В январе 2023 года мы провели писательский марафон «CWS-Вдохновение», который провели на новогодних праздниках и составили их ежедневных упражнений на расслабление, развитие творческих навыков, прокачку писательских мышц и разгон внутренних суперсил. Представляем избранные тексты, написанные участниками марафона.
Варвара Любомирская. Не спать
Аркаша проворочался до полуночи; взгляд то и дело тянуло к часам — посмотреть, как цифры-палочки укорачивают его ночь.
Ночник нашелся не сразу, в одном из ящиков, в ворохе старой одежды. Аркаша и не помнил, когда доставал его в последний раз.
Стеклянная собачка осветила угол. Он посидел немного рядом, пока ноги не начали подмерзать. Пока немного не отступила та тяжесть, которая была теперь с ним всегда, которая вцепилась изнутри, не давая есть, дышать, разговаривать.
Потом он снова крутился под одеялом, думая о том, как не может уснуть, и зная при этом наверняка, что спит, и тусклый свет ночника был где-то рядом, под закрытыми веками…
Чужая холодная ладонь зажала рот. Аркаша взбрыкнул, вырванный из полусна, запутался в одеяле и не заорал только потому, что узнал Игната, который склонился над ним в полумраке.
— Не ори только, — прошептал Игнат. Дождавшись кивка, убрал руку, а потом скривился и вытер ладонь о футболку. — Фу, да ты прям мокрый весь… фу…
Он очень достоверно изобразил звуки тошноты.
Аркаша выдохнул, чувствуя, как успокаивается сердце. Когда Игнат перестал кривляться, он прислушался, но в доме было тихо. Мама не проснулась.
— Ты что здесь делаешь? Ты как в дом влез?
Игнат махнул на занавески, которые раздувало ночным ветром.
— Окно твое открыто. И дерево легче легкого.
Аркаша не нашел в себе сил возмутиться. Хотя ему очень хотелось лечь обратно, и чтобы Игнат свалил, и чтобы постель перестала казаться такой отвратительно мягкой. Ему хотелось нормально уснуть и проспать всю ночь, но он знал, что не получится.
Игнат уже вовсю крутил головой и с явным интересом пытался рассмотреть в полумраке его спальню. Ночник подвернулся первым.
— Это Снупи, что ли?
— Ну, — сказал Аркаша, уже предвкушая в ответ что-нибудь в духе ну-ты-и-слюнтяй.
Но Игнат, к его удивлению, молчал, пялясь и почесывая обгоревший на солнце нос.
— Чего тебе надо? — отмер Аркаша и пнул его ногой под одеялом. — Слезь с моей кровати вообще.
Игнат вскочил, сунул руки в карманы джинсов.
— Короче, мы тут с Богданом придумали. Хотим провернуть одну штуку, лишние руки не помешают… — Он качнулся на пятках, всем своим видом показывая, что не больно-то и надо. — Погнали? За Богданом только заскочим.
— Прям ночью? — недоверчиво уточнил Аркаша. — И Богдан согласился?
Игнат показательно закатил глаза.
— Если ссышь, я тебя не тащу…
Аркаша спустил ноги с кровати, потянул одеяло на плечи. Боже, он и правда весь взмок. Пот остывал, и футболка неприятно липла к коже. Наверное, опять что-то снилось, но он абсолютно не помнил…
— У тебя пижама с динозаврами! — восторженно зашипел Игнат. — Чувак, ну это вообще…
Аркаша уставился, чувствуя, как теплеют щеки.
— … с Бэтменом я бы еще понял, респект даже, но блин…
— Иди на хер, — очень по-взрослому огрызнулся Аркаша, и Игнат сдавленно заржал. — У тебя на той неделе пенал был с принцессами.
— Это моей сестры, а ей пять. У нее розовый период прошел, поменяться попросила. Семья это святое.
Аркаша опустил глаза.
В повисшей тишине было слышно, как Игнат хрустнул костяшками.
— Извини, — сказал он. — Правда. Я не имел в виду ничего.
Аркаша не ответил, потому что пропихнуть слова через сжавшееся горло показалось вдруг неподъемным усилием.
Игнат отошел к его комоду, потрогал старого тряпичного клоуна с расколотым лицом, взял в руки бумажную модельку самолета. Потом опустился на стул.
— Так ты пойдешь?
Аркаше захотелось кинуть в него чем-нибудь, но под рукой нашлась только подушка, которую глупо было валять по полу.
