Маша раздражена. От этого Маша чувствует себя голой, несмотря на ворох теплой одежды и перчатки, которые не хочется снимать даже в салоне.
Алина тем временем все говорит. Точнее, болтает без умолку. Ее нежное, круглое лицо контрастирует с шершавыми интонациями низкого ломаного голоса.
Маша, запертая с ней в автомобиле, чувствует себя заложницей. Позади в детском кресле сидит Машина дочка. Про себя Маша называет ее Кроликом — когда-то ее саму так звали. Рядом — Роза, дочка Алины, прозрачная двухлетка с острым носиком и вечно приоткрытым ртом, навсегда удивленная.
Девочки сонные. С ночи идет снег. Сейчас он везде — грязный, чистый, кучами, барханами. Дорога хлюпает, на стекла машины липнут бесформенные хлопья.
Маша везет детей на урок музыки. Ехать по слякоти, объезжая дорожные работы, минут десять. Алина рассказывает про день рождения мужа. Про то, что ее родители преподнесли им сюрприз: портрет Алины, ее мужа Андрея и Розы в виде царской семьи. Масляный, — подчеркивает она.
— И наряды на нас такие торжественные, накидка, знаешь, у него меховая, с такими капельками, и у меня как будто корона, и похожие мы очень на себя, прямо как в жизни. Как они только догадались!
Чтобы не молчать, Маша спрашивает:
— Андрей доволен?
— В спальне повесил. Смотрит подолгу и улыбается.
Маша видела мужа Алины. Три дня назад. На детской елке. Говорил мало, снимал праздник на видео, а когда не снимал, держал дочь на руках — нежно, как больного зверька.
Глаза у него прозрачные. Светло-светло-голубые. Такие людей и предметы всасывают как пылесосом. Маше, когда она в них случайно заглянула, показалось, что она ухнула в провал. Захотелось тут же выпрыгнуть, накинуть плед и шарахнуть виски. Еще он был энергичен, спортивен, в движениях скуп. Явно мечтал поскорее вырваться с детского праздника в свою жизнь. Впрочем, в этом Маша его хорошо понимала.
Сразу стало ясно, что Алине он изменяет — плотно, привычно, как витамины пьет. Позже они одевали детей рядом, на соседних банкетках.
Муж Маши расплачивался с администратором, а звенящий голос Алины доносился из танцевального зала, где она одаривала кого-то информацией про распродажу утепленных брюк.
Андрей поворачивал Розу уверенно и мягко, кантуя ее, как опытный почтальон, заклеивающий скотчем коробку. Маша с трудом пыталась совладать со своей вертящейся девочкой.
Андрей потянулся за курткой — та висела на уровне Машиной головы — и, словно опоры ради, плотно приложил ладонь Маше на спину. Улыбнулся, глядя в глаза, она же не нашлась от изумления, просто отвела взгляд. Надо было, конечно, отреагировать резче. Но не пришлось. Остальные вернулись.
Потом все прощались на улице, Алина заливисто смеялась и пересказывала только что виденное.
— А как он на Розоньку посмотрел, да? А она так засмущалась. Да, Розунчик? Высокий был Дед Мороз, большой? Да? И подарок неплохой такой, правда?
Наконец, разошлись, чуть не забыв отдать друг другу подарки. По команде жены Андрей достал из багажника и вручил Машиному мужу пакет. Там лежала бутылка брюта, подставки под чашки со смеющимися котятами и елочная игрушка — белая лошадка-качалка, расписанная цветами. Дочка тут же в нее вцепилась.
***
Машина стоит на перекрестке в левом ряду. Щелкают поворотники. Снег прибывает. «Все должно быть не так», — говорит себе Маша, сама не понимая, про что. Не так.
Лобовое стекло ловит шмат снежной каши.
Алина тем временем поменяла тему и повествует, как ее старшая сестра купила ботфорты у женщины, которая живет в Риме и возит в Москву итальянские шмотки.
