#1
В ноябре хоронили бабушку — и Тая совсем не плакала. На брянском кладбище, у самой оградки, стояли пять человек: папа, Тая, дед, брат и копщик в мятых вангоговских ботинках. Гроб ещё не заколотили. Корки чёрного снега врезались в неестественно светлую, салатовую траву.
— …Да, да, объезд с улицы Красноармейской, семнадцатый участок, — твердил кому-то по телефону папа, промакивая бирюзовой кухонной салфеткой уголки глаз.
Брат, сгорбившись, отколупывал с ограждения краску, потрескавшуюся от преждевременных холодов. Всхлипывал как-то по-детски: он был старше Таи на девять лет, так же работал проводником на маршруте «Москва — Брянск» и пережил всё то же, что и сестра, но горевать совсем не умел. Горе не шло его округлым, кротким чертам. Дед стоял прямо, расстегнув куртку и заткнув в нагрудный карман носовой платок. Оттуда торчал плотный остроносый комок. На кладбище пахло вкусно: влагой и кутьёй с изюмом.
— Почему-у ты не пла-ачешь? — вяло спросил дед и тут же забыл об этом.
Тая подошла к нему, вытащила из нагрудного кармана платок, расправила его и положила обратно.
— Смотри, чтоб не выпал.
В груди у Таи ухали поезда: Брянск — Москва, тух-тух-тух, Москва — Брянск. Тая понимала, что теперь, когда ушёл из жизни единственный близкий человек, единственный, кто задавал этот частый отеческий вопрос «как дела?» не потому, что хотел показаться самому же себе праведным и прилежным, а потому только, что Таю любил — теперь, когда бабушка умерла, у Таи начнётся совсем другая жизнь. Бабушка с этой минуты в ней: её тёплые ладони, которые пахнут дачей; апельсиновые рогалики; нежность — за сохранение этого отныне ответственна Тая. Иначе… иначе в мире вовсе не останется любви. Таина бабушка была выносливой, жёсткой, сильной — а значит, и Тая всё сможет вынести.
Внезапно послышались шаги, они мешались с хлюпаньем ноябрьской грязи.
— Тётя Оксана. Добралась.
В лодочках из кожзама, поочерёдно утопающих в жидкой земле, с оранжевым шёлковым шарфом и мокрым от слёз лицом, тётя Оксана встала к оградке, по левую сторону от папы. У неё были чёрные, как воронье крыло, волосы, почти несуществующие брови-веточки, обрисованные коричневым карандашом, и ярко-тыквенная помада.
«Макияж она успела сделать», — подумала Тая.
— Гляньте-ка! — вскрикнула тётя Оксана, впечатывая свой голос в насыщенную кладбищенскую тишину. — Тайка-то — совсем не плачет!
Тётя Оксана явно пыталась понравиться папе (Тая стала замечать это с месяц назад): она незаметно придвинулась к нему и с лёгким, как бы успокаивающим жестом коснулась его бедра.
Тая съёжилась. Визг мешал им с бабушкой. Они говорили не так, как «общаются» покойник и живой, покойница и живая: они говорили по-настоящему. Бабушка не умерла для Таи. Она жила в этом вечном «Москва — Брянск, Брянск — Москва», неизменном в Таиных буднях; жила у Таи под кожей.
— Срам какой — не плакать! — продолжал тонкий, как скрип металлических поездных колёс, сопрано.
— И действительно, Тая, — присоединился к скрипу махровый папин баритон, — это неуважение. К себе, к бабушке.
Кончики пальцев окоченели, хотелось есть. Тая с жадностью посмотрела на лежащую в дорожной сумке кутью и ломтики белого хлеба, обжаренного в сахаре и молоке. Поискав глазами ложку и не найдя её, Тая облизнула пальцы и зачерпнула ладонью кутью из большой алюминиевой миски. Миска была тёплой, и Тая прижала её к себе, от слабости едва не падая с ног.
— Бесстыжая! — завизжала тётя Оксана.
Миску вырвали из рук Таи, и остатки кутьи разлетелись вокруг чужих могил.
— Дура, — сказал папа и замахнулся на Таю рукой.
Тая бросила первый взгляд на дремавшую в гробу бабушку (первый, потому что раньше не решалась глядеть) и скинула с себя ботинки.
— Вот, возьмите, — шепнула она тёте Оксане, — ваши лодочки грязные. Под макияж… не подходят.
Босая, Тая побежала к выходу с кладбища, а оттуда — на Чашин курган, на холм. С него виден горизонт, а бабушка любит гулять там, где ничего не заслоняет простор.
Ясно же: им вдвоём нечего делать на кладбище.
#2
До института Тая бывала на кургане только летом. Ей казалось, что тут лето — всегда; даже тогда, когда во всём городе осень, зима, весна.