— Нет, — сказал он. — Нам в школу завтра. И я, в отличие от вас, авантюристов, собираюсь поспать.
Игнат улыбнулся. Аркаша увидел, потому что ночник тоже был там, рядом с Игнатом, и его лицо подсвечивало теперь с одного бока мягко и жутковато.
— Не будешь ты спать. Не сможешь. Завтра опять припрешься с синяками на полрожи.
Аркаша рассердился.
— Не нравится моя рожа — не смотри.
Он уже собирался взаправду прогнать его, хоть бы и вытолкать через то же окно, но Игнат заговорил, покручивая в пальцах самолетик:
— Я тоже не мог. Когда мать умерла. Лизка плакала перед сном и вырубалась, а мы с отцом бродили по дому, как два дебила. Ни он не мог спать, ни я. Я все боялся, что он запьет. Но он проще сделал, стал по ночам работать. И я один бродил.
Аркаша от души понадеялся, что в комнате достаточно темно. Что Игнат, если и заметит, как он молча сидит и давит слезы, то ему хватит совести промолчать.
Но Игнат на него и не смотрел, все вертел самолетик, будто надеялся отыскать там что-то поинтереснее клочка бумажки. Когда он спросил, голос его звучал почти безразлично:
— Ты веришь, что твой отец в Раю?
Раньше Аркаша на него бы разозлился. Может быть, даже ударил. Раньше он не понимал, как можно дружить с таким, как Игнат. Тот был грубым и наглым, упрямым похуже самого Аркаши и вечно выдавал все, что взбредало в голову. Но потом как-то получилось, что если дружить с Богданом, то и с Игнатом придется мириться. Потом исчезло слово «придется». Со временем «мириться» превратилось в «принимать». А пару месяцев назад Игнат долбанул об шкафчик Данилу Волкова, который донимал Аркашу после похорон. Аркаша не понимал, как смерть родителя может стать поводом для издевок. Игнат тоже не понял и не оценил.
— Верю, — смог выдавить Аркаша. Плакать расхотелось.
Игнат смотрел в стену, туда, где над комодом висел крестик. Задавленное горе и усталость делали его лицо почти болезненным. Аркаше пришла мысль — неужели вот так он сам выглядит для всех вокруг?
Игнат щелчком отправил самолетик на заваленный стол.
— Я иногда думаю. Стало бы мне легче, будь я как вы с Богданом? Верил бы во всю эту хрень. Может, когда мать умерла, мне было бы легче.
— Не называй это так, — привычно отрезал Аркаша. Помолчав, сказал: — Не знаю. Мне кажется, мне не легче.
Игнат не ответил, поскреб дырку в джинсах, крутанулся разок на стуле.
— Погнали, Аркадий. Только сопли вытри. Мы сегодня Аннушкиным садовым гномам чаепитие организуем. А то бабуля совсем от рук отбилась. Придумала, что Лизка с девчонками у нее яблоки ворует. Это ж мы вообще были. Лавры уплывают, не дело.
Михаил Мартьянов. Батя
Батя приехал вчера, семь часов тянул на автобусе до областного центра, потом еще двое суток на поезде, лететь на самолете он категорически отказался. «Ну что, сынок, показывай хоромы!» — радостно пробасил он со входа. Оставив у двери походный рюкзак, составлявший все его имущество, он уверенно прошел в гостиную, как к себе домой. «Стало быть, богато живете, раз такая махина!» – указал рукой на плоский телевизор на стене. Выругался, чуть не поскользнувшись на плитке: «Ишь, какие каменные полы, еще и греют». Батя еще много чему удивлялся в подмосковной квартире сына и его жены, но освоился довольно быстро: он привык жить просто, а все нужное в квартире имелось.
Батю давно упрашивали перебраться поближе: ему уже почти семьдесят, до ближайшей поликлиники четыре часа, в продуктовом магазине дай бог наберется пятьдесят позиций. Мать его умерла пару лет назад: тоже старая была, больше девяноста лет. Но батя упирался до последнего, говорил, что здоровье у него крепкое, и родную землю он покинуть не может: здесь лежат его старики, здесь же развалины завода, где прошла его трудовая жизнь, и потом, в поселке батю еще помнят и уважают, все с ним здороваются, а в мегаполисе какое его положение?