Маша смотрит в зеркало заднего вида на девочек. Только бы они не почувствовали этого — снега, холода, раздражения. Окутывающий их сонный пузырек должен остаться неуязвимым, неприкасаемым.
Через триста метров после перекрестка Машу внезапно тормозит гаишник. Она резко сдает к обочине. Он козыряет, представляется.
Из его скороговорки Маша понимает только «рота». «Рота — рвота», — крутится в мозгу рифма. Алина притихает.
Гаишник просит документы. Маша привычно ищет их вслепую. Рука, пометавшись во чреве сумки, вспоминает, как перекладывала глянцевый водительский бумажник в рюкзак.
— Кажется, дома забыла, — говорит Маша. И зачем-то лепечет: — Я давно вожу, ни одной аварии, никогда. Мы детей везем на занятия.
На гаишнике тоже мокрые хлопья — на щеке, под глазом, везде.
Маша понимает, что чуда не произойдет.
— По закону у меня есть три часа, чтобы вам довезти документы.
В его глазах появляется намек на удивление. Маша оборачивается к Алине, они смотрят друг на друга растерянно, та неуверенно кивает, сглатывает. Маша вдруг чувствует к ней ужасную нежность.
— Я мигом, — говорит Маша.
Девочки не понимают, почему тетя Маша резко выскакивает из машины. Она так торопится, что даже не целует дочку. Просто, обернувшись, шепчет, что очень быстро вернется.
Она оставляет зажигание включенным. Сует Алине стопку детских книжек из бардачка и два пакета детского сока яблоко-банан. Ободряюще смотрит Алине в глаза. Машин паспорт остается у мента.
Она не допустит, чтобы хаос возобладал. У этого утра будет ясный, доведенный до конца сюжет, и она сможет его пересказать: отвезла дочь и ее маленькую подружку на музыку. Это станет фактом. Рисунком на поверхности времени. А чувства отодвинутся до расстояния неразличимого фона, на который не обязательно обращать внимание.
Она пересекает снежное уличное месиво, уворачивается от брызг. Жарко. Ноги отяжелели, как в повторяющемся детском сне, где надо пробежать вдоль дачной улицы по неотложной, но непонятной надобности. Надо, а не получается — ноги не слушаются.
Маша голосует у обочины, на повороте. Тормозит «шестерка». Такие, ей казалось, перевелись еще в девяностые. Лобовое стекло украшено двумя иконками, освежителем воздуха в виде елки и силиконовым чертом на присоске.
Шофер — бойкий грузин, двадцать пять лет в Москве, не прочь поболтать, отогнать от себя смыкающееся за стеклом снежное утро — но беседа не клеится, так как у Маши нет сил. Он получает инструкцию ждать у подъезда.
Двор тесный. С тех пор как на первом этаже развелись конторы и офисы, борьба за машино-места стала напряженной и постоянной.
Маша напоминает себе, что ничего ужасного не происходит. Просто нервное утро. Просто досада. Сейчас все выровняется: она довезет документы, она отправит девочек заниматься, она обещает себе награду. Хороший кофе. Не стоит так реагировать.
Квартира такая тихая, таинственная.
Маша вспоминает, как ее привозили с дачи в конце лета, после трех месяцев природной жизни. Все дома было тем, да не тем: пахло по-другому — пылью, покоем, размеры комнат — другие, потолки — ниже, все — чужое, как воспоминание о некогда знакомом мире. Уже тогда она знала, что впечатление это — недолгое. Через день-другой оно сотрется, и все сдвинется на прежнее место. Станет снова привычным, и тайна этих первых после возвращения впечатлений — уйдет. Она старалась удержать ее, проверяла даже — пахнет ли еще квартира по-новому? Чужая ли еще? Но это было как стараться не заснуть — раз, и утро.
