Посвящается всем, кто ушел
— Как там ее? Мэг?
— Мэб.
— Она ж из Мурманска?
— Из Прибалтики. Латышка.
— Да Мэг! Она вообще бритиш.
— Гоните. Коренная москвичка.
— Да кто такая Мэб?
— Чувак! Это ж Мэб! Таких герлов больше нет, — уверял Богомол. — Она сегодня придет сюда на Гоголя. Познакомишься с ней — просто двинешься.
Три месяца назад.
— Чувак, не стремайся! Ты ж со мной! Узнаешь тусовку — просто двинешься!
Фома двигаться не собирался, но… Но ему было откровенно скучно. Дома ждали мамины нотации с бабушкиным причитаниями, друзей в Москве не осталось…
Можно и сходить, посмотреть на компанию бывшего одноклассника.
— А ты из этого своего летного-залетного свалил или выперли?
— Отчислили по состоянию здоровья, — пробурчал Фома, поправив очки.
Сразу вспомнился недовольный тон отца: «Как зрение могло упасть до минус четырех?»
Старалось и упало… И военно-воздушная академия продолжила свой полет без Фомы.
Мать переживала, что уже август — год пропадает, бабуля радовалась, что из опасной профессии ушел, а отец презирал. Не скрывая, по телефону, через всю страну: «Пусть пока поработает год. Лоботряс».
— О! Это ты крут, — одобрил Леха. То есть бывший Леха, теперь он просил звать его Богомол. — Я вот тоже свалил, представляешь, в семинарию упекли. Семейственность, блин.
С отцом ему повезло, наверно, даже меньше, чем Фоме. Подполковник лучше попа. В детстве Фома очень удивлялся, что попы вообще еще существуют.
С Лех… с Богомолом они вместе учились до седьмого класса. Потом их семья куда-то уехала. И вот те пожалуйста — оказывается, в семинарию парня упекли.
Может его поэтому Богомолом и прозвали?
Он и сам сейчас походил на попа. Попа, который поклоняется Битлам: длинные волосы, козлиная бородка, лента на башке, вареные джинсы, очки с цветными стеклами. Окропляет такой: во имя Пола, Джона и еще двоих. Хипарь.
— И как твои?
— Да никак. Свалил подальше. Живу у одного чувака на флэту. У них с сеструхой родители дипломаты — по полгода по заграницам. Там вписки часто, квартирники — сам увидишь.
Фома сильно сомневался.
Хиппи были… Ну, как хиппи.
— Народ, это Фома!
— Хей!
— Салют.
— Пис, брат.
— Пиво будешь? … Или еще чего?
— Так еще чего нет. Кривич обещал вечером на вписку достать.
— Эт тема!
— А чья гитара? — вклинился Фома.
— От Финна осталась, вот таскаем, пока хозяин не объявится.
Ничего, конечно, было непонятно.
— А ты лабаешь, чувак?
— Да, есть немного.
Гитара оказалась гибсоном. Американским гибсоном! Посреди Москвы! Чуть ли не на земле валялась.
— А ГрОба могешь?
ГрОба мог.
Как-то получилось, что на вписке он тоже оказался.
Флэт был шикарнейшей квартирой, хоть и не в высотке. А гостеприимный чувак — Монголом, симпатичным блондином, ухоженной версией хиппи.
В квартире была чехословацкая мебель, импортный проигрыватель. И винил. Настоящий забугорный винил: «Роллинг Стоунз», «Пинк Флойд», «Битлы»… Да за таким на любую вписку отправишься.
У Монгола была сестра-близнец Лера, молчаливая и незаметная.
А вот подруга сестры…
— Это, Фома, Наташка. Наташка-ромашка. Мой систер по несчастью. Тоже ютится здесь у Монголов.
Наташка и на хиппи-то не была похожа… Не, на ней, конечно, были все эти цветные шмотки, феньки и т.д. Но она все равно больше была походила на девчонку-соседку из деревни, в которую он был влюблен.
— А полное имя как?
— Константин.
— Чего?…
— Константин Фомченко. Меня класса с пятого Костей только мама зовет.
— А-а-а. Чудной ты.
— Ну да. Остальные-то здесь обычные. Банальные такие.
Она засмеялась и стала еще больше похожа на ту полузабытую девочку.
— А пойдем покурим? Ну, сигареты в смысле.
Даже сигареты, как оказалось, курил один Фома. А Наташка стояла рядом.