Когда-то их улица, Заводская, была одной из самых населенных: выходила на главную проходную лесокомбината и насчитывала пятьдесят домов. В начале двухтысячных лесокомбинат обанкротился, люди стали уезжать, сыновья с матерью тоже уехали, а батя остался. В последнее время на Заводской жили только батя и сосед Иваныч со своей старухой. Две недели назад волки задрали соседскую собаку, и Иваныч засобирался к дочке, в областной центр, — она долго обрабатывала и добилась успеха. После очередного телефонного разговора батя тоже решился: «В самом деле, что ли, помирать здесь буду в одиночестве?»
Батя быстро разобрался: устроился в ближайший продуктовый, работал там грузчиком, и мерчандайзером, и курьером. Потом узнал о каких-то сайтах и стал брать заказы: одним отверстия в стенах просверлит, другим мебель поможет собрать, третьим починит светильник. Пятьдесят лет стажа плотником и слесарем широкого профиля. Дома его не видели: он просыпался в шесть утра и только к двадцати двум часам возвращался: чем и где он питался во время дня — не распространялся, но выглядел всегда бодро. Сын часто приезжал с работы так же около двадцати двух, и ужинали они втроем.
— Знаете, владелец нашего магазина, Дима, вообще у него их два здесь, приезжает каждый день, все смотрит, считает, у него «Порш Панамера», 15 миллионов, а ему нравится погружаться, вот мужик нормальный, — удивлялся батя.
— Молодец, что сказать, — ответил сын.
— А сейчас не такие все пошли. Я на заказы хожу днем, а мне мужики открывают, дома сидят, за компьютером работают, как Ленка твоя. Программисты всякие, блокчейн там какой-то. Сидит, печатает, я заглянул: ни одного русского слова, вот, блин, пошли. Сам дыру просверлить не может, говорит, времени у него нет.
— Слушай, бать, ну что ему тратить время на это, он деньги зарабатывает! — Сын усмехнулся.
— И где он заработал? Дима себе дом построил, 120 миллионов! А мужик этот бородатый, ну двушка у него с ремонтом, так Дима, если надо, сам продукты на полки ставит.
— Василий Андреевич, вы сами говорите, что Дима ваш на все позиции родственников поставил и зарплату на десять дней задерживает! — эмоционально заметила жена сына.
— Ну это, знаешь, совсем другое! Это бизнес!
Сын заметил, как батя стал читать телеграм-каналы — они заменяли ему программу «Время», до тех пор бывшую источником новостей. Батя выбирал привычных авторов: «Соловьев Live», «Захар Прилепин», «БесогонТВ», «ТупичокГоблина». Когда обсуждал новости и мнения на работе с коллегами, у них была идиллия: нужно развивать промышленность и инфраструктуру, наводить порядок и сажать людей, выгонять всех иностранцев и заканчивать работать с ними, и все такое. У сына с его женой часто бывали их приятели, дизайнеры, артисты, звукооператоры. Однажды батя, как обычно, пришел с работы около двадцати двух часов: веселье было в самом разгаре.
— Василий Андреевич, вы проштрафились. Что будете: пиво, вино, виски, коктейли? — Жена сына позвала батю к столу.
— А что водочки не наливаете? Налейте сто грамм, пожалуйста. Мерси боку, Леночка.
Разговор шел про релокацию на Шри-Ланку, обсуждали плюсы-минусы и что информационная экономика дает возможности: дизайн нужен иностранным фирмам, монтаж, звук тоже хорошо продаются, конечно, стало меньше проектов с тех пор, как Россия закрылась от западного мира, и это, естественно, большая проблема.
— Странные вы ребята, я гляжу. Мой двоюродный племянник по контракту служит. Было у него три командировки в Сирию, и он говорит, что никогда свою страну ни на что не променял бы. А вы Россию и верховного только поносите. Два часа я слушал, как плохо вам в Москве живется! Съездили бы вы в Коми!
— Шел бы ты спать, батя! — попросил его сын.
В другой день Батя пришел заметно грустный. Ужинать отказался. Жене сына удалось его разговорить. «Я думал, Дима — мужик нормальный, сколько раз его в пример ставил. Сегодня он уволил кассиршу, девочку двадцати лет, приехала из Узбекистана. Она забеременела. Дима сказал ей, что жизнь не сахар, и в декрете он кассиров не держит. Как же так?! Еще вчера с ним говорили, что у нас в России нет комплекса неполноценности, обиды на всех вокруг, которые освобождают человека от человеческой морали. И где его мораль? Выходит, просто бизнес!»
