Я родилась в Вологде, где серые ночи и неряшливая река, где чучело волка в краеведческом и недоплетенное кружево в детсадовском кабинете ИЗО, а в магазине-стекляшке — эклер, безе и «корзиночка».
Я приезжала на лето в Каменец-Подольский, где от жары плавится асфальт и лучше идти по камням — прямо через обрыв к настоящему замку, а если уехать дальше, к Днестру, то в недолгих сумерках будет распускаться «ночная свеча», энотера, и звезды будут включаться как по щелчку, кругом будет пахнуть домашним кефиром кисляком, сырым бетоном и клубникой, и можно будет есть черешню прямо с дерева и кормить коз липовыми листьями — так молоко слаще.
Я жила в Сергиевом Посаде, где, спускаясь по проспекту Красной армии, жмуришься от золота куполов Успенского, где монастырская чайная коврижка застревает в зубах, где рабочие районы с их голыми балками, пустыми фонтанами и серебристыми памятниками будто прячутся за золотокольцовыми центральными улицами.
Я живу в Москве, где заливаюсь сладким кофе — лаванда, розмарин, соленая карамель, — и грызу ногти перед тем, как войти в студенческую аудиторию. Я хожу в университет на работу по Покровке, где единый ароматический запах магазинов перебивается запахом разлитого пива, где стены расписаны цитатами и заклеены наклейками, да и я иногда добавляю что-то помадой. Я живу в городе, где вон на тех качелях мы с друзьями пили белое, а вон у той набережной писали шпаргалки — билет должен умещаться на 1/8 листа, а вон из того бара убегали от болтливых знакомящихся к макдачной картошечке, в том переулке мешали портвейн с колой, а в том книжном — Словарь русского мата с «Муми-тролль и волшебная зима».
Я живу в городе — одном, другом, третьем. Перелетаю туристкой, исследовательницей, гостьей. Но сердце мое каждый раз схватывает внезапной нежностью от общего знаменателя всех усталых постсоветских городов: там свет фонарей подсвечивает листья золотым, и золотой свет бьет по пластику и стеклу лоджий, по серому и коричневому панельных многоэтажек, и я думаю, что даже если переехать в Венецию или Иерусалим, настоящая все равно останешься среди этих вот битых стекол и обрывков газет, и одуванчиков, а до них — мать-и-мачехи на черной земле среди гаражей-ракушек, детских горок с прошарканными пятнами перед ними, и шин, наполовину вбитых в землю.
Я бы хотела собрать для себя город из рассыпанных элементов общего и уникального, из бесконечных списков и перечислений «что увидеть в городе за три дня», из того, что сама увидела и полюбила.
Я бы хорошо поработала глиной, камнем и известью, собрала бы обратно свой личный Вавилон до смешения и расселения. И тогда лестница в небо в переулке Львова приведет к негаснущему солнцу летнего Мурманска, а коричнево-красный старый завод Нижнего Тагила померещится тем, кто счастливо и пьяно целуется у каналов красно-кирпичного Кембриджа. Принцессу с плато Укок, что показывается в музее Горно-Алтайска только в дни новой луны, обдаст холодным ветром с Осло-фьорда, из города, где конечная станция метро приводит в горы, и там лежит снег, когда внизу, у воды, уже цветут деревья. Какой хорошей глиной, камнем и известью я могла бы быть. В моем очень личном Вавилоне на кассе в супермаркете говорили бы о физике как в Новосибирском Академгородке, и асфальт обступал бы сосны как все там же, где у Кремля был бы пляж — с зонтиками и волейбольными сетками — как в Великом Новгороде, где посмотрели бы друг на друга каменная русалка реки Вильняле и пестрая кошка из Дербентской крепости.