— Мне нормально! У меня дедушка всегда курил. Я привыкла.
Помолчали.
— Я вообще люблю так. Поговорить можно. Ты вот не замечал, что люди, когда курят, не врут? Им, наверно, сложно два дела сразу делать.
Фома пожал плечами:
— А ты тоже из дома ушла? Как Богомол?
— Как он никто не уходит! Просто… Я из Иваново. Хотела сюда в медицинский — не прошла. А дома мама, отчим… — она поморщилась. — А я у ребят здесь останавливалась. Мы ж с Леркой с детства знакомы: были в пионерлагере, потом переписывались. Она мне и сказала «не возвращайся в свой табор, поживи, как человек».
— Табор?
— Ну, у меня ж пять братьев и сестер.
— Ого!
— Да! — Наташка улыбнулась. — А правда, что ты ребятам на Финновой гитаре играл?
— Ну да…
— Круто! Сам учился?
— На гитаре-то сам. Ну… Я вообще музыкалку по скрипке закончил. Почти. Бросил за год. И на фоно. Так что, не с нуля.
— Все равно круто! А я вот петь люблю. Но не умею…
Фома фыркнул.
— Ну серьезно! А сыграешь для меня? Ты знаешь «Под небом голубым» БГ?
Фома был уверен, что подберет.
Фома не был идейным хиппарем. И точно не мечтал всовывать цветочки в автоматы.
Просто… Они были неплохими ребятами: слушали хорошую музыку, читали самиздатовские книги. С ними было прикольно поболтать под портвейн или еще что…
«Чувак, говорю тебе, трава даже полезная! Я в прошлом году бронхит вылечил»
Они были даже чем-то похожи, особенно…
— Господи, куда ты опять собрался?! Ты решил с работой? Звонил дяде Валере? Сентябрь!
— Ба…
— Ты посмотри, на кого ты похож-то.
Всхлип.
Фома выглядел обычно. Ну, волосы чуть отросли после училища, пара фенек. Но так это ж Наташка подарила — сама вязала.
— Дождешься, мать позвонит отцу!
Октябрь в Москве выдался теплым.
Фома снял очки, протер и вернул на место.
Ну, не настолько ж теплым, чтоб разгуливать босиком по парку!
Вроде он и не курил сегодня с Богомолом…
Это просто она, наверно, под кайфом! Че взять с хиппушницы.
Так. Стоп. А волосы?
Фома зажмурился и потряс головой.
С волосами все оказалось нормально. Они были длинные, но не путались в ногах, как приглючилось вначале.
Что ему все-таки подсыпали?!
Компания хиппи во главе со странной девчонкой приблизилась.
Тусовка радостно завопила, приветствуя их.
Босая целенаправленно шла к Фоме:
— Ты, говорят, новый бард?
У нее были голубые глазища как у Лоуренса Аравийского и слабо уловимый шипящий акцент в голосе.
Это была Мэб.
— А Мэб и эти? Ну, Финн с Псом… Они… Ну?..
— Чувак?! Ты как не хиппи! Дети цветов! Свободная любовь! Мэйк лав, нот вар! — и грустно добавил. — Ин Афгэнистан…
— Мм. Понятно. Значит…
— Да ниче это, Фома, не значит! — неожиданно серьезно прервал Богомол. — Хрен знает, какие там у них отношения. Кто-то, да, уверен, что такая любовь втроем. А кто-то скажет, что они ее братья. И сходства найдет! Подсолнух мне вот вообще загонял, что Мэб — дочка кого-то из самой верхушки, а Пёс с Финном — контора под прикрытием, типа охраняют ее. Хрен знает! Но где Мэб, там эти двое.
Фома молчал. От этой неясности почему-то стало легче.
— Че? Вшторило от Мэб? Все там были. Все любят Мэб… А Мэб любит никого. Пойдем, чувак, покурим, расслабимся!
— А ты неплох! Он неплох, правда? — Мэб обратилась к Финну.
Финн презрительно взглянул и отвернулся. Наверняка он услышал все места, где Фома слажал. И неважно, какая сложная Stairway to heaven…
— Ты правда хорош! — Мэб словно не замечала ничего. — Но можно еще лучше. Пока мало тебя. Ты знаешь «Пинк Флойд»?
— Да. Я пробовал «Стену» подобрать…
— М-м-м. Неплохо, но не то. Сейчас найду.
Она направилась к виниловой коллекции Монголов.
Долго что-то искала, вернулась:
— Не нашла. Но возьми это.