Потом Батя пропал. На звонки не отвечал, на работу не пришел, вещи забрал. Вышел на связь через три дня. Вернулся домой, на Заводскую. Говорил устало. «Я меж вами как трактор в среднем ряду на скоростном шоссе. Где мне, советскому гражданину, поспевать за вашей информационной экономикой. Не хочу больше, грызитесь там в вашей Москве между собой: кто на Запад рвется, а кто Россию грабит, и надеюсь, Гражданская при мне не наступит. А я домой — мне много всего надо сделать: дом совсем развалился, свет по всей улице не работает, дорогу к дому снегом занесло. Нет, я не злюсь на вас, приезжайте летом!»
Анастасия Овсянникова. Буковки
Как и в любом госучреждении, в этом есть такой кабинет, который все остальные сотрудники обходят стороной. Никто не знает, как появилась эта традиция и чем конкретно занимается человек, сидящий внутри. Но он там, в невзрачном уголке, каждый день с понедельника по пятницу с девяти до шести с перерывом на обед кропотливо склоняется над бумагами. Широкий подоконник его кабинета заставлен цветами, о которых помнит лишь уборщица. За самым большим горшком покрывается пылью пожелтевший от времени дисковый телефон. Когда-то он разливался трелью на весь этаж, раздувая важностью чиновника, о котором теперь все забыли.
Его прикрытая редкими волосинками лысина никому бы не бросилась в глаза, даже если кто-нибудь надумал бы заглянуть в кабинет. За годы работы в одном и том же месте он приобрел его цвет, став таким же потрескавшимся и потертым, как советский бежевый стол под стопками перевязанных бечевкой листов. Это Иван Иванович Ковалев. Он работает в четвертом отделении управления по делам литературы и издательств.
Когда-то ему на стол без остановки складывали рукописи, он остервенело набрасывался на них, то ворча, то посмеиваясь, и после размашисто ставил свой вердикт «разрешить» или «запретить» на титульном листе. Но время шло, таблички с названием учреждения на фасаде сменяли друг друга, руководители назначались и снимались, телефон на столе все чаще молчал, а стопки рукописей постепенно таяли. По старой памяти неповоротливого государственного механизма конторский служащий остался на своем месте, даже когда необходимость в нем отпала.
Два раза в месяц он спускается на первый этаж в такую же тусклую комнатушку, как и у него, где ставит свою поникшую подпись в документе и получает пятьдесят три рубля и шестьдесят копеек. На обратном пути приоткрывает дверь с табличкой «Отдел поэзии», осторожно берет стопку бумаг на ближайшем к выходу столе и поспешно просачивается обратно в коридор. Вернувшись в свой кабинет, он сдвигает кустистые седые брови к переносице и садится отдышаться от утомительного хождения по темным коридорам на продавленный коричневый стул, поскрипывающий в такт его коленям.
Когда перед глазами перестают прыгать черные точки, Иван Иванович берет карандаш и снимает бечевку с одной из малочисленных стопок. Титульный лист он никогда не читает, ему неинтересны авторы. Собственно, как и их произведения. Он не понимает какофонии слов, прыгающих на него с белого листа. Ему никогда не удавалось понять, что скрывается за той или иной фразой, кроме того, что она прямо называет. Каждый день он начинает, бубня себе под нос: «Буковки, буковки!» Шипящие, извивающиеся, рычащие, фыркающие, фривольные. Они его распаляют и заставляют склоняться все ниже к листу в попытке разрядить их, повычеркивать, укротить. Он властвует над буквами, но слова одерживают верх над ним. Как бы ни старался, понять смысл стихотворения он не может, поэтому на титульном листе сломлено мелко надписывает «разрешить».
После работы он медленно идет вдоль здания министерства до метро, пока не вливается в спускающийся в переход поток людей. По пути заходит в рыбный магазин и покупает бесцветного безвкусного минтая, чтоб сделать из него такой же ужин. Неторопливо добирается до своей скромной однокомнатной квартиры, слушает радио, ужинает. А после плотно задергивает шторы, включает настольную лампу, достает из ящика лакированного стола стопку чистой бумаги, и на стене в отблеске света начинает свой танец отплясывать остро заточенный карандаш, отбивающий на листе ритм букв, складывающихся в четверостишия.
Наталья Хухтаниеми. Подболотник
В одном узкокронном лесу
вылез однажды гном,
напитался дождем,
надулся как гриб.
Маслянистый, слизкий,
совсем без волос,
и в морщинах нос.
А голос — будто кричал и охрип.
