— Принесите еще одну жаровню. — Октавиан Август обратился к темной части комнаты, где, невидимые и неслышные, ожидали распоряжений рабы. К середине декабря во власть над Италией вступил Борей, и в Вечном Городе установились дни холодные, ветер наваливался на закрытые ставни дворца, трогал занавеси, подергивал пламя светильников. Особо сильные порывы перекрывали приглушенные звуки продолжавшегося пира по случаю Сатурналий — кифара, флейты, смех. Августу нездоровилось, и он ушел в личные покои пораньше — ситуация обычная, он не был большим любителем застолий.
Указал беззвучно появившемуся рабу, где поставить треножник с углями — поближе к столу, так чтобы можно было греть руки. Поежился — несмотря на две шерстяных туники, ему было зябко.
— Твой черед. — Октавиан обратился к единственному товарищу, составлявшему ему компанию сегодня вечером. Должен был быть еще Виниций, но тот приболел. Остальные, кого бы хотел он сейчас видеть, находятся в провинциях по государственным делам.
Гай Цильний Меценат лениво покрутил игральные кости в кулаке и вальяжно, будто нехотя, бросил на стол. Пригубил из позолоченного кубка и неспешно, с безразличием подбросил динарий на середину стола — туда, где уже лежало три таких же больших, тяжелых монеты с портретом того, кто полулежал на кушетке напротив него.
— Шестерка, четвертый раз к ряду, что-то необычное! — Сдержанный, почти хладнокровный в любых делах, при игре в кости Август превращался в подростка.
— Обмельчали же чудеса, что нас теперь удивляет вот такое. — Меценат чуть подвинул кубок к краю стола, и тут же появился человек, чтобы наполнить его.
— Боги не особо и одаривали нас необычными явлениями за все пятьдесят лет нашей жизни. Впрочем, ты, Гай, никогда на богов и не полагался.
— Ты знаешь мои убеждения: боги, если они и есть, в земные дела не вмешиваются.
Август собрал со стола кости, но бросать их не торопился. Задумчиво покатал одну из них между большим и указательным пальцем.
— Но все же, если подумать, знаешь, были в нашей жизни события труднообъяснимые. Вот та же битва при Филиппах…
— Которую ты едва не пропустил, из-за чего тогда, напомни? Простуда или недобрые знамения? — Меценат хохотнул, его не смутил строгий взгляд и превратившийся в тонкую линию рот Августа. Говаривал он ему, подвыпив, и не такое, главное, что без свидетелей, рабы не в счет. Октавиан и правда быстро отошел, вновь принял расслабленную позу на кушетке.
— И все же. Все в те дни было против нас. Если все в руках человека, то вот тогда этим человеком был Гай Кассий Лонгин. Ему стоило просто держать свои легионы напротив наших и ничего не делать. Я часто думаю об этом. У нас через пару дней закончились бы припасы, и войска просто разбежались бы. И тут его самоубийство, разлад в его легионах и как результат наша победа — не чудесное ли это было явление, жест богов?
— Не знаю, Октавиан. — Меценат отправил в рот инжир, быстро его прожевал, вытер большим пальцем тонкую струйку сока в уголке рта. — Вот что я думаю: не каждое деяние человеческое нам понятно, и когда это действие совершил человек, в руках которого большая власть, как была тогда у Лонгина над нами, это и может показаться нам чудом. А сейчас власть в твоих руках, и что-то из того, что делаешь ты, может видеться чудесным простому народу.
— Что, например? — Август отметил оживление и словоохотливость друга. Обычно это означало, что тот, начав издалека, поведет разговор к какой-нибудь нужной ему теме. То, насколько эти уловки были Октавиану очевидны, забавляло его, и он не прочь был подыграть.
— Взять время, когда ты мстил причастным к убийству твоего отца, или во время преследования иных заговорщиков. Были же те, кто спасся, не казалось ли им это чудом? Что их охраняют боги?
— Что ж, справедливо.
— Причем независимо от того, сбежали ли они сами от твоего гнева, или ты их помиловал. Вот так, воистину, ты Божественный Август! — Меценат громко рассмеялся, и, довольный собой и реакцией товарища, приветственно поднял кубок, сделал большой глоток вина. — Твое здоровье, Цезарь! Бросай уже кости.
Каждый из них бросил по разу, но им ничего не выпало.
Из темноты появился раб с кувшином, но Октавиан, не поворачивая к нему головы, жестом показал, что вина ему больше не надо — он выпил за вечер три чаши, обычное свое количество — достаточно, чтобы разогнать кровь и при этом не захмелеть. Меценат, напротив, показал, что можно подлить в его еще не опустевший кубок.
