироничное «Москвичка?», выученное у взрослых, от какого-то мальчика постарше. Секретики у неё, однако, не получались. В отличие от аккуратных пастельных композиций старших, выложенных под пластиковыми крышечками, у Маши цветочные миниатюрки выходили кособокими и мятыми. Маша разбирала готовый секретик, выравнивала песок, начинала опять.
Новая ямка, новый сбор цветов на уничтожение: вдоль забора лезут ромашки, львиный зев, белый клевер. И такие же белые, как клевер, волосы у человека, полусогнуто стоящего рядом. Маше Виктор Михайлович показался гораздо старше, чем ему на тот момент было на самом деле: седина его была свежая, морозная, а тело — крепким. Маша только потом услышит в разговоре бабушки и соседки, что он, оказывается, все ещё «статный» и «поджарый» (это, как оказалось, не пожарный) и что это в мужчине означает что-то красивое.
— Здравствуйте! А что вы тут рисуете?
Виктор Михайлович повернулся на мяукающий из-за спины голос. Маленькая, с дурацкими хвостиками, в джинсовом сарафане с подсолнухом посередине, Маша смотрела на него через толстые стёкла очков. Её лицо с этой жёлтой пластиковой оправой само походило по своей круглости на подсолнух.
— А я не рисую. Я крашу.
Маша увидела открытое ведёрко насыщенной тыквенной краски, стоящее в сочно-зеленой кустистой, разросшейся летней траве, но не смогла прочитать название с первого раза — потом буквы всё-таки нехотя сложились в неуверенное «эмаль». Забор и так был оранжевый, и Маша не сразу догадалась, что Виктор Михайлович закрашивает буквы на нём — слоги незнакомых ещё ей слов. Маша потопталась.
— А можно с вами? У меня… — Она обернулась на мгновенье, махнув рукой в сторону ребят и их секретиков, и заметила, как они следят за ней стайкой тушканчиков. Отвернулась. — У меня секретики их не получаются вообще.
Их двор с самого приезда казался Маше волшебным прудом, слишком опрятным и кукольным, чтобы быть зажатым между обшарпанных пятиэтажек, а Виктора Михайловича в этом лесу она назначила лешим. Однажды она спросила его: «Виктор Михайлович, ты леший?» Он тогда сосредоточенно чинил скамейку — Маша вообще не сразу обнаружила, что песочница не сама сохраняет свой идеальный квадрат, а скамейки — цвет — и, приняв детскую фантазию за речевую ошибку, ответил терпеливо: «Нет, Маша, я правша».
Он в целом говорил немного, поэтому она с особенной жадностью слушала его истории, половину предметов из которых не понимала, но чувствовала, что вот оно — сказочное. Там была какая-то «служба», но точно не та, на которую бабушка ходила утром в платке, «ненцы», такой северный народ, живущий в «чумах» — в домиках, сделанных из высоких палок и оленьих шкур. А еще Виктор Михайлович рассказывал небылицы, в которые Маша, конечно же, не верила — ей было семь, но она не была глупой. Например, что если зарыться в снег, будет теплее спать. Придумал же!
У Виктора Михайловича не было бабушки, а у Машиной бабушки не было дедушки, и одно время она думала, что они просто что-то скрывают. Но потом оказалось, что все-таки бабушка у него была, просто она ушла из дома «к какому-то слесарю» (видимо, кто-то, кто в лесу работал), а потом умерла. Или сначала умерла, а потом её унесли. Тут уже было непонятно. Бабушка Маши её знала и на вопрос внучки отозвалась о ней по-взрослому сухо, но внимательным детским ухом Маша всё-таки услышала, как они с соседкой обсуждали эту «лису» — Виктор Михайлович на самом деле поседел из-за неё — и крайне тактично больше о его бабушке Виктора Михайловича не спрашивала.
Маша очень боялась, что её бабушка умрёт, хотя та и казалась ей моложе Виктора Михайловича — в отличие от него, у неё хотя бы были тёплые, молодые волосы оттенка её плюшевого медведя, а вот Виктор Михайлович был совсем белым. Однажды Маша спросила: «Виктор Михайлович, а когда ты умрёшь?», хотя ему и до этого было неудобно — в полуприсяди он прикручивал дощечку обратно к сиденью качелей. Не успел он открыть рот, как Маша добила вторым вопросом: «Тебе нравится постоянно красить забор? Мальчишки же всё равно напишут потом всякого». Она грустно ковыряла песок красной лакированной туфелькой с божьими коровками и не смотрела на него. Скоро нужно было ехать домой, поступать в первый класс, оставлять двор, и бабушку, и Виктора Михайловича, и лето. Если в школе были такие же ребята, как старшие во дворе, то ей туда совершенно точно не хотелось. Виктор Михайлович почему-то улыбнулся.
— Маша, всегда будут мальчишки, которые будут писать всякое на заборе. Это не значит, что его не нужно красить.
Когда Маша приехала следующим летом, во дворе были подразбухшие после зимы скамейки и теперь знакомые слова на заборе, и всё так же гуляли дети — старшие девочки, правда, уже носили джинсы, совсем как взрослые. Но Маша, наученная заботливому взгляду, видела, что здесь уже не хватало его руки. Двор казался запущенным, лягушки умолкли, русалки не плескались. В квартире Виктора Михайловича поселились другие люди, но чулан, в котором он хранил весь инструмент, всё еще оставался общедомовым.
За год Маша успела сильно вырасти, и ступеньки лестницы в чулан теперь не казались крутыми. Входом служила деревянная хоббитовая дверь слева от подъезда, в полтора раза меньше широкой железной соседки. Маша покрутила ключом в скважине, порыжевшей от ежегодного холода и влаги, дверь щёлкнула, скрипнула, всплакнула и открыла тёмную хозяйственную комнатку. В комнатке как будто бы притаилась прошедшая зима, которую Виктор Михайлович там случайно закрыл и насовсем оставил, и когда дверь открылась, вылетела со стоном в тёплый июнь, ударив в лицо тоскливой прохладой, и тут же растаяла в воздухе.
Маша огляделась: это больше напоминало не «хозяйственное помещение», как назвала его бабушка, а избушку, где похозяйничала мышка-норушка: аккуратные деревянные полки с банками краски нескольких цветов, на банках белели подписи — «скамья», «качели», «песоч.» — и та, которую Маша искала — «забор»; пластмассовые ведёрки с шурупчиками и гвоздями выстроены в ряд; на стене под полками ритмично висит инструмент. Незнакомый быт, незнакомая логика, так не похожие на мягкие детские комнаты, где она жила, заботливо подготовленные родителями. У каждой вещи — своя простая задача, и было странно думать, что этот строгий, скучный ансамбль помогал разукрашивать Машино детство. Взгляд упал на маленькую жёлтенькую табуретку с народным рисунком в углу, на которой лежал охотничий нож. Виктор Михайлович им делал практически всё, кроме того, для чего он предназначался — шкуры сдирать во дворе было не с кого, да и незачем. Маша подошла к табуретке и взяла нож: тяжелое и прохладное дерево рукоятки легло в ладонь. На лезвии с обеих сторон были выгравированы какие-то цифры и буквы, скрытый смысл которых Маша не уловила, но почему-то стало понятно, что он был у Виктора Михайловича очень давно, ещё «на Севере». Она забрала его с собой вместе с краской. Нож, задуманный для злого, завершал круг заботы не меньше, чем поварёшка или душистое мыло.
Пока летнее солнце лениво улыбалось и катилось к крыше дома, Маша красила загустившейся краской забор и думала о том, как, наверное, тепло в снегу.