Летом 2023 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в мастерскую Дарьи Синицыной «Художественный перевод с испанского». Представляем работу победителя.
Конкурсное задание
Перевести фрагмент текста
Sobre el techo de la casa, recortados contra la luz del amanecer, los jotes semejan un par
de viejitos acurrucados, vestidos de frac y con las manos en los bolsillos.
Estáticos como figuras de veletas, y nimbados por un vaho de podredumbre, parecen
dormir hondamente uno junto al otro. Sin embargo, cuando desde el interior de la vivienda, por
un forado en el techo, les son arrojados los primeros trozos de carnaza, enarcan nerviosamente
sus cabezas coloradas y, emitiendo sus guturales gruñidos de aves carroñeras, se dan a una
barullosa rapiña sobre las planchas de zinc.
Mientras oye el raspilleo de las garras resbalando sobre las calaminas, Olegario Santana,
aún en camiseta, termina de devorar su propio trozo de carne sangrante, acompañado de una
porción de cebolla picada como para pavo, como dice su amigo Domingo Domínguez. Después,
tras beberse un tacho de té bien amargo, acerca el rostro a la cocina de ladrillos y enciende su
segundo Yolanda del día (el primero se lo fuma en la cama y a oscuras). Acodado en la mesa
desnuda, deja pasar entonces los minutos que faltan fumando parsimoniosamente, mientras
contempla el rostro de la mujer dibujado en la cajetilla de cigarrillos.
A sus cincuenta y siete años, Olegario Santana nunca ha visto una mujer de verdad con
un rostro tan bello como ese. Además, no entiende por qué diantres el solo nombre Yolanda le
trae la imagen de una mujer fatal, una de esas hembras desmelenadas de pasión que evocan los
viejos en las calicheras mientras trituran piedras bajo un sol tan ardiente como sus delirios. La
única mujer que ha tenido en su vida fue una viuda que conoció en Agua Santa, con la que vivió
abarraganado sin pena ni gloria durante catorce años largos, y que hacía cuatro había muerto de
la bubónica, peste traída a Iquique por el «barco maldito», como llamó la gente al Columbia, el
vapor infectado. La mujer, una matrona boliviana diez años mayor que él, gorda y de mal aliento,
y de una mansedumbre más bien sosa (fornicar con ella no era muy diferente que hacerlo con
una oveja aturdida), se murió sin dejarle siquiera la compañía de un recuerdo amable contra el
cual acurrucar su pena de hombre solo. Desde entonces que no comparte el cilicio de su colchón
de hojas de choclo con nadie, y en el revoltijo triste de su casa desgobernada se cocina
voluntariamente al fuego lento de su soledad llena de polvo; meticulosa soledad ahora último
mitigada en parte por la compañía peregrina de sus dos jotes domésticos, avechuchos tan agrios
y silenciosos como él mismo.
Hernán Rivera Letelier, Santa María de las flores negras
Рада Дарчик
Эрнан Ривера Летельер
Богородица с чёрными цветами
Силуэты стервятников на крыше, ясно очерченные на фоне рассвета, напоминают пару скрюченных стариков, нарядившихся во фраки и засунувших руки в карманы.
Бездвижные, словно флюгеры, окутанные гнилостными миазмами, они будто крепко спят, примостившись бок о бок. Однако когда из дома через дыру в крыше им бросают первые куски убоины, они напряжённо выгибают красные шеи и с гортанным клёкотом падальщиков оглушительно кидаются на цинковые пластины кровли.
Слушая скрежет когтей по металлу, Олегарио Сантана, все еще в майке, тоже заканчивает пожирать свой бифштекс с кровью и нарезанный лук — как говорит его друг Доминго Домингес, таким только индейку фаршировать. После, выпив чашку терпкого чая, он поворачивается к кирпичной плите и прикуривает вторую за день иоланду (первую он выкурил в постели ещё затемно). Облокотившись на голый, без скатерти, стол, он проводит оставшиеся минуты, медленно дымя и вглядываясь в лицо девушки, нарисованной на сигаретной пачке.
За свои пятьдесят семь лет Олегарио Сантана ни разу не видел такого прекрасного лица у настоящей женщины. И ему невдомёк, какого рожна одно лишь имя Иоланда вызывает в памяти образ роковой красотки из тех, обезумевших от страсти, которых представляют себе старики в селитряных копях, пока дробят камни, горячие, как их воспалённая фантазия. Единственной женщиной в его жизни была вдова, повстречавшаяся ему в Агуа-Санта, с которой они прожили во грехе так-сяк долгих четырнадцать лет, пока четыре года тому назад она не померла от бубонной чумы — заразы, занесённой в Икике с «проклятого корабля», как в народе прозвали заражённый пароход «Колумбия». У этой толстой бабы-боливийки десятью годами его старше воняло изо рта, она была смирна до тупости (сношаться с ней было что с оглоушенной овцой) и так и окочурилась, не оставив ему даже приятных воспоминаний скрасить одиночество. С тех пор ни с кем не делил он мешковину своего матраса, набитого кукурузными листьями, и в унылой разрухе оставшегося без хозяйки дома он по доброй воле варился в своём замызганном одиночестве. В последнее время его отшельничество чуть разбавляла мимолётная компания пары приблудившихся стервятников, птиц, таких же желчных и молчаливых, как и он сам.