Рано утром вода в море ледяная. Я чувствую, как волны толкаются в ноги, тяну подол серого рабочего платья повыше, чтобы не намокло. Цветы качаются вокруг меня, подчиняясь движению воды, уплывают в разные стороны. Намокшие хризантемы терпко пахнут. Ветра почти нет, утренний воздух свеж, и на безупречном кремовом песке только мои следы. Я смотрю на серо-голубую бесконечность перед собой. Тело само начинает двигаться вслед за волнами — я качаюсь вместе с белыми пушистыми цветами. Губы привычно шепчут древние слова: «Обойа! К тебе обращаюсь, Йеманжа. Здесь только ты и я. Ты знаешь, что мне нужно…»
На работу я опоздала и сразу столкнулась с Паулой. Она старшая медсестра в нашем пансионе для пожилых, и мы все ей подчиняемся. У нее строгий взгляд, и она хмурится, когда произносит мое имя: «Мария де лос Анхелес!» Я стесняюсь своего старомодного имени и прошу называть меня Анхела. Если Паула забыла мою просьбу, значит, она действительно сердита. Брови Паулы съезжаются к переносице, и кажется, что это одна прямая линия. Вторая прямая линия — ее рот с поджатыми губами. Паула держит у груди папки с личными делами постояльцев пансиона. У нее сильные жилистые руки с широкими запястьями. Когда я на них смотрю, то невольно втягиваю шею, словно меня вот-вот возьмут за шкирку и будут надежно удерживать. Меня нужно удерживать и направлять, так мне спокойней, я слишком слабая, чтобы действовать самостоятельно. На работе это делает Паула, дома — бабуля.
Если бы не моя бабуля, я бы давно сгинула. Она забрала меня к себе, когда погибли родители. А после школы пристроила сюда за стариками ухаживать. Наш пансион похож на семейный отель: трехэтажная коробка из поседевшего от морской соли кирпича, почти до крыши увитая плющом и фиолетовой бугенвиллией, крошечный холл с дверями лифта, гостиная с низкими уютными диванчиками, заваленными подушками всех мастей, запах лаванды от засохших сиреневых букетов в простых стеклянных вазах. Кабинеты старшей медсестры и директора, процедурные, дальше по коридору — прачечная, склад медикаментов. Верхние этажи заняты комнатами постояльцев. Немного в стороне от основного здания разместились две одноэтажные постройки — столовая с кухней и «корпус милосердия». Небольшой сад, среди коротко стриженной травы полоски асфальта для колясок. Гуканье горлиц, пересвист черных дроздов, вниз по дороге — море.
Сначала я была сиделкой, потом Паула заставила на медсестру учиться. Сама бы я не решилась. Я очень стараюсь, скоро сдам на сертификат и буду делать внутривенные уколы, капельницы ставить. Иногда Паула так смотрит на меня, словно сожалеет о чем-то, и говорит, что мне нужно вырваться из старческого окружения. Окружение — слово такое, словно старики в плен меня взяли и не отпускают. Но мне же так лучше, так я под присмотром. Я за ними смотрю, они за мной.
Паула сердится, потому что сегодня суббота — день посещений. Я не люблю это время, мне неприятно, когда много чужих людей рядом. Если ко мне обращаются с вопросами, я немею, не могу ни звука издать. Представляю, как глупо это смотрится со стороны. Но Паула требует, чтобы мы все присутствовали, были опрятными и улыбались, тогда родственники стариков увидят, что они не зря платят деньги. Поэтому я обычно прячусь в углу нашей гостиной и стою там, все время улыбаясь, не размыкая губ — между передними верхними зубами у меня большая щель, и я ее очень стесняюсь. Если растянуть губы и удерживать их так, а голову немного повернуть к окну, то можно спокойно думать о своем и наблюдать за морем.
