Любовь Фёдоровна взошла на борт «Осенней сонаты». Чуть позади плёлся Пётр, глядя в (бессмысленный) свой телефон. Как быстро вырос сын… вот уже окончил школу. И как похож на (падлу) своего отца в юности. Это весьма некстати, впрочем, не виноват же он. Любови Федоровне в сентябре исполнится пятьдесят, по этому случаю всей школой — да что там, всем городом, — собрали им денег на путёвку. Настоящий круиз! Пассажиров встречают игрой на фортепиано и шампанским, пузырящимся в высоких бокалах. Теплоход отправится с Речного вокзала (того самого!), будет проходить мимо городов и городишек, а она станет вальяжно прогуливаться по палубе. Конечный пункт — Кострома. Она спустится по трапу в своем лучшем платье, вроде как Лариса Огудалова или та, из «Титаника», — только безо всяких драм. Просто красиво пройдёт по набережной, оправляя свежую прическу чудесного каштанового оттенка, мимолетно улыбаясь симпатичным прохожим, и где-нибудь выпьет кофею. Даже и с пирожным. И плевать на диабет.
Жизнь Любови Фёдоровны, вообще-то, была не сахар. Одна поднимала сына на нищенскую зарплату и дочку младшей сестры растила — хорошо, что та (вся в мать), вертихвостка (шлюшка), уже ускакала замуж. Отец три года как лежачий — сначала из мамки всю кровь выпил, а она скончалась, и перешла вся забота (говно) Любови Фёдоровне. На работе брала лишние полставки, учила разгильдяев русскому языку и литературе. Для них «наше всё» — выпить в овраге за школой, а то и чего похлеще. Была история этой весной: повадился один педофил девчонок заманивать за планшеты и смартфоны, так парни, десятиклассники, подловили его за гаражами да и убили. На видео сняли. Выложили во «Вконтакте». Всё, уже отбыли на зону дети… А ведь помню, как пришли в класс, носы сопливые им подтирала, сигареты отбирала… Нет, эти пять дней — не думать, не вспоминать, только наслаждаться. Она это заслужила, право, заслужила. Пётр, где ты там? Вот оно, шампанское, вот она, каюта, тесновато, но как симпатично, даже и шторки такие затейливые, подушечки бархатные. Небось, не хуже, чем на «Атлантиде». В музей Ивана Алексеича с экскурсиями каждый год водила оболтусов. А что ещё с ними делать — в городе два музея. Бунина и краеведческий. Её тётка любила порассуждать (особенно выпимши), что и могила его — там же… никто ей великодушно (ни черта они сами не знают) не перечил.
Вот и пассажиры почти собрались, скоро отправимся. Пока их развлекали познавательной информацией: «Интересно, что этот лайнер проекта 302, построенный в 1988-м году в Германии, довольно долгое время работал в Украине под названием “Маршал Рыбалко” и затем “Зирка Днепра”. Корабль совершал регулярные рейсы из Киева по Днепру с выходом в Чёрное море и стоянками в Ялте и Одессе. Портом его приписки тогда был Херсон. В 2017-м году теплоход сменил и владельца, и “гражданство”. Теперь он трудится в России…»
Как отчалили, сразу были приглашены на обед. Всё на теплоходе было чётко, за каждой каютой свой столик закреплён. Девочки в форме отглаженной, стараются: «Вам на горячее судака или отбивную?» Развлекательная и экскурсионная программы подобраны великолепно, информирование пассажиров — на высшем уровне. На всё зарегистрировалась Любовь Фёдоровна заранее и Петра записала.
Петра экскурсии не слишком интересовали. Пётр хотел работать в ФСБ. Он рассуждал так: чтобы хорошо жить, надо либо быть умным, либо устроиться в госорганы. То есть путь ясен. Любовь Фёдоровна не перечила. Она втайне питала слабость к мужчинам в военной форме и представляла, как Петенька, высокий, статный, будет с ней под руку идти по городскому скверу. Где-то на краю сознания маячила мысль: ведь это не просто форма, это — война?.. Позовут — пойдет, а что делать.
