В среду Петрович решил утопиться.
На речку пришел вечером, когда на том берегу зажглись фонарики, сентябрьские комары висели мутным облачком над водой.
Вода тоже была мутная, серо-коричневая, пахла почему-то йодом. Петрович стоял на берегу и ждал знак. Думал, будет знак — Маруська и с неба меня остановит, знаю её, — перенесу утопление на пятницу.
Знака не было. Петрович зашел в воду, погрузился по шею, замер.
Катер с того берега резко затрещал и выехал на середину реки.
Большая волна мгновенно захлестнула Петровича, проглотила целиком.
— Ну, Маруська, молодчина, — шептал Петрович, отплевываясь и вылезая на берег.
Домой шел весь мокрый, думал, что надо не забыть про пятницу.
Четверг не задался с самого утра.
Петрович вел мысленные беседы с Маруськой, ощущал ее присутствие. Спрашивал, а она не отвечала, смотрела на него с любовью и легкой укоризной. Теплая и нежная, такая родная — всегда она была в его жизни, всегда направляла, успокаивала.
Он оправдывался.
— Ну, сама подумай, как мы без тебя теперь, не выходит у меня ничего, не умею я без тебя.
Маруська вздыхала. Петрович злился, потом снова печалился и уговаривал ее подсказать ему, как жить дальше.
К вечеру, когда Николай вернулся с занятий, Петрович уже смог как-то собраться с силами, хотя всего его выкручивало изнутри, болело и ныло.
— Как дела в школе?
Петрович откашлялся, набрал побольше воздуха и, не дожидаясь ответа, продолжил свой ежевечерний допрос:
— С классной твоей говорил, она сказала, что ты уже записался на олимпиаду-то? Почему ты мне не рассказал? А Кеша твой тоже едет?
Николай, лохматый юноша тринадцати лет, высокий в отца и зеленоглазый в мать, задумчиво смотрел мимо отца в пустоту, еда на тарелке не тронута.
— Ну снял бы наушники, когда с отцом разговариваешь, Колюнь?
Сын медленно снял наушники, положил возле себя на стол, уставился в тарелку. Не поднимая глаз, начал говорить:
— Кеша с отцом звали меня с ними в поход на выходные, я, наверное, поеду, ты не против?
Глаза Петровича резко потухли, весь он сгорбился, умолк. Николай решился посмотреть на него, взгляд его был безучастный, слегка надменный, как показалось Петровичу.
— Ты вообще слышал меня, сынок?
Николай снова опустил глаза, рассматривая дымящуюся котлету в тарелке.
Петрович вздохнул, резко встал, подошел к окну и закурил. Всегда стеснялся своего роста, сутулился, а сейчас совсем сгорбился, сидя на подоконнике и глядя в пустоту, продолжил:
— Марина вот, учительница твоя, рассказала мне всю свою жизнь, что муж ушел, детей не успели завести, а всегда она хотела, чтоб был кто-то родной, о ком позаботиться нужно, воспитать, так сказать. Видать, не до конца с вами оболтусами она реализует свой потенциал. И тебя она всегда выделяет, нахваливает мне, как будто я сам не знаю, какой ты одаренный у нас.
Произнес «у нас» вместо уже привычного «у меня» и замолчал. Начал вздыхать.
Колю его вздохи раздражали, поэтому он перестал гипнотизировать котлету и посмотрел на отца с вызовом:
— Пап, зачем ты мне это все рассказываешь?
Петрович докурил, бросил окурок вниз и развернулся к сыну.
— Ну а что? Если со мной что случится, ты как, согласился бы с Мариной жить? Я с ней уже договорился, она согласна.
Николай вспыхнул, вскочил из-за стола так, что стул с грохотом отлетел в сторону.
— Ну ты совсем с катушек съехал, клиника! — схватил со стола наушники, убежал в комнату и запер дверь на замок.
В пятницу Петрович собрался в лес. С речкой не вышло, поэтому решил, что найдет дерево покрепче, веревку с надежным узлом с вечера сложил в рюкзак.
Ну зачем ему такой отец? Ему без меня лучше будет, я же знаю — брёл к лесу, а мысли не давали нормально вздохнуть.
А жить с кем? Ну вот, с Мариной, она его не бросит. Женщина она достойная, учительница, и воспитает как надо, и позаботится.