Мэб протянула ему The dark side of the moon.
— Пока послушай. Пойми. А я принесу тебе раннее. Там, где Сид. Он был из наших.
— Хиппи?
Мэб рассмеялась:
— Почти. Из наших. Но сгорел.
— А скажи… — Фома много чего хотел спросить: откуда она столько знает, почему так хорошо владеет английским, правда ли иностранка или дочка дипломата. —– А Финн? Он из Финляндии?
Это был лучший вопрос…
Благо хоть сам Финн был вдалеке.
— О! Финн! Ты из Финляндии? — Мэб его тут же сдала.
Тот повернулся и безошибочно посмотрел на Фому. Бабушка называла такой взгляд «как Ленин на буржуазию».
Мэб звонко смеялась. Хохотал и откуда-то взявшийся рядом Пёс.
Хотелось провалиться…
— Не тушуйся, чувак, — Пёс огрел его своей ручищей по плечу. — Это он так по дому скучает! А тут ты с вопросом.
Фома, сгорая со стыда, вспомнил о гитаре:
— Кстати. Я же вот на твоей гитаре получается… Спасибо!
Он попытался протянуть инструмент Финну.
— Оставь себе, — жестко остановила Мэб.
— Но как же… Это ж гибсон! Шикарная гитара…
— Вот именно! Учись на ней, бард. Живой инструмент. Должен играть живую музыку.
— Это точно у нас не про Финна! — хохотнул Пес.
— Играй, — кивнул Финн. И вместо его обычной надменности звучала грусть.
— А почему она тебя, правда, бардом зовет?
— Черт его знает! Типа непрофессионал…
— А может она считает, что у нас так певцов и называют? Ну, как Никитиных, Высоцкого.
— У нас? Думаешь она все-таки из-за бугра?
— Да нет, — замялась Наташка, — Не знаю. Но… она правда нездешняя.
Фома затянулся и пожал плечами — про нездешность не поспоришь.
— Она тебе, ну, не нравится? — он сам испугался своего вопроса.
— Да почему?! — Наташка была искренне удивлена. — Мэб мне нравится, она классная. Просто… я ее еще боюсь…
— Чего?..
— Ну… Ты не поймешь, наверное… Она как Хозяйка Медной горы.
— Горы?.. Мать, а ты сама-то сегодня не употребляла?
— Блин! Ну я так и знала! Это Бажов, «Малахитовая шкатулка». Моя любимая книга в детстве. Там даже картинка была с Хозяйкой Медной горы. Очень красивая! Я ее так любила… и боялась…
— Угу. Все ясно. Переизбыток кислорода, пошли с балкона.
А дома почему-то горел свет.
Фома привык возвращаться, когда все приличные люди уже спали, и их светящееся окно на кухне вызывало тревогу.
— Приперся-таки.
Отец смачно затянулся и сплюнул. Прямо на пол.
Вообще у них в доме не курили.
— Матери нервы портишь. Мразь!
Молчание.
— Растили бабы и вырос бабой, — диалог не подразумевался. — И я должен увольнительную брать, потому что мой сын в длинноволосую падаль превратился. А мать воет, ничего сделать не может.
Фома ощущал себя в каком-то дурном сне. Он стоял в верхней одежде в дверях. Устал, кружилась голова. Очень хотелось сесть. Но садиться было нельзя. Как и всю жизнь — стоять и слушать.
— Тебе ясно, я спросил?!
— Ясно…
— Значит, завтра с утра едешь к тетке. Одежду мать собрала. Послезавтра идешь на завод. Коля за тобой присмотрит. Не забалуешь там! Выбьем…
Затяжка.
— Это что?!
— Гитара…
— Здесь оставишь. Все из-за этой дряни! Скрипочку, гитарочку — у мальчика слух. Все бабка твоя — из недобитых. Дворянкой себя что ли…
— Не оставлю, — Фома сам испугался сказанного.
— Чего?! — отец взревел.
— Не оставлю гитару, — отступать было поздно.
Отец молча встал, медленно подошел, глядя в глаза.
И ударил кулаком в живот.
Фома согнулся и упал на бок.
От боли все потемнело.
Куртка, оказывается, защитила…
— …на поезд в девять.
Отец ушел.
А Фома решил утра не дожидаться.
Такого с ним просто раньше не случалось.
— Гля, Вован, эт не девка. Эт пидорок из лохматых.
Любера.
Или хрен их знает, кто они есть.
