Настойчивый звук будильника в телефоне выдернул Леху из сна. Неужели прошло уже два часа? Не открывая глаз, прислушался — привычный гул М4, на стоянке тихо, спят еще все. А ему пора — путь дальний. Сейчас кофейку, и погнали.
Леха вылез из-под теплого пледа, потянулся спросонья — в кабине уютно, как дома. Огляделся — прямо со шторки с бахромой свесилась тонкая паутина. Пока он спал, маленький серый паук умудрился обустроить себе там свой нехитрый дом. Ладно, подумалось, пусть живет, может, ему тоже в Москву надо.
Сигареты в карман, ноги в шлепанцы — Леха спрыгнул с подножки фуры. Чтоб разогнать кровь, размялся чуток, плеснул в ладонь остаток воды из баклажки, умылся и закурил. Светает. На небе ни облака, жаркий денек будет, солнечный, хоть и свежо с утра. Все-таки конец августа. Докурил и двинул в кафешку к Маринке за любимой яичницей с колбасой и стаканчиком крепкого кофе с сахаром.
— Привет. Чё хмурая такая? Муж не любит?
— Привет, Лёх. Тебе какое дело? — Маринка сонно улыбнулась, хлопнув накладными ресницами. — Тебе как всегда?
Леха кивнул, уселся за столик и уставился в телевизор, где без звука шел какой-то заезженный сериал.
— Леха! Ты, что ли? А я слышу — голос знакомый.
Леха нехотя обернулся и на сонную голову не сразу признал своего одноклассника Серегу, c которым дружили и работали вместе. Арбузы из Астрахани возили. Серега мигом подхватил тарелку, стакан чая и перебрался к Лехе. Обнялись.
— Серега! А ты чего здесь? Ты ж поклялся больше ни за какие деньги.
— А что делать-то? Кушать всем хочется. — Серега продолжил уплетать сырник. — Да я теперь так, одним днем, грузоперевозки местные. Далеко и правда лень уже. А ты, смотрю, фуру поменял.
— Да уже пора было. Сам-то как?
— Не жалуюсь, видишь, спокойная жизнь до чего довела — уже борюсь с лишним весом. — Серега шумно размешал сахар, подобрал сырником остатки сметаны. — А ты чего потерялся? Не общаешься ни с кем, на телефон не отвечаешь.
— Да работы много.
— Может, заскочишь?
— Да не, Серег, в другой раз, мне на базу надо, — повернулся в сторону раздачи, — Марин, ты там спишь, что ли? Ни кофе, ни яичницы…
— Понял. Кстати, Леха, про классную нашу, Анастасию Петровну хотел сказать, ты помнишь ее?
— Помню. А что? — Леха помнил, конечно, но говорить сейчас об этом не хотелось.
— На днях машина сбила ее. Поздно вечером шла, водитель не остановился. Пока скорую вызвали, пока приехала… В общем, в реанимации она. Говорят, состояние крайне тяжелое.
Маринка принесла наконец яичницу и стакан кофе — горячий. Леха отхлебнул, обжегся сильно, аж до слез.
— Она жива?
— Жива, в Ефремове у нас, в районной больнице лежит. Мы искали тебя, списывались, кто на связи, ты ж ей как сын был. Я же помню, сколько она тебя на педсоветах отмазывала.
Леха боялся осознать услышанное, его как волной горячей обдало, в висках застучало, но вида не показал.
— Ты если все-таки соберешься к ней… ну короче, хотел сказать, что как-то с год назад встретил ее на улице, так она про тебя спрашивала. Ну ладно, поеду я, и так опаздываю.
— Ты если телефон не берешь, хоть в «Одноклассниках» или «ВКонтакте», а то мало ли что, — уже в дверях оглянулся. — Ну, бывай.
И вышел.
А Леха остался. Есть любимую яичницу уже особо не хотелось.
— Марин, пачку сигарет моих. Спасибо… да не, спешу, в другой раз поболтаем.
На самом деле Леха был уверен, что ехать надо. Прямо сейчас, не откладывая. Он знал, что не простит себе, если не дай бог опоздает. Это он знал точно. Он не знал главного — сказать ей правду или нет. Вот если ругалась бы тогда или к директору потащила, может, легче было бы. А ведь нет. Промолчала, не выдала. И вот теперь, через столько лет…
Ну, с богом. Перекрестился мысленно, поехал.
До Ефремова ехать час с небольшим. Груженый КАМАЗ сошел с маршрута и направился в районную больницу. Паучок раскачивался в разные стороны, описывал круги на поворотах, взлетал и подпрыгивал на кочках. Почему-то вспомнилась примета, мать жива была, говорила: нельзя пауков убивать — к несчастью это.