Её же более всего манили прогулки с дореволюционной тематикой: «Углич купеческий», «Мышкин дворянский». Она любила воображать, как оно было до коммунистов. Герои (пресловутой) великой русской литературы представали перед ней, и она как бы меж ними, в изысканной обстановке. Всё разрушили (ироды херовы), взять хотя бы архитектуру: более ни резных наличников, ни домов приличных с гостиными и пианинами, одни коробки убогие. Хранила прабабкины иконы да чашечку затейливую, кузнецовскую, а откуда у той они оказались — кто его знает. У нас в роду все крестьяне, все простые крестьяне. Может, барин какой (трахнул) подарил. Времена-то какие были. Лев Николаич гений, а всё та же порода. Несильно они изменились, русские мужики. Самомнение (до хера), а по факту — ноль без палочки. Потому и не вышла замуж Любовь Федоровна. Глянешь на девчонок — хохотать охота: сидит, кривой, лысый, тупой, как пробка, толстое пузо чешет, она за ним портки вонючие стирает всю жизнь и гордо так говорит: «Мооой!»
Теплоход тем временем миновал и Химки, и Долгопрудный; остались позади городские постройки. Стоял август, темнело уже раньше и по-осеннему веяло холодом. Некто, случайно вышедший наружу, мог бы вдохнуть запах воды и уставшей листвы, подставить лицо ветру, разглядеть в сумерках очертания берегов канала имени Москвы. Но палубы были пусты, пассажиры приглашались к ужину. Корабль двигался уверенно и упрямо по водному пространству, по ровному пути, покорно устланному телами давно позабытых его строителей. Потомки подходили в ресторан по расписанию, сначала — четные номера, спустя полчаса — нечетные, чтобы избежать столпотворения. Всё равно почему-то получалась очередь. «Тринадцатиметровый крест — в память о погибших в “Дмитлаге”» — «Девочки, а зразы еще остались?». Это был как бы Нагльфар, создание скандинавской мифологии, но наоборот: не корабль из ногтей мертвецов, а то русло, по которому он шёл.
Подобно единому телу, население корабля в слаженном ритме поглощало свои блюда, выпивало, вываливалось на палубы и укрывалось обратно по каютам, где предавалось сну, дышало, испражнялось и снова выходило к завтраку, тесно и густо наполняя предоставленные помещения, толкаясь по коридорам перед выходом на экскурсии. Этот мощный организм рассыпался по берегу и собирался обратно к следующему приему пищи, втекая в цитоскелет корабля, продолжал своё движение… Куда? Кто-то сказал бы, туда и обратно. Команда бы ответила, что этим путешествие не закончится, а сразу же начнется новый круиз, и выдохнуть они смогут лишь с концом сезона, слегка подзаработав и порядком устав. Особо чувствительные к тому моменту плавно входили в запой. Любовь Фёдоровна знала, что путь её лежит к заветному выходу в Костроме, и не было у того никакой — совершенно никакой — причины, кроме того, что должна же быть у человека какая-то цель, должен быть высокий смысл существования? Почему-то всё лучшее, что могла она представить, собралось для неё в этой единственной точке.
Вот уже и Волга. Вода производила на Любовь Фёдоровну магическое впечатление. Она могла, потеряв счёт времени, сидеть и смотреть на водный простор — последнее, что сопровождало её перед сном, и первое, открывавшееся ей утром. Вода ошарашивала своим объемом: тяжёлая, мутная, бегущая волнами; и всегда этот покачивающий ритм, когда под ногами нет земли, а всё существо корабля опирается на водную толщу. Всю жизнь была Любовь Фёдоровна сама как эта река — могучая, обнимающая всех, кто вокруг: тростинки, закинутые кем-нибудь пластиковые бутылки, и глубоководных рыб, и жучков, и рыбацкие лодочки, и целые суда с пассажирами. И тут внезапно стала маленькой, подхваченной мощным потоком, так же, как и трехразовым питанием, и экскурсионным графиком, и ни о чем не надо было более заботиться — забраться в свою каюту и бесцельно глядеть на воду. И будто бы это укачивание проникало вглубь, в самое нутро, растворяло на клеточном уровне — словно и была она уже не Любовь Фёдоровна, педагог со стажем, а нечто бесформенное в сладостном полусне.
