По утрам он стал замечать, что просыпается с пересохшими губами. И ведь не наступил еще отопительный сезон, так что на батареи тут грешить было нечего.
И не только от этого внутри него засело беспокойство.
Так, ему вообще нравилось по утрам, в конце лета и осенью, приходить пораньше, часам к восьми. В парке обычно пахло влажными листьями, немного травой. Так легко дышится, когда воздух только начинает прогреваться, когда день обещает быть солнечным. Когда так дышится, то и думается проще, есть ясность, зоркость — а это очень важно, особенно в патрулировании, не говоря уже о спасении утопающих.
Ему бы хотелось думать только о работе. А не заниматься расследованиями.
Но вот, сегодня снова, 25 сентября, утро, светло, небо чистое-чистое. А во рту опять этот привкус. Гари. Он немного пожевал губами. Потом, обведя взглядом зеркало Нижнего пруда и насчитав пару-тройку уток, поковырял ногтем корочку в углу рта, зевнул, потянулся — молодое тело с утра застывает почище старого. Горло чесалось, пахло, совершенно отчетливо, костром.
Но дыма не было видно. И вот так уже пятый или шестой раз. Еще недели три назад ему от этого запаха стало не по себе — вроде как каникулы кончились, дети по школам, родители по работам. Да и справедливости ради в Царицыно костры и шашлыки не то что не приняты — совсем запрещены.
Он продолжал обход. От дамбы, вдоль края берега, считал уток, посматривал в воду.
2 сентября он впервые достал из воды обгоревшего медвежонка. Маленького, с синтетическим изначально мехом. Он был весь обуглившийся, в воде раскисший, совсем черный, с белыми пятнами пришитых пуговок-глаз. Через день, когда он снова заступил на смену — достал прямо у станции МПСС резинового утенка. Тот весь оплавился, клюв с опущенными уголками — гримаса боли. Через каждые пару дней — новая находка. Гоночная машинка, маленькая коляска для куклы, в другой раз, собственно, кукла. Точнее, тело, 90% ожогов, шарики глаз закатились, пружинки белых волос завились черными фитильками.
И один почерк — ровно, со всех сторон оплавленная, опаленная, обожженная вещь. Детская.
И он стал немного наблюдать за детьми, которые заходили в парк. Некоторые бывали часто: с мамами, папами, нянями, бабушками. Бегали и шлепались в лужи, ныли и требовали телефон, смеялись с подружками, хихикая, прячась от взрослых, подсыпая птицам семян в кормушки. Они искали яблоки в листьях, считали фонари и отказывались позировать мамам «на фоне домика, а вот еще вот так, и давай, возьми листочек, ну давай, красиво». Некоторые появлялись с группой, с учительницей, и потом укатывались на автобусах или машинах. Десятки, сотни шапочек, курток, жилеток, ветровок, фиолетовых, зеленых, каких только не было цветов.
Девочку в голубом пальто он почему-то выделил особенно. Она одним утром стояла на мостике, на дамбе, и крутила в руках большой желтый кленовый лист. Все — туристы, родители с детишками, — шли и шли потоком, а она стояла почти неподвижно. И смотрела — взглядом «за тысячу ярдов», куда-то за деревья, в сторону дворца. Даже с берега ниже от моста ему были видны ее прозрачные глаза, отблёскивающие льдинками. Ее пальто было не по возрасту и не по времени — старомодное, собранное с боков и, по-видимому, на спине, на плечах эполетки. Из плотного материала. И волосы у нее были собраны заколкой-бантом на макушке.
Сегодня ему показалось, что снова она мелькнула у главного входа, но людей было много, и отследить не удалось.
После обеда он решил пройтись по парку перед концом смены. Но рабочая закалка сказывалась: он пробегал взглядом по краю берега и дальше, по глади воды.
У ивы за кафешкой на берегу галдели утки.
Он подошел ближе: они стояли кругом, закидывали головы, опускали к земле, били крыльями. Тихо подступая, он разглядел — посреди круга лежал утенок. Кажется, мертвый. Он достал из кармана пакет, приготовленный на такие случаи. Нагнулся, чтобы подобрать рукой в перчатке птичье тельце. Оно было черное, просвечивала немного алая кожа. Большие утки, видимо, вытолкали его из воды, думали спасти. Но конечно же, было поздно.
Он бережно положил тельце в пакет, завернул, для верности еще подложив из другого кармана запасные перчатки. Решил подробнее изучить птицу чуть позже. Возможно, даже позвонить Кате, знакомой, ветеринару.
Он снял перчатки, сунул в другой карман и вытер о ткань влажные руки. Подняв голову, справа на дорожке, уходящей в сторону дворца, увидел девочек.