Леха думал — почему все самое плохое не девается никуда ни с километрами, ни с переменой мест, ни с годами, а живет вместе с тобой и старится? Получается, оно и умрет, что ли, только вместе с тобой?
Все спутывалось и распутывалось, и хорошее, и то, что лучше не трогать.
Он до сих пор помнил, как домой идти не хотелось. И как сожитель материн пропил его кеды (в школу-то в чем теперь?). Как мать шла пьяная, упала прям у подъезда. Все пацаны видели…
Как подрабатывать по ночам устроился (жить-то на что?), а утром к первому уроку не встать — мать все равно с похмелья, не поймет, что прогуливал. А потом к директору вызывали — орал, мол, вылетишь со школы за прогулы. Прогульщик!
Он помнил, как однажды после Нового года Анастасия Петровна домой к ним пришла… позорище… Он кинулся посуду грязную и бычки в консервной банке с подоконника убирать. Табуретку ей подвинул, крошки стряхнул, боялся, откажется — не отказалась. Огляделась, поняла все, но виду не показала, шутила все, из жизни своей истории рассказывала. Принесла пирожки, горячие, специально для него. Так и съели с ней вдвоем, всухомятку.
Как забыть-то это?
И тот день в школе он тоже помнил — все шумели и орали, потому что алгебраичка опоздала на контрольную. Всем было весело. Весело было и ему. Годовая сорвана, значит — никакой двойки и не оставят на второй год.
А потом как в замедленной съемке: первый кадр — дверь открывается, второй — перекошенное лицо и вспотевшая лысина директора, следующий — бледная Анастасия Петровна. А потом — стоп-кадр и только крик:
— Кто это сделал?! Кто закрыл учительницу? Отвечайте! Ты, Соколов? Ты прогуливаешь неделями, и это тебе было выгодно не писать контрольную работу! Это ты висишь на волоске!
Леха и сейчас помнил — это был как допрос (почему ж так быстро-то? неужели кто-то увидел?), внутри все застыло, и губы отвечали сами по себе:
— Нет, я не делал ничего, я не закрывал на ключ Марию Васильевну, я не срывал контрольную.
— Ты врешь! — Директор ослабил тугой узел галстука. — Тебя видела дежурная! Ты крутился рядом с учительской, когда прозвенел звонок! Сколько можно позорить школу, Соколов! Даже всеобщему терпению когда-то наступает предел! Всё, звоню участковому, и пусть там разбираются, ты это или не ты!
Он закашлялся и прохрипел, что место таким, как он, только в колонии для малолетних преступников, а у него из-за таких, как он, скоро будет инфаркт.
Анастасия Петровна вышла вперед, в классе было тихо. Так же тихо она сказала:
— Это не он.
— Да бросьте, Анастасия Петровна, вечно вы со своей защитой! Они на голову сели уже! Вон — опасны для общества!
Директор кашлял, вытирал лицо смятым платочком и снова кашлял.
— Это не он, — повторила Анастасия Петровна.
— А кто?!
— Это я. Я закрыла учительскую на ключ. Я не знала, что там Мария Васильевна.
Багровое лицо директора застыло. Она посмотрела на Леху, Леха — в пол. Ему казалось, что это будет длиться вечно и допрос никогда не закончится. Но хлопнула дверь — директор вышел. В этот раз пронесло. Он себя не выдал.
После уроков Анастасия Петровна хотела поговорить с ним, а он струсил. Чтоб не встречаться с ней, он вылез во двор через окно и вдоль стадиона ушел домой. Леха и сейчас помнил, как прятался от нее, а если встречались случайно в коридоре — делал вид, что не заметил. А потом начались каникулы. Для него все закончилось. И для Анастасии Петровны тоже.
Они всем классом ходили к директору, просили не увольнять. Он не пошел, да его и не позвали. Не помогло — уволили. И она уехала.
Все это он помнил. И не забыл по сей день.
Дорога шуршала под колесами, а вот и дорожный знак — поворот на Ефремов. КАМАЗ мягко, каждым своим колесом, аккуратно переступил со скоростной трассы на обычную. Дальше медленней поплыли мимо поля, дорожные знаки и улицы.
Леха сбавил скорость. Фура, плавно покачиваясь, зашла на парковку по широкому радиусу и остановилась. Паучок затормозил не сразу, еще несколько раз качнулся маятником и притих.
Получилось, что до больницы Леха добрался быстрее, чем думал. В справочной в такой ранний час народу не было. Уставшая с ночи медсестра дремала.
— Здрасьте, — как можно уверенней сказал Леха, — мне к Федотовой Анастасии Петровне.
Медсестра, устало вздохнув, посмотрела на него.
— Где лежит?
— Машина ее сбила, в реанимации.
