Шур-шур, шептали листья, разлетаясь под новыми, ещё блестящими сапожками. Шептали нежно, как будто понимали: да, очень сложно было сидеть на месте и терпеть, пока Наталья Сергеевна наклонялась к нему близко-близко, сипло дыша прямо в лицо — без запаха, этого он бы точно не вынес, но очень близко, жарко, свистяще-громко, — и тыкала ветвистым пальцем в тетрадь: «Это что такое, Коваленко? Что за грязь ты тут развёл?»
Теперь спину ему жгла двойка — жгла прямо через тетради, и учебники, и сам рюкзак, тоже новый и блестящий — мама говорила, он с ним похож на черепашку, — такой большой рюкзак и такой маленький Шура.
Шура сдёрнул шапку и запихнул её в карман куртки. Утро было промозглым, но к часу дня небо разгладилось, и деревья, обрамлявшие аллеи парка, горели точно факелы в коридорах рыцарских замков.
Мимо, чуть не сбив его, пронеслась стайка хохочущих первоклашек. Побросав рюкзаки и мешки со сменкой, они выбежали на поляну в середине парка и принялись играть во что-то своё малышовое, громко крича и пихая друг дружку. Шура отвёл взгляд — он, третьеклассник, выше таких глупостей, — и пошёл дальше по усыпанной листьями дорожке.
Из кармана брюк он достал коробок спичек и принялся вертеть его между пальцами. Коробок остался с запуска фейерверков на его день рождения. Мама перепробовала почти все спички, и ни одна не загоралась, пока дядя Витя не предложил ей свою зажигалку. Шура втихую стащил коробок с последней спичкой и с тех пор носил его с собой. Спичка наверняка была такой же отсыревшей, как остальные, но Шуре всё равно нравилось иметь коробок с ней — а вдруг она загорится?
Шур-шур, шептали листья. Он должен был быть дома через полчаса — обед, репетитор, бассейн, уроки… Это значит, всего полчаса до того, как мама увидит дневник. Шура представил её потерянный взгляд, неозвученный вопрос. Потом она улыбнётся, потреплет его по голове или, что ещё хуже, обнимет и скажет: ну ничего, не расстраивайся, всё бывает. А он будет стоять в её тепле и снова терпеть, терпеть вместо того, чтобы оттолкнуть её и закричать: но ты же сама расстраиваешься!
Шура размахнулся и врезал ногой по куче листьев. Те шикнули и рассыпались по дорожке. А завтра снова школа, и снова Наталья Сергеевна, потому что русский у них каждый день, и снова она будет наклоняться, и дышать, и тыкать пальцем, и называть его Коваленко. Почему он Коваленко, если мама — Тимирязева? Почему его называют кем-то чужим, кого он никогда не видел, не обнимал, это не его имя, его зовут —
Шура, прошуршали листья под ногами.
Шура вздрогнул. Остановился. Осторожно шаркнул блестящим сапожком.
Шура
Он сделал ещё несколько шагов вперёд, крепко сжав лямки от рюкзака.
Слушай, Шура
Шура, слушай.
Он прислушался.
Дальше, Шура, прошелестели листья на высоком клёне. Как будто от ветра. Только ветра Шура не почувствовал.
И он пошёл — дальше, дальше, — волоча ноги по земле, с каждым шагом взметая в воздух всё новые и новые слова. Листья продолжали шуршать, просить, звать его: дальше, Шура, дальше, ну же, Шура, слушай, и он шёл за ними, за их манящим, обещающим, тянущим шёпотом. Весь остальной шум — плотный стук мяча о кулак, гогот, крики напуганных мам, — выветрился, остался только голос листьев — сухой, трескучий, как пламя, и вместе с тем мягкий, понимающий, всё понимающий.
Он не заметил, как стемнело. Факелы деревьев стали гаснуть, один за одним, но фонари не пришли им на смену. Откуда-то снизу начал сочиться туман, тонкой зыбью заструился по земле, зазмеился по ногам, выше, выше, заполз в рукава, за воротник, обволакивая кожу. Шура поёжился, потянулся за шапкой, но нащупал лишь пустоту.
Дальше, Шура
Ну же, ну же
Запахло сыростью и чем-то терпким, вязким, как горький шоколад. Шура с трудом поднял набухшую от тумана голову и огляделся. Он хорошо знал этот парк — его арки, напоминавшие распахнутую пасть хищной рыбы, его корты и площадки, прятавшиеся за кустами, его длинные, изогнутые дорожки, как реки, плавно вливавшиеся друг в друга, — но эту аллею —
Слышишь, Шура?