Я обычно думаю про Йеманжу, про то, как хорошо быть такой могущественной. Ничего не бояться. Во мне так много страха, что я иногда задыхаюсь от него. В глазах темнеет, грудь словно камнем придавили — воздух застревает и не проходит внутрь. Паула научила складывать руки раковиной и в них дышать, тогда становится легче. Меня многое пугает, но больше всего смерть бабули. Я помню, когда этот страх забрался внутрь меня. Я сидела в огромной комнате на металлическом стуле, слишком высоком и жестком. Сидела долго, и у меня заболела спина. Вокруг были чужие люди, другие чужие люди входили и выходили через стеклянные двери. Пахло незнакомо и горько. Чужие люди разговаривали между собой, шуршали бумажками, звонили по телефону. И никто не смотрел на меня. Я даже подумала, может, дети исчезают вслед за своими родителями, и теперь я невидимка? Мне стало весело, и я оглянулась по сторонам — наверняка где-то так же тихонько сидят на стульях мама и папа, и это наша общая игра. Но вокруг все было чужое. И я была совсем одна среди чужого. И в этот момент в груди стало тяжелеть и наливаться, и я начала открывать рот шире и шире, потому что не могла вдохнуть. А потом в стеклянную дверь вошла бабуля.
Про Йеманжу, религию кандомбле и других богов-ориша мне рассказала бабуля. Она родилась и выросла в Бразилии, в городе Салвадор. Когда вышла замуж, уехала сюда, в Каталонию. Здесь уже появилась на свет моя мама, потом я. Бабуля все-все знает и про ориша, и про ритуалы. Мой день рождения в сентябре, поэтому моя покровительница Йеманжа. Она мать всех богов, королева морей и океанов — околоплодных вод земной жизни, потому она мать всего живого.
Когда я родилась, бабуля по традиции кандомбле носила меня к медиуму гадать на раковинах каури. Медиум сказал, что мне повезло, и у меня два могущественных хранителя-ориша — не только Йеманжа, но и Ошала, отец богов. И что я родилась очень сильной девочкой и буду служить другим людям и делиться своей силой. Я не очень-то верю этому предсказанию. Мне нечем делиться. Я представляю себя взъерошенным от воды цветком хризантемы, брошенным в море. Куда несут меня волны? Там, на берегу, я прошу Йеманжу выгнать страх из меня, возможно, тогда освободится место для обещанной силы. А бога Ошалу я побаиваюсь. На картинках в книгах бабули он нарисован сердитым стариком с палкой. Этой палкой он три раза ударяет о землю, когда кто-то умирает, сообщая о возвращении души. Ошала — конец пути, начало смерти. Йеманжа — рождение и начало жизни. Это звучит так слаженно, как правила внутреннего распорядка в пансионе, охраняемые Паулой.
Последние дни я все время сонная на работе: бабуля плохо себя чувствует, и я мало сплю, занимаясь ею, а еще приходится много учить перед экзаменами на сертификат медсестры. Я старательно таращу слипающиеся глаза и слушаю, как Паула меня отчитывает. Она говорит, что я не должна везти сеньору Эмилию к парикмахеру на укладку третий день подряд, иначе ее денежный депозит опустеет раньше времени. Но что же делать, если она настаивает? Сеньора Эмилия умеет так властно говорить и смотреть, что я готова сделать что угодно, лишь бы она не мучила меня.
На помощь приходит Серхио, он меня часто выручает. Вот он уже увозит кресло со старухой, хитро оглядываясь. Слышно, как они переговариваются:
— Вези меня к парикмахеру, я сказала.
— Ваше желание для меня закон, королева. Но хочу напомнить, что сейчас в столовой дают чуррос с горячим шоколадом.
— Наглец ты, Серхио.
— Да, королева, наглец и балабол. Так что прикажете: чуррос или укладка волос?
Сеньора Эмилия смеется, и я тоже смеюсь, закрывая рот ладонью. Серхио всегда меня смешит. Он говорит, что ему нравится моя улыбка и просит не прятаться за рукой. У Серхио тоже смуглая кожа, широкий нос и карие глаза, как у меня. Мы вообще с ним похожи, только у меня волосы прямые, а у него в мелкий жесткий завиток. Я однажды пошутила, что мы совсем как брат и сестра, но он ответил, что не хочет быть моим братом. И смотрел на меня при этом так, словно хотел что-то еще сказать. Как бы понять, что это значит? Про мужчин я ничего не знаю. Они не приживаются в моем роду — дед рано умер, отец ушел вместе с мамой, брат матери погиб совсем мальчишкой.