Девушка долго листала журнал, проводила пальцем сверху вниз по графе ФИО, потом взяла второй журнал из тумбочки, затем позвонила кому-то, он услышал «Федотова… не знаю, сын, может». Наконец положила трубку и посмотрела на него:
— А вы кто ей будете? У нее из родственников никто не указан.
— Я… В общем, мне очень надо к ней. — Леха чувствовал, как все холодеет внутри.
— Это невозможно. Состояние крайне тяжелое, в реанимацию пускают только с разрешения главного врача. Вон там, в правилах все написано. Читайте.
— А к главному врачу можно?
— Главного врача нет, рано еще. Вообще, в реанимацию не пускают.
Леха растерялся, стоял и думал — как быть-то? Раз приехал, надо попробовать зайти к врачу, он ведь тоже человек, должен понять. И на базу надо, ждут. Подошел к окошку, пошарил в карманах — сигареты с собой. Вышел на улицу. Закурил.
От ворот по тропинке напрямки, минуя тротуар, торопились люди, может, врачи, подумалось ему, может, и главный врач среди них. Только как-то одеты они как обычные люди, в джинсах, ветровках, не похожи на врачей. Подождав еще немного, решил зайти, спросить — вдруг пришел.
— Девушка…
— Что вам опять?
— Не пришёл?
— Кто?
— Главный врач. Мне к Федотовой Анастасии Петровне. Это учительница моя.
Медсестра подняла трубку, долгие гудки, и наконец:
— Денис Владимирович, доброе утро, к вам просится посетитель, говорит, приехал учительницу свою повидать. В реанимации она у нас, Федотова.
Леха надеялся, что Денис Владимирович разрешит, ведь был же он сам когда-то школьником!
— Подождите у отделения, если можно — вас запустят.
Леха сел на стул в коридоре перед дверью с надписью «Отделение реанимации и интенсивной терапии». Ему подумалось, вдруг посетителей было бы несколько, и, может, кого-то ноги тоже не держат, а стул один. Но в этот момент неожиданно быстро вышла медсестра и спросила, кто тут к Федотовой. В коридоре он был один.
— Сейчас мы войдем в палату, — говорила она, — Федотова лежит у окна справа.
Леха не понимал, зачем она это говорит.
— Минут десять побудете у нее, не больше. Как будете уходить, зайдите к главному врачу.
Леха накинул белый халат, бахилы, маску. Он не бывал никогда в реанимации — не знал, как там. Теперь понял, зачем его предупредили, где ее койка. Справа от двери мужчина средних лет; рядом с ним еще мужчина вроде, не разобрать, дышит тяжело; с другой стороны тоже койки заняты. Где же Анастасия Петровна?.. Леха не был готов увидеть тут много людей, думал, она одна.
— Ты смелее…
От неожиданности Леха вздрогнул.
— Вот она, иди, не бойся.
На деревянных ногах Леха подошел ближе. На кровати лежала женщина, глаза закрыты. Седые, коротко остриженные волосы, синяк на пол-лица, руки, ноги, бинты. Рядом монитор, на темном экране непрерывно слева направо бежал импульс — вверх-вниз, вверх-вниз, и сигнал. На спинке кровати табличка — Федотова А.П. и дата поступления.
Леха смотрел и не узнавал ее. Он помнил ее совсем другой, она была настоящая, живая. Сколько лет ей тогда было? Лет сорок, наверное, а тогда казалось, что это много. Лехе страшно стало. Как же так, он ждал ее ту, неужели он настолько опоздал… А вдруг насовсем?
Запах йода или чего-то едкого, капельница, дышала тяжело, в нос шли две трубочки, наверное, чтоб легче дышать было. Разве это она? А если это и правда Анастасия Петровна, разве услышит она его? И вдруг пополз холодок — а вспомнит ли?
— Анастасия Петровна, это к вам, — довольно громко сказала медсестра. И вышла.
Женщина вздохнула отрывисто, пошевелилась и тяжело приоткрыла глаза. Леха не дышал, он подошел ближе, постоял в нерешительности и взял ее за руку. Рука — маленькая и холодная — полностью поместилась в Лехиной ладони (промелькнула мысль, разве может быть рука учительницы меньше, чем у него?). Она медленно перевела взгляд в его сторону.
— Анастасия Петровна, — еле подбирая слова, сказал Леха, — это я. Соколов.
Леха пригладил волосы, одернул футболку и замер. Она смотрела куда-то мимо, всматривалась и, казалось, не узнавала его. А потом вдруг глаза ее вздрогнули, ожили, и из уголка глаза покатилась маленькая слеза.
— Соколов, — одними губами прошептала она. — Ты прогульщик, Соколов.
Леха не плакал, он просто застыл, а слезы текли сами по себе. Он узнал в ней ту, которую больше всего на свете боялся подвести и которую предал.