Сломленный и нездоровый, как побеждённый воин, курган глядел на Таю. Как будто стыдился, но говорил: да, мол, я могу быть и таким, скудным и обездоленным, поседелым. Тая всматривалась в коричневые холмы, в деревья, издалека казавшиеся карликовыми и больными; в грязь, смешанную с травой.
«Стареют и умирают вовсе не от старости», — решила Тая.
Она читала об этом у Евтушенко, в школе. Только у Евтушенко причинами старости были усталость, безысходность, проблемы.
«Не они, не они, — думала Тая, — что-то другое». Но пока не могла ухватить, что.
Голые ступни онемели. Чем дольше Тая стояла на одном месте — тем больше под ногти проползала холодная грязь. Тая побежала. Деревья и коричневые холмы смешались в сплошной бурый фон. Только две бледные ступни поочерёдно врезались в эту пугающую однотонность. Такая же однотонность мелькала, обрамлённая рельсами, точно картинной рамой, за окном поезда, в котором работала Тая. Брянск — Москва, тух-тух, Москва — Брянск.
Место, которое занимала бабушка в её сердце, Тая никогда не переводила в слова. Мы можем сказать, что ценим что-то отличное от нас, например, человека или быль. Но разве в состоянии мы решить, какую роль в нашей жизни играет, например, наша собственная черта характера? Не замечая её как что-то отдельное, человек, вместе с тем, не представляет себя без.
Бабушка Таи была честной в эмоциях и словах, резкой, иногда искренней до жестокости. Белокурая гармоничная женщина с уверенным голосом и раскосыми, почти что птичьими, оливковыми глазами — такой знала Тая бабушку. Внучка была похожа на неё. Глаза Таи были такого же желтовато-зелёного, грушевого цвета: осенью, когда бабушка запекала груши, она всегда это подмечала. «До того похожа, что, стань дедушка молодым, не отличил бы жены от внучки».
Здесь, на кургане, они — бабушка и Тая — были близки как никогда. Были одним.
Что-то острое врезалось в порозовевшую от холода Таину ступню. Зелёное стекло! Тая остановилась — и однотонный фон снова превратился в болезненные деревья и коричневую грязь.
«Всё равно красиво», — шептала Тая, уходя: рана не давала ей больше бежать, нужно было идти домой.
В квартире на улице Костычева, в сорок четвёртом доме, звенели рюмки и звучали голоса.
«Забудут ведь, — подумала Тая, прижавшись спиной к двери, — похандрят — и забудут».
Это были голоса людей уверенных: в том, что они всё делают правильно. Это были голоса людей скорбящих: всё-таки бабушка умерла. Но это были и голоса людей радостных: они проплакали достаточно, чтобы убедить себя в том, что добродетельны. Не всем же быть такими чёрствыми, как Тая.
Тая, плачь!
#3
Проскользив лопатками по поверхности двери и присев на корточки — холодный бетонный пол пах мокрым асфальтом и ноябрьской свежестью — Тая почувствовала резкий толчок в спину.
Дверь отворилась — и из-за неё показалось раскрасневшееся от водки лицо тёти Оксаны. Её шёлковый оранжевый шарф измялся и некрасиво съехал на один бок.
— А! Это ты, — рассмеялась Оксана, — заходи, у нас тут кутья… (Она запнулась так, как будто сообщала что-то сокровенное). И домашний рахат-лукум.
Тая заметила, что в левой руке тётя Оксана держала карточку от лото.
В квартире было душно и шумно. Создавалось впечатление, что отмечают какой-то праздник. Окна чуть запотели, а дверки старинного стеклянного шкафа были неестественно широко раздвинуты. В них стояли пиалы с ярким, почти бутафорским рахат-лукумом.
Духота и шум — то, чего бабушка избегала. Сердце у Таи сжалось.
— Пап, — позвала Тая улюлюкающую компанию заполнивших гостиную людей (среди них были и малознакомые, и совсем незнакомые Тае люди).
Никто не ответил.
— Пап, дед! — окликнула Тая ещё раз. — У нас остался спирт?
— Тебе зачем?
— Обработать ноги. Порезалась.
— Водку возьми.
Чужая смуглая рука вручила Тае бутылку водки в полупрозрачной марципаново-матовой бутыли. Тая села в одежде в сухую тёплую ванну, закрыла за собой дверь и стала лить эту кристально чистую жидкость на застрявшие в ступнях куски стекла. Бабушка не терпела лото и любила, когда уютно дома.
— Чёрт! — подскочила в ванне Тая. — Почему я так легко позволяю?..
В одно мгновение перешагнув бортик ванны и забыв про раны, Тая пошла на кухню. Остановившись перед дверью, она обняла себя за предплечья: любопытно и превосходно было любить того, чья кровь текла в твоих собственных жилах.