Однако расслабляться было нельзя. Например, в Угличе вышла история. В Богоявленском монастыре Любовь Фёдоровна приметила девчонку. Лет пяти, не больше, растрепанная, испуганная, в клетчатом платье, лёгком не по погоде. Непростая девочка, с аутизмом каким или дауном. Взрослых рядом с ней не было. Любовь Фёдоровна понаблюдала немного и подошла: где твои родители? Не знаю… Ох и подняла же она всех на уши, думала даже — может, подбросили монахиням? Но нашлась в итоге молодая тётка, ни капли волнения на лице, ни капли радости, с мужиком своим собачится… Увела девочку. Ещё и вид такой недовольный: мол, что вы меня по пустякам от важных дел отрываете. Непонятно про этих мамаш, (какого хрена) чего рожали-то? Одни всю жизнь молятся, и шиш вам, другим вот такие ангелы даны — и что? Вам господь бог такую честь оказывает, а вы что с этим делаете? Любовь Фёдоровна не святая, бывало, что и приложить могла Петьку, так то от любви, и глаз с него никогда не спускала. А вот так вот (хрен собачий) класть — это же хуже. Такая мать — что пустое место.
На «Сонату» Любовь Федоровна вернулась в настроении мрачном и злом, снова уставилась вдаль, и всё мерещилась ей в тёмных волнах малая, потерянная в церковном чаду, между горящих свечей, среди кадил и чудищ, по стенам нарисованных. Ситуация усугублялась тем, что плотность питания и жирность блюд произвели неприятный эффект с пищеварением Любови Фёдоровны, и ко сну она отходила с тревогою, ведь близился заветный момент костромского променада.
Наутро опасения подтвердились. В животе что-то крутилось, вдобавок стал накрапывать мелкий дождь. Любовь Фёдоровна не отступала. Надела то самое платье, пусть и под плащ, накрасила губы, завтракала аскетично. Сперва обзорная экскурсия по Костроме — не пропускать же, уплачено, они потом оставят время на магазины. Любовь Фёдоровна уже приобрела девчонкам магнитики и красивую сахарницу в учительскую. Значит, пока все отправятся за сувенирами, она и осуществит свой план. Тётка-экскурсовод, как назло, такая попалась обстоятельная… Любовь Фёдоровна поглядывала на время и нервничала. Как-то нехорошо вот так посреди экскурсии уходить. Но что делать. Она немного замедлила шаг, отстала от группы… Развернулась в сторону набережной и решительно двинулась вперёд. Всё не то, не так, причёска осела, как случалось с тонкими её волосами во влажную погоду. Протекала правая туфля. Времени на неспешные прогулки не было, пора искать (грёбаное) кафе, где случатся с ней те незабываемые минуты. Как назло, ничего подходящего не попадалось. То закрыто, то какой-то полуподвал с пластиковыми стаканчиками. Хотя… прямо на воде покачивался ресторан, деревянный, совсем в её вкусе. Но повеяло на Любовь Фёдоровну надеждами: там всё может сложиться как надо. Только дорого будет. Неважно, в кармане сумочки ещё лежала бумажка в пятьсот рублей, немного подмокшая. Она прошла по мосткам, на входе ее встретила её девочка-красотка:
— Вы бронировали?
— Нет…
— У нас полная бронь. Вам надолго?
— Да нет, я уже на корабль скоро.
— Хорошо, сейчас что-нибудь придумаем. Вон там наш вип-столик, на него бронь через сорок минут, вам хватит?
— Хватит.
Родимые, хватит. На мои пятьсот вряд ли я смогу здесь что-то есть дольше. Её сопроводили к столику. От такого обхождения она втягивала голову в плечи и оправляла плащ. Подошел юноша, предложил помочь снять верхнюю одежду. Что? Путаясь в застежках и рукавах, она выскочила из своей потёртой влажной обдергайки и уткнулась в меню. Внутри всё сжалось и упало, цены на пирожные начинались от четырехсот двадцати рублей. На кофе уже никак не хватит, да хоть бы и на воду. Взять просто кофе? Вариант, но это уже не то, нет, не то… Да и тратить последние деньги на кофе, когда на корабле его так просто наливают… Вам принести напитки, пока выбираете блюда? Дура, дура, ну что она возомнила, это местечко для олигархов местных (с их подстилками), куда она только сунулась… Нет, миленький, дай я ещё подумаю. Любовь Фёдоровна размышляла, как бы ей тихонько пробраться к выходу. Но незаметно здесь никак не получится — вот они все, и официант хорошенький, и девочки на входе накрашенные в масках, спущенных на подбородки, и посетители — все смотрят на неё. Взять вот хотя бы этого хлыща за соседним столом в (пидорских) мятного цвета кроссовках, кажется, видела его на корабле. Ну чего он так уставился? Наверное, думает: куда ты, бабка, пришла, чего ты здесь забыла. Так, он ещё и идёт почему-то теперь в её сторону…
— Здравствуйте! «Осенняя соната»? Кажется, мы с вами вместе сюда приехали.