Но Фома им явно не нравился. Или уж слишком нравился…
— Че молчишь-то?
— Ребят… Давайте просто разойдемся…
— О-о-о! Гляди-ка, он нас не тронет!
Мерзкий гогот.
Их было шестеро, если еще кто в подворотне не скрывался.
Отцовский кулак мог показаться лаской на фоне того, что светило.
Вот интересно, они до смерти забьют или оставят?
— А эт че у тя там?
— Не вишь что ли, Малой, гитара. Мюзыкант.
Да что ж вам всем надо от гитары?!
Фома скинул рюкзак, прислонил к нему инструмент и вышел вперед, словно защищая свои вещи.
Пускай калечат, но он здесь может ответить.
— Гля, какой смелый!
И снова заржали.
— Помощь нужна? — раздалось из темноты.
Шестерых что ли мало?.. Или? Какой-то знакомый голос…
Это был Пёс.
— Че, чувак? Рад меня видеть? — он с усмешкой подошел к Фоме. — Отойди, родной.
— Но…
Их же там шестеро.
— Отойди, — приказ. И снова веселое. — Иди вон гитарку побереги, зря что ль тебе отдали.
Фома отошел.
А Пес развернулся и понесся с каким-то утробным воем на шестерых.
Наверно, шпана охренела уже с этого, но это было только начало.
Пес громил, сбивал с ног, сталкивал лбами.
Он отбивал ножи голой рукой, тряс своей рыжей башкой и … смеялся.
Это был не Брюс Ли, аккуратно раскидавший всех ударом ноги, это была стихия, голодный медведь из леса.
Наконец, любера закончились: кто убежал, кто отползал, кто валялся.
Пёс осмотрел поле брани и довольный расхохотался.
Когда повернулся к Фоме, безумия в его глазах стало меньше.
— У тебя это… кровь на лице. Твоя или их…
— Ах, это, — Пёс вытер рукавом, — сосудики слабые, из носа течет.
— Ага…
— Да ты не дрейфь, Фома, все будет ништяк!
И постучал по плечу.
— А ты здесь случайно что ли?
— Конечно! Мэб попросила случайно пройтись по Гороховскому в пять часов утра. Пошли, помогу тебе до Монголов вещи дотащить.
— Спасибо….
— Пошли! А ты вот знаешь, Фома, почему хиппи никогда не вымрут? Да потому что влом!
Монгол против Фомы у себя на флэту не возражал.
Это было похоже на общежитие.
Только соседи прикольные.
И отбоя с подъемом нет…
И зарядки по утрам…
И вообще не похоже.
«Чувак, у нас коммуна! Настоящая хипповская коммуна».
Может, Богомол и был прав.
Для Фомы это были затянувшиеся свободные каникулы: отрывался за все время, что провел в пионерских лагерях.
Существовала вся эта кодла за счет родителей Монгола… Но не то чтобы это кого-то сильно волновало.
А еще у него было больше возможности играть. Никто не ныл, даже наоборот…
Фома и не мог себе толком признаться, играет ли он, потому что ему нравится, или потому что… Потому что приходила Мэб, садилась, смотрела на него и сквозь него.
— Лучше, бард, лучше. Но все еще не ты.
— Я пробовал, конечно, свое по чуть-чуть. Но я ж не композитор… Я скорее гитаристом могу стать неплохим.
— Недостаточно вдохновлен. — Она взяла его кружку и принюхалась. — Может тебе что серьезнее нужно? Для вдохновения.
— Алло! Седьмая! Слушаю!
— Алё… здравству…
— Что?! Вас не слышно — перезвоните…
— Здрасьте! Веру Николаевну позовите! Пожалуйста…
— Щас. Вер! Тебя. Не знаю, мужик какой-то.
— Алло! Говорите.
— Алё… Мам…
— Господи, Костя!! Ты в порядке?! Тебе помощь нужна?! Где ты?!
— Мам, я в поряд…
— Отец запретил в милицию подавать. Я уж и в тихую хотела. Ты где сейчас?
— Понимаешь, ма…
— С отцом что-то у вас произошло, да? Но ты ж знаешь, какой он у нас. Надо быть мудрее. Он простит. Ты, главное, сам в порядке, да? Когда ты вернешься?
— Мам, я не вернусь…
— Не понимаю, чего ты в Ленинград не хочешь.
— Да блин, Фома, опять с этим…
— Не ответ.
— Вот удовольствие туда на собаках, тьфу, на электричках тащиться по зиме.