Кухонного стола не было: его перенесли в гостиную. Столешница была заставлена сладостями, банками с оставшейся кутьёй и бутылками с чем-то спиртным (Тая не разобрала да и не хотела разбирать, с чем именно). Одним движением Тая сложила всё в мусорный пакет и выкинула в окно. Ей понравилось, что после этой странной шалости кухня стала похожей на ту, которую знали некогда при бабушке; пока бабушка была здесь.
«Но я здесь, — сказала Тая, — и это мой дом».
Тая отыскала мёд и корицу. В погребке, примыкающем к кухне, оказались груши: несколько вздутых желтовато-зеленоватых плодов, завёрнутых в целлофан. Уже через полчаса раздался знакомый тяжеловатый запах печёных груш. В семье его знал каждый. Тае показалось, что ещё вдох — и она станет водить подушечкой пальца по знакомому узору на скатерти, и ей будет восемь, и будет детство.
Тая вошла в гостиную с гжелевым блюдом печёных груш, которое едва умещалось в руках. С минуту сидевшие на диване — широком и пригодном для лото — продолжали жестикулировать и переговариваться, не замечая девушки. Брат первый протянул руку к гжелевому блюду. За ним — дед.
— У меня «цыганка»! — взвизгнула тётя Оксана, обращаясь к папе.
Но папа уже надкусывал горячую нежную грушу. Стало тихо.
Дед выронил рюмку. Кто-то (вероятно, незнакомый) прижался к стене, задев выключатель. За окном проехала машина, оставляя вдоль стены преломлённый малиновый луч фар.
И свет так упал на Таю, что сидящим в гостиной показалось, что зоркие оливковые глаза бабушки смотрят прямо на них.
Комментарий писателя Дениса Гуцко:
«Автор нашел очень содержательное и точное продолжение для этой истории. Хорошо, что она развивается и заканчивается именно действием, в драматургической плоскости — как и начинается: это позволяет сохранить стилистическую цельность. «Уже через полчаса раздался знакомый, тяжеловатый запах печёных груш. В семье его знал каждый» — Это хорошо.
Кое-какие мелочи я бы предложил поправить. Можно, конечно, и так — рассказать о бабушке через прямые (здесь они прямо-таки рубленые) характеристики. «Бабушка Таи была честной в эмоциях и словах, резкой, иногда искренней до жестокости » — Но это, скажем так, не высший пилотаж. Лучше решать такие задачи мягче и незаметней. Например, через эпизод, событие из жизни, через воспоминание, через фантазию, в конце концов: как повела бы себя бабушка вот в такой ситуации. Лучше давать читателю самому сделать финальный вывод о том, какой была бабушка, составить о ней представление по подсказкам, которые разбросал автор.»
Рецензия писателя Екатерины Федорчук:
«У автора получился замечательный рассказ, цельный, точный в деталях, звучащий достоверно и написанный хорошим плотным языком. Текст вполне профессионален. Автор четко выстроил сюжет. Показал не только эмоции, не только состояние Таи и других героев рассказа, но изобразил их в динамике, в действии, в противостоянии.
Мне очень импонирует, что автор в рассказе ни слова не сказал о прошлом, хотя тема вроде бы располагает именно к такому модусу повествования. Но все происходит здесь и сейчас. Ничего не сказано о том, что Тая и бабушка очень любили друг друга, что бабушка заменила ей маму, что папа не принимал участия в жизни дочери. Ничего не сказано про маму. И ничего не нужно добавлять к тому, что сказано вами в рассказе. Любое объяснение, пояснение было бы излишним.
Замечательно, что Тая хранит память о бабушке не через ритуальное проявление эмоций, а через действие: сначала она переживает свою боль через внешние проявление — порезала ногу. Потом она осознает особое с ней единство: легко любить человека, когда его кровь течет в твоих жилах, потом она переживает шок от того, что мир бабушки рушится. И в финале она сама становится бабушкой, то есть носителем ее ценностей. А главная их ценность это, конечно, не груши в меду и не тишина на кухне. Их ценность — это искренность. Автор с большим мастерством показал и носителя антиценностей — тетю Оксану, которая вся насквозь фальшива, криклива, неприятна.
То есть борьба Таи за право жить так, как научила ее бабушка, это борьба не с чем-то абстрактным, неким новым укладом жизни, а противостояние с конкретным человеком, что придает рассказу стройность и четкость.
В целом это рассказ о том, что настоящая любовь не умирает, а воплощается в действие.
Отмечу также точность психологических наблюдений: часто именно те, кто особенно остро чувствуют утрату близкого человека, не могут выразить свои чувства социально одобряемым образом. Не могут заплакать. Могут засмеяться. Их чувства и поведение не укладывается в рамки. И еще они часто чувствуют отчуждение от тех, кто их окружает. Все это есть в рассказе.»