Она лежала, не двигаясь, не открывая глаз, утопая в подушках, и солнце светило ей прямо в лицо. Лежала и чувствовала, как это нежное сияние заполняет комнату, как в открытые окна вплывают запахи моря и апельсинов, вытесняя унылый запах лекарств, и внизу, в переулке быстро и весело заговорили по-итальянски, и кто-то проехал на скутере, и у Сант-Амброджо зазвонили к службе.
«Сейчас, наверное, лето, — тянулись мысли, медленные и тяжёлые. — Должно быть, август, последние летние апельсины зреют и падают, и остаются лежать прямо на улице — оттуда этот запах… И как красиво звонят! Какой же сегодня праздник? Какой? Господи, боже праведный…»
Звон разносился долгий, неровный, дрожащий, от него собственное тело ощущалось почти невесомым, даже спина не болела больше, и дышать становилось легче — и отчего-то тревожнее.
«Что же это со мной такое было? Видимо, я стала совсем плоха… Не соображаю ничего и счёт времени потеряла, а вчера кинула в стену чашку с лекарством — зачем я её кинула? И за ужином плюю на пол еду — боже мой, как стыдно… Мучаю Анечку… И Роберто… И правнуки меня боятся, в комнату не заходят, крадутся мимо на цыпочках. Господи, боже мой…»
Она с усилием приоткрыла глаза: комната была вся — размытые светлые пятна. Вон те, зелёные, в проёме окна — должно быть, распахнутые ставни, а в углу — розовое, её любимое кресло, в котором она не могла больше сидеть. В остальном всё было белым бело и залито солнечным светом, и свет этот кружился и дрожал, как листопад, как колокольный звон.
И Кто-то стоял в самом тёмном углу.
— Кто здесь? — спросила она.
Собственный её голос прозвучал так слабо, дребезжаще, что ей не захотелось его признавать своим.
Кто-то виделся лишь самым краешком глаза, самым дальним уголком сознания — был ли Он? Или это была только скошенная треугольная тень от стены?.. Она прищурилась, но никчемные полуслепые глаза всё равно не различили ничего, кроме размытых светлых пятен. Она потянулась за очками — очков на тумбочке не было.
— Кто здесь? Ответьте!..
Кто-то в углу молчал, и ей стало жутко, как порой становится жутко во сне: в безопасности, посреди солнечной комнаты, из-за какого-то странного пустяка, неясного предчувствия. «Может быть, Он пришёл за мной, — подумалось ей. — Нет, нет, только не сейчас!..»
И она рванулась прочь от Него, откинув одеяло, сметя рукой с тумбочки лампу, электронные часы и склянки с лекарствами, но далеко не ушла — так и осталась стоять босиком, судорожно дыша, опираясь на тумбочку дрожащими руками, такими страшными, ссохшимися, как палки — как вообще на них ещё можно опираться… Голова закружилась, ноги дальше не шли, подгибались. Тело совсем не слушалось.
— Аня! — позвала она всё тем же жалким голосом. — Анечка! Кто-нибудь!
Но никто не пришёл, даже не откликнулся, а Кто-то всё продолжал смотреть ей в спину… Колокола затихли, и уже только в голове то ли слышались, то ли нет какие-то фантомные звоны.
И она вспомнила.
Это было в Нижнево, на павлушинской даче, в тот далёкий, снежный январь — там тоже звонили, совсем по-другому, за рекой в Пустыни, и в другой стороне — в той деревеньке, как-то на «Д»… Там были сугробы до самых окон, и тёмная гостиная, и рубиновый уголёк лампады в углу, и тоже Кто-то незримый смотрел оттуда ей в спину — это всё было, было, как удивительно и как больно вспомнить это теперь!..