Вот уже два месяца я работаю в «корпусе милосердия». Здесь находятся те, кто едва ли еще сможет подняться. Весь корпус — это большая комната с шестью кроватями и шкафчиками, помещение для гигиены с душевой, унитазом и огромной ванной и кладовая. Паула приходила сегодня, спрашивала, хочу ли я вернуться в основное здание, но я отказалась. Мне тут лучше. Я хорошо умею обходиться с лежачими — бабуля давно не встает с постели. Мне привычно мыть ее, переодевать, аккуратно перекатывать сначала на один бок, затем на другой, чтобы поменять простыни или помассировать тело и протереть лосьоном от пролежней. Я люблю вечером забраться к ней в кровать, устроиться голова к голове и слушать истории о богах-ориша и жизни в Бразилии. Иногда я просто лежу рядом и дышу с ней в одном ритме, от этого мне спокойно.
У сеньоры Эмилии был инсульт, и она очень плохо его перенесла. Теперь она в моем корпусе. Я сразу ловлю ее взгляд, когда вхожу в комнату. Взгляд потерявшегося в толпе ребенка: недоуменный, беспомощный, ищущий. Так смотрят все жители «милосердия». Мне кажется, что так я должна была смотреть на бабулю, когда она приехала за мной после гибели родителей. Я догадываюсь, что чувствуют эти постаревшие дети, распластанные на одинаковых деревянных кроватях. Я глажу сеньору Эмилию по голове, потом беру щетку и, устроившись на стуле, начинаю расчесывать ей волосы. Мне хочется повторить ее обычную укладку — челку вправо, белые прядки убрать за уши. Я напеваю песенку про храброго ежа, которую бабуля пела мне в детстве, когда я боялась. Хорошо, что в кармане форменного платья у меня всегда лежат бумажные салфетки — удобно сразу вытирать слезы на сморщенных впалых щеках. Сухие серые губы женщины шевелятся, она пытается что-то сказать. Я наклоняюсь к ней ближе, чувствую привычный душный старческий запах и кислоту дыхания.
— Не хочу.
— Чего вы не хотите, сеньора?
— Не хочу. Так.
Я понимающе киваю и продолжаю расчесывать ей волосы и петь. Это все из-за слабости нашего тела. С этим тяжело смириться. Бабуля рассказывала, как проходят «сеансы милосердия» в храмах-террейру. Духи богов-ориша вселяются в медиума, и он помогает всем-всем пришедшим на сеанс: советует, отвечает на вопросы, исцеляет. Но в какой-то момент медиум падает без сил, его тело не выдерживает мощи бога. Он бы и рад помочь другим нуждающимся, но тело не может подняться. Наверное, наши тела тоже не могут долго носить человеческий дух: изнашиваются, устают. Тем более, у таких волевых людей, как сеньора Эмилия или бабуля. Я представляю, как души мечутся внутри пришедших в негодность оболочек, толкаются наружу, просят свободы.
На этой неделе у нас в «милосердии» освободились сразу две кровати. Я меняю постели и собираю в пластиковые мешки вещи из шкафчиков, чтобы отдать родственникам: одежда, фотографии, никому теперь не нужные безделушки. Сложенный пополам лист с детским рисунком — пузатые улыбающиеся фигурки держатся за руки-палочки, детским почерком накарябано «Луция любит бабулю». Я подхожу к окну с рисунком в руках, отсюда видно кусочек моря. Вода сверкает на солнце. Я улыбаюсь — Анхела свою бабулю тоже любит. В груди сейчас очень тепло и непривычно легко. Свободно. Мне хочется обнимать море и Йеманжу. Я не знаю, как это сделать, может, нырнуть в глубину и развести руки широко в стороны?
Сегодня в «милосердии» со мной работает Серхио. Паула всегда посылает санитаров помочь с процедурами — чтобы передвигать обездвиженных, нужны сильные руки. У Серхио кисти лопатами, широкие плечи и крепкая шея, он хорошо подходит для этой работы. Я вижу, что ему не нравится здесь — он постоянно морщит нос и сжимает челюсти. Поэтому я отсылаю его за чистым постельным бельем, когда меняю старикам подгузники. Потом мы вместе несем грязные простыни в прачечную, и он спрашивает, почему я остаюсь в «милосердии».
— Здесь я на своем месте.