— Так вот, по поводу, так сказать, божественных деяний. Приговоры…
— Говори уж прямо, — Август самодовольно улыбнулся, — кого в этот раз хочешь уберечь от моего «гнева»?
— К вопросу о необычном, как ни странно — о неком Кассии Лонгине. Не то бывшем клиенте, не то дальнем родственнике того самого. Скорее второе. Будь клиентом, давно бы уже сменил фамилию. Слишком мелкий человечек, лавочник, без особых денег и совсем без влияния. Непонятно, как его семья оказалась в списках очередных заговорщиков. Может, из-за фамилии.
Август посмотрел на Мецената, и тут впервые за тридцать лет их дружбы ему пришла мысль: а что, если Меценат, один из умнейших людей в его окружении, прекрасно осознает, что его риторика для него, Августа, всякий раз очевидна? Что, если он намеренно позволяет выглядеть таким в глазах Августа, дает ему почувствовать превосходство над собой? И это, а не начинающиеся всякий раз издалека разговоры, является настоящим способом повлиять на его решения? А он в своем самодовольстве не замечал этого все эти годы.
Что ж, если это действительно так, тем ценнее верность ему такого человека. А в верности Мецената сомневаться не приходилось. Но ответил он ему кратко, ничего определенного не пообещав:
— Я посмотрю.
— Да уж уважь. Соверши для маленьких людей маленькое чудо, Божественный Август. — Меценат начинал хмелеть.
— Не забывайся, Гай. Хоть ты и мой друг…
— Весь в твоем распоряжении. Вели казнить хоть завтра, дай только вот сегодня вдоволь выпить этого отличного фалернского. Тебе же и прибыль будет, по завещанию все мое имущество отойдет тебе, ты же знаешь. — Он довольно хохотнул и сгреб в кулак пригоршню фиников. — Бросай уже!
Октавиан собрал со стола кости, встряхнул их в одной руке лишь раз и аккуратно, чтобы не разлетелись, поочередно уронил на стол. Выпала «Венера», и он подвинул все, что было на кону, к себе. Почему-то в этот раз выигрыш не принес ему обычной радости.
Борей усилил натиск на стены дворца, нашел слабое место и ворвался внутрь через ненадежно закрытую ставню. Мужчины повернулись на звук и, прежде чем подбежавший раб торопливо затворил окно, успели увидеть кусочек неба, подсвеченные луной облака и множество огней в домах на расположенном напротив Эксвелинском холме.
Несмотря на поздний час, середину второй стражи, Рим еще не успел заснуть: гулянья по случаю Сатурналий едва завершились.
В доме торговца Кассия Лонгина было светло, потрескивало и пахло воском — его внезапная прихоть, зажгли все подаренные на праздник свечи. Они сидели с женой у заставленного грязной посудой стола — гости только разошлись, убирать решили завтра. На коленях у него спал четырехлетний сын, их единственный ребенок, его наследник. Рот слегка приоткрыт, веки — тонкие, как папирус, с пурпурными прожилками вен. Из ручки выпала подаренная днем игрушка — глиняная фигурка воина в доспехах, шлеме, со щитом и копьем.
— Должно обойтись, всегда обходилось. Клеменция до сих пор берегла нас, сегодня я снова принесла ей жертву.
— Обойдется наверняка. Я говорил… неважно с кем. Есть еще люди, готовые замолвить за нас слово.
— Значит, правильно, что мы остались.
— Сейчас мы бы и не успели скрыться. Но вот что, Антония, нас никогда не оставят в покое! При каждом очередном заговоре будут смотреть и на нас. Надо уезжать. В Азию, раз твоя сестра зовет к себе. Я все обдумал. В марте, когда закончатся зимние штормы и я улажу дела, и отправимся.
Жена улыбнулась — горько, одним уголком рта. Вздохнула, посмотрела на ребенка, на мужа.
— А лавка?
— Лавку передам брату, мы поговорили сегодня, он точно остается. Возможно, оно и к лучшему — то, что я буду там, а он здесь, может, еще и позволит нам успешней развить торговлю.
— Если нас и правда оставят в покое.
— Там посмотрим. Может, мы и не останемся в Азии, переберемся еще дальше, хоть в Каппадокию. Чем дальше от Рима, тем лучше.
Они вздрогнули, когда громко скрипнула входная дверь — всего лишь сильный порыв ветра. Переглянулись. Помолчали.
— Будет тяжело.
— Устроимся. Не мы первые. — Лонгин посмотрел на сына, убрал с его лба жесткие вьющиеся волосы. Наклонился и прошептал ему на ухо: — Io Saturnalia. Будет воля богов, твоя жизнь сложится лучше, чем наша.