А я, получается, бросаю и не хочу заботиться, так, что ли?!
Ну, нет!
Я просто не могу. Ну не могу и всё тут.
Увидел подходящее дерево, веревку пока не доставал, мысли путались, мешали ему сосредоточиться.
Я только порчу всё. Такой уж я человек, что всем от меня плохо и пользы никакой, только вред.
Вредитель я, вот кто! Пусть уже Маруська не вмешивается в этот раз, не надо меня спасать, не заслужил! — ухмыльнулся криво, невесело, стал доставать веревку.
А Николаю скажут, батя твой повесился, никчемный был человек.
Веревка запуталась в рюкзаке и не доставалась.
И что же, жить ему с этим потом всю жизнь? Сначала мать, но она-то не по своей воле… а отец, что ли, тряпкой такой оказался? Скажут ему, бросил тебя батя, слабак был.
Петрович вспомнил вдруг, как Николай шести месяцев от роду в ванной плавал с кругом таким надувным на шее, они с Маруськой смеялись до слез. Потом, когда Коля подрос, Петрович всегда его на рыбалку с собой его брал, он умел тихонько сидеть, пока отец его учил: рыбу сначала прикорми, а потом затаись, чтобы не спугнуть. И сидел он, как мышонок, глазки только сверкали.
Дальше Петрович подумал про их недавний разговор, который и разговором-то нельзя было назвать, и так заболело все у него все внутри, начало жечь и припекать, и снова не смог он сделать вдох — в голове закружилось.
Оседая на мокрую после дождя траву, на которой лежала первая опавшая и такая же влажная листва, Петрович продолжал мысленно себя уговаривать.
Что я мог сделать, если мы такими разными оказались? Я ведь пытался учить его про природу — птиц показывал, думал, рыбачить полюбит. Неинтересно ему это все оказалось.
Стал вспоминать жену. Маруська всегда умела подход к нему найти. Сколько раз она говорила, что надо попытаться, что он ребенок еще, что отец ему нужен.
Нужен.
А вдруг правда? Вдруг ему с отцом, пусть и непутевым таким, лучше будет, чем с чужими людьми?
Может, недостаточно я старался. И старался ли вообще?
Знал всегда, что Маруська — лучшая мама на свете, и она все правильно всегда делает. Вот и не раздумывал особо. Думал, что просто любить их двоих больше жизни — достаточно.
Теперь, оказывается, что нет. Не хватит уже Николаю моей молчаливой любви, действовать нужно! Ему же тоже все внутри болит, без мамы он остался…
Вот я идиот!
Петрович резко сел, отряхнулся и задышал, поднял голову к небу и всхлипнул.
— Прости меня, милая моя. — В груди по-прежнему все горело, а он не мог больше сдерживаться, обрушился в траву и плакал горько, вспоминая свою Маруську.
А в субботу Николай пропал.
Вернее, пропал он еще в пятницу — не пришел ночевать.
Петрович ждал его до полуночи на кухне, две пачки выкурил, по кругу звонил родителям Кеши, Марине — всем, кого знал в поселке, но сын так и не объявился, и Петрович отправился на поиски.
В полиции сказали, что надо ждать сутки. Ждать Петрович не мог ни минуты.
Всю ночь плутал по лесу, кричал имя сына, злился на него, злился на себя страшно, на Маруську злиться не мог, старался не думать о том, как виноват перед ней и перед Николаем.
К утру вышел к речке. Занимался сентябрьский восход: неспешный, чуть дрожащий, освещающий темную холодную речку, капли осенней уже росы на траве и еще — сложенную калачиком фигурку у самой воды. Губы его посинели от холода, на ресницах дрожал иней. Николай не спал — Петрович заметил его мутный взгляд — лежал он, обхватив себя за колени, свернувшись от холода, удочка рядом.
— Колька, живой! Колюнь, просыпайся! — Петрович тормошил сына, прижимая к себе, смеялся и щурился то ли от солнца, то ли от радости.
Николай протер глаза и сел.
— Прости меня, пап, — произнес он, впервые не вырываясь из крепких объятий Петровича.
Отец замер, заулыбался с зажмуренными глазами, обнимая сына так, словно решил его на радостях задушить.
Николаю все же удалось отстраниться, он посмотрел на отца так, словно они не виделись очень-очень давно, и спросил:
— Может, порыбачим вместе?