Шура, слышишь?
— эту аллею он видел впервые. Деревья тесными рядами высились по её краям, наклоняясь вверху так, что образовывали сплошной купол. Листья, прежде яркие и тёплые, стали влажными, тёмными, слипшимися в одну шепчущую массу, доходившую до колена. Шура еле волочил ноги, пробираясь вперёд по дорожке. Он больше не чувствовал под ногами плитку: вместо неё было что-то скользкое, склизкое, чавкающее.
Голодное.
Кажется, прошло уже больше, чем полчаса, устало подумал Шура. Он обхватил себя руками, чтобы не так сильно дрожать; пар от дыхания растворялся в тумане. Кажется, надо ей позвонить — предупредить — попросить —
Под ногой что-то хрустнуло.
Стой!
Шура нагнулся и принялся ворошить листья, пока не нащупал какую-то твёрдую гладкость. Плохо слушающимися пальцами он достал весь заляпанный чёрной грязью пластмассовый совок, треснувший посередине. Шура непонимающе повертел его в руках — обычный совок, таким играют малыши в песочнице. Кто-то бежал и обронил его, наверное. Но что-то было в этом совке неправильное — точнее, не в нём самом, а в том, что он оказался здесь, на этой аллее, погребённый под толщами листьев и грязи, такой нелепо-красный, наивный, простой…
Горло Шуры сжалось, сердце громко застучало в кончиках пальцев. Надо отсюда выбираться, надо бежать, надо домой. С какой стороны он пришёл? Он обернулся: оба конца аллеи, затянутые пеленой тумана, выглядели одинаково. Он хотел закричать, позвать на помощь — да, как маленький мальчик, но он и есть маленький мальчик, — но не мог никак набрать в грудь воздуха. Да никто бы его и не услышал: туман был полон тишиной, сквозь которую доносился лишь шелестящий смех листьев:
Шура, Шура!
Ближе, ближе!
Шура рванулся в сторону, к череде деревьев, надеясь прорваться сквозь них на соседнюю дорожку, прочь из этого места, чем бы оно ни было. Но стоило ему приблизиться к ним, как почерневшие от времени и грязи стволы сомкнулись каменной стеной. Шура ударил по ним кулаком, ещё раз, ещё, но деревья оставались неприступными, и листья хохотали на неосязаемом ветру:
Шура, Шура, Шура!
С нами, с нами, с нами!
Размазывая по щекам слёзы вместе с грязью, он рухнул вниз и прислонился спиной к холодным стволам. Листья укрывали его тело, заползали под одежду, липли влажными ладонями к животу, груди, шее — выше, выше. Может, и хорошо, подумал Шура, чувствуя, как тяжёлая завеса медленно опускается перед глазами. Не будет школы, не будет уроков, и мама —
Мама только расстроится, наверное. Он вновь представил её потерянный взгляд, как у маленькой девочки; вспомнил её улыбку, всегда усталую, добрую; вспомнил, как тепло и уютно, когда она обнимает его и говорит нежно, звеняще, напевно: всё бывает. Всё бывает, Шура, но я знаю, ты справишься.
Он вскочил. Пошатнулся, оттолкнулся рукой от деревьев, яростно стряхнул прилепившиеся к шее листья. Достал из кармана коробок с единственной спичкой. Конечно, деревья влажные; конечно, они уже больше грязь и камень, чем деревья, но Шура надеялся, что они ещё помнят, кем были прежде. Он раскрыл коробок — листья смолкли — и чиркнул спичкой: раз, другой, третий —
Робкое пламя задрожало над пальцами.
Шура задержал дыхание — не спугнуть, не потушить — и, зачем-то зажмурившись, поднёс спичку к деревьям.
***
Что-то толкнуло его в бок. Шура не удержался на ногах и с резким выдохом упал на мягкое, тонкое — траву? Осторожно, всё ещё не веря, он приоткрыл глаза. Он лежал на поляне в середине парка. По-прежнему светило солнце. Рядом, повизгивая, носились первоклашки. Где-то невдалеке гулко стучал мяч. Две взрослые девочки прошли мимо, над чем-то — кем-то — хихикая. В руке он сжимал пустой коробок от спичек.
Шура встал, подхватил валявшийся рядом рюкзак — он и не заметил, когда его потерял, — и, весь в грязи и листьях, пошёл домой, высоко поднимая ноги.