Ядовитый гном
посмотрел кругом,
фыркнул и показал язык.
Это был, похоже, сигнал —
в тот же миг
на поляне раздался гул
и тихонько еще скрип.
Из дернины пророс дом:
много комнат, колонны, машикули,
очень крепкий подвал.
А пока этот дом рос,
гном пошел на прогулку в лес.
Так у белки орех
исчез,
у берез не стало полос.
Был июль, но куницын мех
побелел.
Лесной голубь лишился гнезда,
а хвосты у гадюк и ужей
завязались в узлы.
И еще пересох ручей.
Гном противный вернулся в дом,
запер дверь и стал поживать:
купался в ручье,
ел орехи,
не знал тоски.
Из куничьего меха
связал носки,
из гнезда сделал кровать.
Перед тем, как в нее лечь
подлый гном растопил печь.
Тонкой струйкой поднялся дымок
и добрался до войлока туч.
А потом раздобрел,
напыжился,
стал тягуч,
повалил и повсюду проник.
Шел по лесу усталый лесник,
потерял свои сапоги.
Пекарь забыл, как печь пироги.
Почтальон вместо писем
разносит непарные чьи-то носки.
Школьный охранник танцует фокстрот на посту.
Власти города
запретили жителям
использовать светофоры
и зеркала.
Чья-то мама вообще забыла, кого ждала.
А старинный фонарь на мосту,
что висит над водой,
обзавелся странной привычкой
освещать путь только людям с седой бородой.
В городском колодце проснулся вулкан.
Гном доволен:
дымок превратился в туман.
Даже дети как будто о чем-то забыли.
Лука больше не ест пастилу.
Иван не стучит в такт музыке
пальцами по столу.
Миха не строит
из подушек межгалактические автомобили.
Лина не рисует в планшете
восьмиглазых героев.
У Ильи отключилось игровое зрение:
раньше все было ярким и пиксельным,
по утрам открывалась новая миссия,
а теперь все совершенно простое.
Но однажды, как будто случайно,
городские колдуньи встретились в чайной
обсудить разный вздор
и, если придет вдохновение,
написать сказку о бродячей улице
или об устрице
и приведении.
Но совсем о другом зашел разговор.
Одна сказала:
— Знаешь, я не пойму,
чем он топит свою печь.
Может, мечтами?
Вы давно ли мечтали?
Вы давно ли хотели сложить из бумаги
зеленую птицу с вербой на крыльях,
на бумажную спину лечь,
улететь на ней в страну оригами?
Может, он кидает в огонь сюжеты
фантастических детских книг? —
предположила вторая.
Раньше они приходили ко мне отовсюду:
залетали в окно, когда я мыла посуду,
прятались за манжеты,
гремели в трубе,
рыжий ночник
их пересказывал мне
перед сном.
А теперь они будто пешком ушли на юг.
Вдруг этот дым — от историй, не превратившихся в звук?
Этот дым тёмен и вязок, —
добавляет еще одна, —
Его можно даже потрогать,
он такой же на ощупь, как ночь
между еловых иголок.
От него путаются слова
в текстах стихов и сказок,
получается белиберда.
Что, если гном вовсе не топит камин?
Что, если в доме дракон, и он выдыхает дым?
Впрочем, пусть это так.
Мы ведь можем помочь.
У меня есть идея одной ворожбы.
Я начну, а вы продолжайте:
— Электричество бежит по проводу,
загорается фонарь без всякого повода,
светит всем, кто решился вспомнить,
как строил инопланетный велосипед
из диванных подушек,
летал на стрекозе в сказочном мире,
готовил самый вкусный омлет.
— Как бабу из старой юбки шила игрушки,
угощала детей сахарком.
Как щенок пил из миски кефир,
у него была вся мордочка в этом кефире.
Как ты однажды ночью читал тайком
и лампой прожег кровать.
— Как узнал про типы небесных тел,
бежал изо всех сил за автобусом и успел,
выиграл девять бойцов за день,
а еще дракона из листьев нашел.
— Как смотрел на другой берег
и боялся ступить на тень,
а потом пошел,
как становится чуть светлей в конце декабря.
Ну а гном?
Растворись, гном, в отсвете фонаря!
Тут послышался тихий писк,
а его заглушил всплеск.
Каждый понял: туман исчез,
и в лесу испарился дом,
вместе с ним растворился гном.
Ни следа не осталось от них,
только вырос маленький гриб
подболотник.