Ведь там были все: и Павлушины, брат с сестрой, и Верочка Рябова, и маленькая Наташа, и Лёвушка Хофф. Трещал огонь в печке, и они все вместе сидели до поздней ночи и жгли свечи, и говорили, и делали всякие глупости. Вызывали духов, держались за руки, говорили торжественно: «Приди!» — смех! Даже завесили зеркала — кого они боялись там увидеть?.. Наташа пугалась любого звука, малейшего дуновения ветерка, всё порывалась вскочить, убежать — но Лёвушка говорил строго: «Нельзя разрывать круг!» — а он ведь был влюблён в неё, Лёвушка. И Верочка сверкала через стол своими чёрными глазами… И все они были живы. Как они были тогда красивы…
«Постой, — сказала она мысленно Кому-то. — Это ведь Ты взглянул на меня из красного угла тем вечером? Постой, не уходи! Очки, должно быть, в ванной, я хочу увидеть Тебя… я сейчас!..»
И она зажмурилась, чувствуя комок в горле, оторвала руки от тумбочки и схватилась за стену, и сделала один крошечный неверный шаг к двери. И ещё один.
«У меня был платок, чёрный с белым, и то синее платье… Я надела тогда его, это точно, оно ещё так удачно сидело в талии… Боже мой, неужели у меня когда-то была такая талия?»
Через четыре шага рука её на что-то наткнулась — это оказалось большое настенное зеркало, она и не помнила, что оно здесь висит. Обеими руками она уцепилась за его раму, взглянула — и замерла.
«Это я».
То, что было по ту сторону зеркала, ей стало отчётливо видно и без очков. Там стояла она — высокая и прямая, и волосы были такие непривычно тёмные и густые, как гречишный мёд, и вились, и спускались на плечи, на чёрно-белый платок, и синее платье — то синее платье!.. Неужели у неё и вправду была такая талия, такая сказочно тонкая? А это лицо — неужели это её лицо?..
И она всматривалась в него, боясь дышать, боясь даже моргнуть, чтобы оно не растаяло, не превратилось снова в морщинистую беззубую маску. У её отражения была такая гладкая, как лилия, кожа, и чёрные брови вразлёт, и скромный, чуть печальный поворот головы — почему она не замечала этого тогда — когда всё это было?
«Этого нет, — думала она и чувствовала, как слёзы катятся по её лицу, капают на пижаму. — Этого больше нет, это никогда не вернётся. И никто из них не вернётся, и некуда больше вернуться. Может быть, это сон, так зачем же Ты показал мне его теперь!..»
Сердце так колотилось в груди, что ей казалось: сейчас она умрёт. Ей казалось: это словно ослепнуть на долгие годы, приучиться жить в кромешной тьме, смириться с этим — и однажды на пару минут прозреть во сне… Она смотрела в зеркало и не могла насмотреться, пытаясь запомнить себя такой. Руки медленно соскальзывали с гладкой рамы.
«Я расскажу об этом Анечке, — думала она. — Когда она придёт с работы, я ей расскажу».
Слёзы застилали ей глаза, откуда-то издалека доносились уличные звуки, и пахло морем и апельсинами, и солнце заливало комнату светом — таким нежным, таким белым, что ничего больше не было в мире, кроме этого света.
Роберто нашёл её вечером там же, перед зеркалом, и подумал, что она умерла. В комнате был разгром, на полу валялись вещи с тумбочки: лампа, часы, очки, россыпь пузырьков с лекарствами; сама она лежала, не двигаясь, он подбежал к ней, и она проснулась.
— Аня? — сказала она хрипло.
— Аня скоро придёт, — выдохнул он. — Как вы себя чувствуете?
— Я проснулась, а дома никого нет. Совсем никого! Почему вы бросили меня в мой день рождения?
Роберто вздохнул, поставил часы обратно на тумбочку и постарался сказать мягко:
— Ваш день рождения был месяц назад. Сегодня август, шестое. Ложитесь обратно в постель, Аня сейчас придёт.
Она ухватилась за его плечо, стараясь подняться, и что-то капризно забормотала.
— Я что-то хотела сказать и забыла, забыла, всё забыла, ничего не помню… Господи, да что же это такое, господи, боже праведный!..