Скинув ботинки, Маша ищет рюкзак. Потная, в пальто, в шапке, большая — как гора. Вот он — на кухне, висит на стуле. Водительское удостоверение, страховка, все на месте.
Маша держит документы в руке. Смотрит на часы.
Она садится на пол, прислонившись спиной к стене. Оглядывается — розовые стены, кромка стола, полки с посудой — длинные, тяжелые. Оранжевая пластиковая трубочка для сока под стулом. Балконная дверь, окно. Маша смотрит на все это снизу, так, как смотрит ее дочка. В детстве она, Маша, здорово собирала грибы, вытягивала из мха подберезовики на длинных гнутых ножках. На поверхности, вровень со мхом, виднелась только шляпка. Стоило надавить ладонями по бокам от шляпки, и упругий мох оседал, а гриб вырастал — нежная ее добыча. Мама говорила — это потому, что ты сама к земле близко и все видишь. На плиточном полу — крошки большие и крошки маленькие. Тишина. Пол твердый, прохладный, если лечь на него в мягком дутом пальто, получится, наверное, уютно. Было бы неплохо. Но она так не делает.
Она представляет себе Алину, Андрея и Алининых родителей в ресторанчике. Так Алина называет рестораны — ресторанчики. Представляет в момент, когда родители протягивают им картину — их царский портрет. Та упакована? Завернута? Какого она размера? Надо было спросить. Андрей — в горностаевой накидке, жезл и скипетр прилагаются. Алина — в диадеме с цветными камнями. Сапфиры, изумруды. И Роза — нежный царственный отпрыск. Что они пьют потом? Вино? Кто за это платит — родители или муж? Куда они кладут или ставят картину в ресторане? Как делают так, чтобы в багажнике она не помялась?
Затем она представляет лицо дочки. Поднимается. Натягивает ботинки, скачет на одной ноге. Раздается хруст. Это подаренная игрушка — лошадка-качалка, почему-то оказавшаяся на полу в коридоре. Хруст возвращает ее в тишину.
Голова лошадки отломилась. Маша держит ее на ладони. Искушение оказывается слишком велико: она не может устоять и разламывает игрушку до конца. Отрывает хвост, отделяет тело от полукруглой оглобли, отламывает ноги. Как пряник крошит.
Хочется сжать кулак до боли. Она удивляется собственной злости. Ого, да она злится! Злится за эту руку, по-хозяйски опущенную на ее спину третьего дня. И что промолчала. И на Алину — глупую, верную, трогательную, — и на слякоть, и тем более на гаишника. Чем сильнее она злится, тем лучше ей становится.
Маша с удовольствием выбрасывает игрушку в мусорный ящик, залпом выпивает стакан воды. Дочка, скорее всего, не вспомнит: у нее миллион всего. В крайнем случае Маша что-нибудь придумает.
***
Через тринадцать минут Маша распахивает дверцу: Алина читает девочкам книжку про собак. У рисованных собак на развороте выпуклые пластиковые глаза, в которых трясутся шарики-зрачки. Страшненькие собачки. Алина выглядит немного испуганной, но улыбается.
— А им говорю, сейчас тетя Маша уже приедет, да, девочки? Видите? Вот так.
Девочки смотрят на Машу вопросительно, с ожиданием. Маша засовывает нос в упругую, выпуклую дочкину щеку, целует ее в висок и в переносицу.
Затем, пока Маша бежит к гаишнику, вкладывает документы в его пухлую ладонь, засовывает паспорт поглубже в сумку, ждет, когда он неспешно все просмотрит — она желает Алине, чтобы портрет действительно дал им то, чего они хотят, и избавил от темного, неизбежного. Желает искренне, почти страстно — как себе.
— Документы больше не забывайте, — говорит гаишник отечески.
— В первый и в последний раз.
— Шампанского, наверное, много пили, — добавляет он совершенно избыточно. Маша делает вид, что не слышит, она уже повернулась спиной. Маша спешит к своим. Кругом — снег.