— Да это отвратительное место для красивой молодой девушки!
— Не надо так, Серхио. Мне совсем не противно ухаживать за лежачими. Что ж теперь, если так устроено человеческое тело. Все имеет свое устройство — море тоже выбрасывает на берег водоросли и дохлую рыбу, которые потом гниют на солнце. Но все равно я не знаю ничего прекраснее и величественнее моря.
— Как ты, оказывается, умеешь красиво говорить. Что еще скрываешь? Давай, давай, расскажи своему дорогому Серхио.
От этих слов мне неловко, я краснею и отворачиваюсь. Серхио замечает, обегает меня с другой стороны, волоча прямо по земле мешки с бельем, начинает тараторить:
— Я ведь не об этом, мало кто хочет работать в «милосердии», только если деньги очень нужны. У тебя что-то случилось? Я ведь могу помочь. Знаешь, вдвоем лучше, все трудности легче решать.
— Не нужна мне помощь, что ты придумал? Мне просто тут нравится работать и все.
— Да что же тут может нравится?
— Я не смогу объяснить.
— Паула права на твой счет, — кивает он головой задумчиво, а я удивленно смотрю на него, не понимая, с чего бы эти двое могли говорить обо мне.
— Ты действительно очень сильная.
— Что?! Да ты с ума сошел! Я ведь… Да посмотри на меня!
Серхио вдруг притормаживает, поворачивается ко мне и как-то неуверенно спрашивает:
— Там же смертью пахнет, разве ты не чувствуешь? Они все — почти покойники.
— Мы все будущие покойники, если ты не знал.
— Знал, но я не хочу, чтобы мне напоминали об этом каждый день. И еще так, мучительно.
— Серхио, неужели ты боишься?
— А ты нет?
— Нет.
— Вот об этом я и говорю.
Он стоял передо мной, большой и смущенный, а я вдруг почувствовала то, что обнаружила только в «милосердии» — словно у меня есть что-то, что я могу дать другому. Я взяла его огромную ладонь и широко улыбнулась. Сейчас мне не хотелось прикрыть рукой щель между зубами.
Это началось ночью. Бабуле было совсем плохо, я нервничала и повторяла про себя заученный из справочника медсестры порядок действий: усадить в кровати, голова и грудная клетка подняты, аспирин для разжижения крови, затем нитроглицерин. Стоп, сначала давление и пульс.
— Анхела, девочка, не суетись, не нужно ничего…
— Подожди, подожди, сейчас я быстро подключу тонометр, не сильно давит?
— Сильно, больно… Не нужно, послушай меня.
— Сейчас, ах ты ж, давление очень низкое и слабое сердцебиение. Бабуля, нельзя тебе нитроглицерин… Я звоню в скорую.
— Мария де лос Анхелес, сядь.
Я замерла на стуле, разглядывая ее. Кожа на лице и руках совсем белая, потливость, одышка.
— Не нужно ничего, мое время пришло, уже не изменить, я знаю.
Предчувствие смерти — это тоже симптом.
— Анхела, просто возьми мою руку. Да, так, посиди со мной. Мне сейчас нужна твоя сила, очень страшно.
— Да, бабуля, я знаю. Так все говорят, я не рассказывала тебе раньше. Все вот так боятся сначала, это обычное дело. Просят держать их за руку или обнять.
— А потом?
— А потом успокаиваются. Я наблюдаю, как меняется взгляд. Они мне в глаза всегда смотрят, что-то нужное там видят, я не знаю что. Я в их глаза тоже смотрю. Сперва там темно от страха, а потом словно двери открываются. Свет сначала слабенький, как будто в щелку пробивается, а потом все больше и больше света. И вдруг, знаешь, так светло и спокойно становится, так правильно. Словно все на свои места встало.
— Твои глаза, Анхела…
— Да, бабуля, смотри в мои глаза, будет легче.