— Простите меня, Анастасия Петровна, за все простите, это я тогда. — Голос Лехин запнулся, прохрипел что-то невнятное и окончательно затих.
Она чуть заметно кивнула головой и сказала:
— Я знаю, Леша, все прошло давно… главное, что ты пришел.
Она улыбнулась тихонько и радостно, засияла и ожила. Казалось, уже лишними были ей бинты и капельницы. Она стала моложе, как раньше, как будто разом все силы вернулись к ней.
— Молодой человек, — Леха вздрогнул, — вам пора, зайдите к главному врачу.
Леха встал, посмотрел на нее и на монитор, мысленно приказал ему исправно работать.
— Я вернусь скоро, Анастасия Петровна, обязательно.
Она улыбнулась, махнула рукой в ответ.
— С богом тебе, Леша.
И пока уходил, все смотрела ему вслед.
Кабинет главного врача. Постучал, просунул голову.
— Здрасьте, мне к вам сказали зайти.
— Федотова кто вам?
— Она учительница, вернее, как мать мне была. — Леха запнулся. — Вернее, как мать она мне.
— Ну, раз как мать, должен вас предупредить, что повреждения у нее серьезные, ушибы множественные… и самое критическое…
Как ни пытался уловить Леха смысл услышанного, он все дальше ускользал от его понимания и заменялся ощущением покоя и радости, что он успел. «С богом тебе, Леша», мысленно повторял он и вспоминал, как Анастасия Петровна вот так махнула рукой.
— Вы слышите меня?
Леха очнулся.
— Да, слышу… А это можно лечить?
— Делаем все возможное.
Слава богу, отлегло у Лехи (мысленно выдохнул), самое главное, что он не опоздал.
А потом бодрым шагом сбежал Леха по лестнице вниз и прямиком в буфет, аппетит проснулся зверский!
— Девушка, кофеек и сосиску в тесте, а то мне до Москвы! Как хорошо… — радовался Леха. — Что Серегу встретил, а то бы проехал мимо, и все. А так завтра утром уже тут буду!
От Ефремова до Москвы часа четыре хода, фура всем своим весом неторопливо набрала скорость, но солнце припекало сильно — в кабине духота. Леха чуть приоткрыл окна — порыв свежего ветра — «живу!». (Ах ты, черт!) Бахрома крылом серой птицы взметнулась вверх, прошлась волной по верхней панели (паутина!), мгновение — и нет ее. Как и не было. Леха не успел ничего сделать… как же так, примета ведь… расстроился было, а потом подумалось: зачем сразу о грустном? Может, он просто тут решил остаться?
Может, и так. Этого Леха уже не знал. Как и того, что там, позади, на мониторе на исходе дня выровнялся сигнал. И затих. С богом тебе, Леша.
***
— Молодой человек, возьмите груши, сладкие, в магазине таких не купите, и цветы, недорого и стоять долго будут…
«Вот я дурак-то, завтра же и правда — 1 сентября! Вот и букет как раз!».
***
Все повторяется — уроки, и перемены, Первый Звонок и Последний Звонок.
И цветы любимому учителю.
Рецензия писателя Екатерины Федорчук:
«Отличный рассказ, очень сильная идея, пронзительное звучание.
Но все-таки начало и финал нуждаются в доработке. Автор дает большой кусок информации через диалог со случайным спутником. Информация эта важна, но ее можно было подать прямо, через мысли Лехи. Пусть бы он перекинулся парой слов с Мариной или тем же Серегой, но основная часть все-таки должна быть дана через воспоминания главного героя.
Очень хорошая идея перенести повествования на 1 сентября, это, конечно, совпадение, но это совпадение правильное, хорошее. Блестяще получился диалог между учительницей и учеником. Эта сцена одновременно тяжелая и светлая. Реплики диалога точны, эмоционально заряжены и в то же время вам удалось избежать давления на читателя.
Финальная фраза… учительницы: «Ты прогульщик» — великолепна. То есть она не финальная, но, как мне кажется, историю нужно остановить на этом моменте. Все уже произошло: Леха покаялся, учительница его узнала… Все остальное лишнее.
Итак, у автора великолепная кульминация, живая история. Я советую просто отсечь лишний финал и переработать начало.»
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
«Отличный рассказ — написан, что называется, просто, без затей, но очень искренний и светлый, несмотря на трагический финал. Текст тщательно отшлифован, никаких замечаний к стилистике. Диалоги, сцены, композиция — всё на очень хорошем уровне. Финальный пассаж про цветы любимому учителю, на мой вкус, уж очень пафосный, но это, конечно, исключительно субъективная оценка — по большому счёту и этот элемент на своём месте: подытоживает всё художественное высказывание.»