Оно жило на чердаке. Мама строго наказала всем: его не трогать, не тревожить, не будить. Иначе — беда. Обычно Оно лежало под старой рогожкой на продавленном плетеном кресле, свернувшись калачиком и покряхтывая. Мама запрещала, но мы с Аннушкой потихоньку поднимали люк чердака и смотрели на него. Тихо как мыши, зажав рот ладонью. Я никогда не видел его лица, Оно лежало к нам спиной, но я всегда представлял его сморщенным стариком и чтоб обязательно с длинными седыми усами.
Иногда Оно просыпалось ночью, и я сквозь сон слышал, как Оно ходило по чердаку, кашляло, вздыхало, простукивало пол и стены или вылезало через чердачное окно наружу, сидело на крыше и выло. В такие минуты сестренка придвигалась ко мне близко-близко и жарко шептала: «Это волк?»
Я не успевал ей ответить, что это не волк, а наше Лихо. Но она меня не слушала, отворачивалась, жалась к маме и, притянув к себе кошку, тихонько утешала ее: «Не бойся, Марфуня, волк повоет и уйдет, это он не от голодности, ему просто петь охота».
А наутро, когда мы выходили во двор, оказывалось, что у кого-то из соседей или лиса потаскала кур, или неожиданно передохли гуси, или свинья опоросилась и пожрала поросят. Могла околеть корова или лошадь. А однажды у Тимохиных придавило деревом дядю Колю, когда тот в ливень пошел проверить, хорошо ли заперт хлев. Малым не разрешали смотреть, но все равно мы с Васькой Смирновым выломали доску в заборе и подглядывали в нее, но видели только ноги дяди Коли в подсыхающей луже. Одну босую, другую — в сапоге. А рядом стояла Дашка Тимохина, смотрела на мертвого отца и голосила: уууа-уууа-уууа.
…Как-то раз утром мать, тяжело вздыхая и держась за живот, ушла в баню. Меня послала за бабкой Федотовых, нашей местной повитухой и знахаркой. Потом мы с Аннушкой долго сидели на дворе, мимо прошла вдова дяди Коли, вскоре пришел отец и быстрым шагом направился в баню. Вернулись они только следующим утром. Мама была со свертком. Она мотала головой и говорила отцу: «Сюда нельзя, мы лучше там поживем, мы будем шуметь». А отец хмурился, качал головой и отвечал: «Пока что это наш дом, и мы тут хозяева». Мама всхлипывала и улыбалась, качала головой и прятала лицо в сверток. Так в нашем доме появился брат Андрейка. Мама вставала к нему, стоило ей только заслышать, как он ворочается и попискивает. А иногда, кажется, он только собирался начать свою возню, а мама уже тут как тут — всматривается в его лицо, хмурится, а потом так тихо-тихо: «Ти-ти-ти, ты бабайку не буди» и зырк глазами на потолок.
Андрейку почти не было слышно, но все равно я чувствовал, что Оно уже знает. Все чаще Оно ходило по чердаку, все громче охало, стучало по стенам, вздыхало и выло — тоооненько так, печааально.
…Мы были у Васьки Смирнова, когда прибежала Дашка Тимохина и закричала: «Мишаня, вы горите!»
Мы бросились наружу, и я даже не испугался, только чуть-чуть защекотало живот. Мама сидела на земле, прижимала к себе Аннушку, и руки у нее были черные. Казалось, будто у Аннушки на спине шевелятся две черных вдовы. Мама смотрела на дом, не отрываясь, и голосила: уааа, уааааа.
Я никогда не видел огонь так близко. Даже когда молния ударила в старую липу во дворе Смирновых: огненная иголка вкололась в дерево — оно дернулось и с грохотом рухнуло, переломленное, прямо на курятник. Помню, что после стало очень тихо, только кудахтали под крыльцом куры, которых не успели загнать в курятник перед дождем. Но огня тогда почти не было.
Я спросил сам не знаю у кого: «А где Андрейка?» Мама по-прежнему выла. Я видел, как бежали соседи — несли воду. В голове трещало. Потом из дома, из нашего горящего дома, выскочил отец. Я не видел лица, но знал, что это он. Он бежал, скрючившись, одной рукой удерживая над собой горящее одеяло, и казалось, будто огненный кот чесал об него спину. Отбежав чуть дальше, отец сбросил одеяло и стал затаптывать огонь, ему на помощь пришло несколько человек. Шатаясь, отец подошел к нам. На руках он держал Андрейку и тот пищал тихо-тихо: уааа.
Когда все кончилось, отец сказал, что мы теперь погорельцы. Соседки причитали, мужики качали головами и что-то обсуждали, Смирновы, кажется, позвали пожить к себе. У нас сгорело все. Но мы надеялись, что вместе с домом сгорело и Оно.