— Анхела, девочка, твои глаза. Какое благословение, ты же иао-медиум, дух Ошала сейчас завладел твоей головой. Вот он, смотрит на меня через твои глаза. Сам ориша Ошала пришел проводить меня, какое благословение. Так совсем не страшно, идти вдвоем с тобой… Вечное умиротворение… Равновесие… Все на свои места… Завершается круг и начинается новый. Какое благословение…
Бабуля все говорила, благодарила богов, а я, кажется, заснула от усталости. Во сне меня покачивало из стороны в сторону, на губах сами собой рождались незнакомые слова. Мне снилось, как свет постепенно заливает тело бабули, потом в нем растворились кровать и вся комната. Я видела, как тонкий силуэт уходит куда-то все дальше и дальше, и наконец почувствовала, что можно отпустить чужую ладонь. Потом я услышала три глухих удара и с удивлением обнаружила длинную светящуюся палку в своей руке.
Ветра совсем нет. Воздух стоит и не колышется. От насыщенного цветочного запаха горький привкус во рту. На работу сегодня нужно пораньше — я получила сертификат медсестры, и Паула назначила меня старшей по «милосердию». Серхио пошутил, что теперь я задеру нос и перестану с ним даже разговаривать. Я разрешила ему провожать меня домой после работы, чтобы мы могли наговориться вдоволь. Море едва шевелится, нехотя подбирается к берегу. Чуть скользнет по песку и уходит обратно. Белые пушистые цветы качаются у кромки воды. Море пахнет хризантемами. Бабуля говорила, что для жертвоприношения нужны белые розы, и что хризантемы — цветы для похорон. Но Йеманжа сама меня просила. Я слышала. Так она сразу знает, что это я. Море пахнет хризантемами — Мария де лос Анхелес заняла свое место на берегу.
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Мне очень понравилась героиня — простодушная, наивная, но и крепкая, сильная. Место действие — не Россия, и в это верится, что со мной редко бывает. Да, если бы действие происходило у нас, рассказ был бы совсем другим. Органичная лексика, стиль, интонация. Единственное, несколько выбивается очень русское слово «бабуля», но и к нему я привык и принял.
Приведу наиболее понравившиеся мне эпизоды: «Я стесняюсь своего старомодного имени и прошу называть меня Анхела. Если Паула забыла мою просьбу, значит она действительно сердита» (психологически очень точно); «Если растянуть губы и удерживать их так, а голову немного повернуть к окну, то можно спокойно думать о своем и наблюдать за морем»; «Чужие люди разговаривали между собой, шуршали бумажками, звонили по телефону. И никто не смотрел на меня. Я даже подумала, может дети исчезают вслед за своими родителями, и теперь я невидимка?»; «Взгляд потерявшегося в толпе ребенка: недоуменный, беспомощный, ищущий. Так смотрят все жители “милосердия”».
Замечаний у меня в общем-то нет. Небольшое: «Я замерла на стуле, разглядывая ее. Кожа на лице и руках совсем белая, потливость, одышка, усталость, заторможенность речи». Перед этим бабуля произнесла очень сильную фразу наверняка четко, так, что героиня «замерла на стуле». Всё остальное описание — лишнее, понижающее напряжение. Героиня замерла, поняв, что бабуля умирает и хочет сказать важное. Так мне видится эта кульминационная сцена. А в целом рассказ — очень сильный».
Рецензия писателя Марии Кузнецовой:
«Прекрасная работа. Глубоко раскрыт характер Анхелы, в достаточной мере — бабули, Серхио, Паулы. Сюжета как будто не видно — но он есть, это взросление Анхелы, раскрытие её силы. Причем совершенно неясно, действительно Анхела находится под покровительством древних богов или это для нее просто удобная форма общения с миром — и это неважно! Термин «магический реализм» тут, наверное, подходит.
Текст гармоничен с первого абзаца до последнего, нигде ничто не выбивается. И все время держится слегка качающийся ритм — как цветы Анхелы качаются на воде. Он может чуть-чуть убыстряться, может замедляться, но ощущение раскачивания на воде не исчезает. Вообще текст кажется словно бы не «сделанным» (хотя я отлично видела этапы того, как он делался), а сам собой излившимся. У автора очень сильное чувство слова, оно не дает сфальшивить.
Серьезный вопрос у меня один. Непонятно, о чём именно Анхела просила Йеманжу. Что ей нужно — избавиться от своих страхов, или получить побольше обычных человеческих сил, или научиться проявлять свой особый дар, или продлить жизнь бабушке, или ещё что-то? Надо бы это пояснить — легко, одной фразой или просто несколькими словами».