— Да, с «Сонаты» я.
— Давайте я вас угощу?
— Да ну бросьте, с чего бы это.
— Не переживайте, что вы хотели заказать? Мне приятно будет.
Любовь Фёдоровна в панике перебирала варианты. Точнее, вариантов не было. Что ему от неё надо? Она уже не девочка. Может, извращенец какой? Парень не отступал:
— Просто как спутницу по кораблю?
Или с процентами потом спросит? В пирамиду затянет?
— Я видел, как вы помогли ребёнку в Угличе.
Он её пожалел? Фу-ты ну-ты, унижение какое. Любовь Фёдоровна хотела сказать: (да пошел ты) мне подачек от московских маменькиных сынков не надо. Но от растерянности произнесла:
— Мне бы «Анну Павлову»
— Конечно. Чай, кофе?
— Кофе простой.
— Будьте добры, эспрессо и десерт «Анна Павлова», и включите в мой счёт, пожалуйста.
Любовь Фёдоровна не успела сообразить, как молодой человек, улыбнувшись, расплатился, ушёл, оставил её одну за столиком у окна. Тут она смогла разглядеть и вид, и интерьеры — люстры кованые, обои благородные, как из старых времен, и пианино, и стулья «медальон», — всё теперь было так. Как надо. И музыка вдруг донеслась — «Под лаской плюшевого пледа». А когда принесли кофе… на серебряном подносе с салфеточкой, в миниатюрной чашечке, и стакан воды к нему… А десерт! Тончайшее безе и сочные ягоды, всё в неведомом соусе, фигурно налитом капельками по кругу, с живыми цветами! Самой еды на тарелке с гулькин нос, но какая разница. Казалось, в тот самый момент дождь прекратился и воссияло солнце.
Что это было? Как описать те минуты? Для того не было у Любови Фёдоровны слов. Только и могла вымолвить: сижу, как артистка! Где она оказалась, в каком пространстве, в какой эпохе? В две тысячи двадцать первом году, в имитации советского кинофильма, воссоздающего антураж конца девятнадцатого века? Всё это была неправда, игра — но это же был и единственный момент небывалой подлинности.
Божечки мои, сколько же времени прошло, не опоздала ли я к отплытию? Любовь Фёдоровна заспешила к выходу. Стояла «Соната» поодаль, родненькая. Пётр, задержи корабль! Я бегу. Петя на экскурсии не ходил, шарахался с девками, написал, что всё нормально.
Двинулись в обратный путь. В тот вечер собрались в «Музыкальной гостиной» на верхней палубе, играла гармонь. И так замечательно мальчик пел, прямо всю душу вкладывал, голос такой богатый, не хуже, чем у Шаляпина. Публика — разношерстная: кто в резиновых тапках на штопаные носки, в спортивных штанах, а кто и в нарядных костюмах. Сначала робко, потом увереннее стали подпевать гармонисту. За окном бежала привычная водная гладь, облака провисали тяжестью, давили своей темно-серой массой и, наконец, хлынули ливнем. Казалось, вода распростерлась не только в горизонтальном, но и вертикальном направлении, заполнила собою всё, и корабль оказался внутри беспорядочно движущихся её потоков. Перемешались стороны света, верх и низ; ветер бросал мутные струи на окна. По щекам Любови Фёдоровны текли крупные слезы, окрашенные тушью в грязный цвет. Непонятная горечь — то ли от того, что всё уже случилось, и они держат путь в родной город, и ей уже почти пятьдесят, и что там, за этой чертой, неизвестно. То ли, напротив, от знания, от предчувствия чего-то, что она не может выразить. То ли этот мальчишка своими песнями за душу взял. Любовь Фёдоровна петь любила, и выходило замечательно, больше в верхнем регистре. «Пусть он зееемлю бережёт родную, а любовь Катюша сбережёт», — хором затянули с особенной силой так хорошо известные всем слова.