Они шли метрах в двадцати. Та, в смешной, вязаной с кружевом, шапочке и своем длинном, старомодном голубом пальто тянула за руку вторую, в розовой куртке с большой бабочкой на спине.
— А ты во второй класс пошла в этом году? А я вот в третий.
И голос еще, вкрадчивый — удивительно, но ему было отчетливо слышно каждое ею сказанное слово. Что ответила розовая девочка, расслышать не вышло, но что-то лепетала про птиц и кормушки.
Он подумал: а ведь в парке очень простые, самые обычные птицы. Такие, для самых маленьких, очень понятные.
Девочка в голубом, напротив, была совсем непонятная. И птицы сегодня — вот, мертвые.
Она шла небыстро, держа спину ровно, слегка царственно даже, разворачивая голову к спутнице, то и дело аккуратно опускала свободную руку в карман. Подержит и снова достанет.
Только у большого дворца он заметил, что уже несколько минут идет за ними, держась чуть поодаль. Постепенно они вот так, группой, углублялись в тень аллеи, уходящей в юго-восточную часть парка, людей вокруг становилось меньше.
Ему приходилось то замедлять шаг, то как бы случайно заходить за деревья, то поднимать голову, будто всматриваясь в кроны кленов.
Чтобы не пугать, не спугнуть, точнее.
Они приблизились к гроту, немного не дошли. Остановились. Девочка в голубом пальто дернула за руку подружку с бабочкой.
Стоп.
У него пересохли губы так, что слиплись, и заслезились глаза, пришлось часто поморгать, чтобы было виднее — что там.
А потом девочка в голубом вытянула левую руку — в направлении ближайшего дерева.
Под деревом он заметил маленькое движение — белка.
А секундой спустя — писк: пронзительный, маленький-звериный, отчаянный. Белка горела крошечным огненным шаром, пытаясь забраться, спастись, взбежать на ствол. Девочка в голубом не опускала руки.
А её подружка в розовом, оказалось, успела достать телефон.
Она снимала и смеялась.
Он почувствовал, что его сейчас вырвет, отступая за ближайший куст ореха, случайно сжал комок с птенцом в кармане. Развернулся и побежал, было все равно, заметили его или продолжили свои странные, странные дела.
Добегая до станции МПСС Царицыно, он заметил, что людей стало совсем мало, и как будто собирался дождь. Даже не дождь — гроза, где-то за лесом грохотнуло.
У него раскалывалась голова, срочно хотелось лечь, закрыть глаза и немного отдышаться.
Он распахнул двери домика, потом комнаты отдыха спасателей и бухнулся на кушетку, на ходу спуская лямки комбинезона. Зарылся в теплое одеяло для отогрева пострадавших, пытаясь утихомирить сердце и дыхание. Горло саднило, в носу, во рту, как будто повсюду этот запах — паленой шерсти и кожи. Обхватив себя за живот, он скрючился на боку и зажмурился. Крепко-крепко. И, кажется, задремал.
Не прошло минут пяти, десяти, за окном уже бушевала гроза. Он отчетливо слышал, как сухим треском били молнии, как гулко ухало эхом ударов грома. Как мелкой дробью барабанил по крыше осенний тяжелый дождь. Гул не стихал. Он еще в детстве находил успокоение в грозах. Когда ты внутри, тебе тепло, сухо, безопасно — а там, снаружи, хоть потоп.
Потоп? Или…
Запах гари усиливался. За стенками гудело. Ревело.
Пока он шел к дверям станции, чтобы посмотреть, что творится в парке, он думал. А если все-таки гроза. И те девочки остались в глубине, под деревьями, а что, если молния? Конечно, он спасатель на воде, но спасатель — в конце концов.
Он открыл дверь.
И в широко открытых глазах его отразилось алое, золотое, жаркое зарево. Парк полыхал. Горело все: деревья, трава, листва, деревья гнулись, ломали иссыхающие ветки. Под сизым небом стояла стена пожара.
На другом берегу озера, на мосту над дамбой. Темно-лиловая маленькая фигурка. В старомодном пальто с широкими рукавами. Руки триумфально раскинуты.
Он слышал ее смех. Глазам стало нестерпимо больно от контраста темно-синего и жаркого золотого. Он упал на колени, поплыл, в глазах задвоилось. Две девочки. Кажется, они взялись за руки и пошли с моста в сторону парковых ворот…
Он проснулся около пяти утра на холодной земле под серым небом. Ему снился летний, теплый сон.
Встав, он отряхнул штанины комбинезона, проверил карманы и медленно пошел к метро, которое должно было быть уже открыто. За спиной он оставлял пепелище трижды проклятого парка, усадебного ансамбля Царицыно.