— Давно это тебя, Наташенька, уют стал волновать?
— Да тебе какое дело! Я вообще, может, хочу на Новый год к родителям съездить…
— Ты крезанулась?..
— Да это ты, блин, крезанулся! Из парня, который «я не хиппи, мне просто нравится с ними песенки попеть», превратился, блин, в этого!.. И все мы знаем из-за кого.
На Новый год никто никуда не поехал. Хиппи были легкими на подъем, но тяжелыми в плане организации…
В Москве был снегопад, метель. Мэб говорила что-то про другой праздник, созвучный с «ель», и обещала всем наварить грог.
Наверное, она и правда была из-за границы.
Все были какие-то уютные, домашние и немного грустные.
Неожиданно лиричный Богомол вспоминал, как его семья отмечала втайне Рождество.
Оставшаяся Наташка вязала свитер младшему брату.
А сам он почему-то вспомнил Щелкунчика… Это была пластинка. Или бабушка читала. Или водила на балет. А потом ему снилось, что он Щелкунчик. А когда проснулся, не мог двигаться, как деревянный. Мама плакала, отец орал, больница…
Или это тоже все приснилось… Говорят, дети сильно фантазируют.
Фома тряхнул головой и отправился курить.
Наташка с ним теперь не ходила, хоть они и помирились.
На балконе стоял Пёс. Стоял без куртки и вдохновенно пялился в небо.
— Тебе не холодно?
— А-а-а, ты, бард, — с какой-то досадой отметил Пёс и повернулся назад к небу. — Они все там, собирают свою жатву.
Его словно тянуло куда-то.
— Они?..
— Они, — Пёс махнул рукой. — Всадники.
Снег прекратился, а низкие, густые облака сносило прочь. Странно, но они правда были похожи на отряд серых стремительных всадников.
— На волны больше похоже. На море.
— Всадники, — Пёс помотал головой. — Дикие. Подождите. Скоро. Весной.
В Ленинград поехали весной. Даже не на собаках. Набились всей кодлой в общий вагон, потеснив несчастных цивилов.
Наташка так и не поехала.
«Лерка же не едет, что ж я ее одну брошу».
А в Ленинграде их встречала тусовка. Хиппи хиппи фрэнд в любом месте.
Коммуналки там оказались отдельной сказкой.
Не, понятно, Фома бывал в коммуналках. Даже жил когда-то — с отцом военным где только не живешь, — но эта коммуналка…
Высоченные потолки, треснувшая лепнина. Кажется, что весь этот совковый быт в виде желтеньких обоев и типовой мебели рассыплется под величием самой комнаты.
И вся кодла — а их много на вписку набилось — легко представлялась в другом времени.
Богомол точно был бы шутом. Дурацким и иногда несмешным, но любимым всеми.
Сам Фома — музыкантом каким-нибудь придворным. И была б у него там лютня или домра вместо гитары.
Мэб. Мэб — конечно, королевой всего этого.
Пёс — ее рыцарем. Финн, наверно, тоже.
А Наташка — какой-нибудь придворной дамой. Хотя… лучше что-то типа сестры милосердия. Их, наверно, тогда не было, но ей подходит больше.
Фома поделился своими рассуждениями с Богомолом. Тот заржал:
— Эк тебя, чувак, вставило. Да ты поэт!
— Да, он поэт, — задумчиво повторила Мэб.
Раздалось три звонка.
— Это ж сюда?
— Невчик, три звонка — это ж к тебе?
— А мы ждем кого-то?
Снова три звонка. Настойчиво, зло, уверенно.
— Бля… ребят, это менты, — побелевший Невчик нервно трясся.
— Да успокойся ты…
— Соседка, сука… Точно… Она контору вызвала. И мне нельзя!.. Меня ж с фарцой упаковывали…
Три звонка.
Мэб посмотрела на Финна. Тот недовольно вздохнул, задумчиво облизал свой указательный палец… и резко вскочил.
— Так. Ты, — он кивнул Невчику, — берешь зелень, колеса, шмотье — все, чего здесь быть не должно, — и валишь через пожарную лестницу на крышу. Там перелезешь на соседнюю.
— Она ж забита, вроде…
— Быстро! — прошипел Финн.
Невчик побежал. Остальные догадались, что нужно не отсвечивать.
Три звонка.
Финн пошел открывать — решительный, сильный и абсолютно трезвый.
Вернулся с сержантом Волковым и старшим сержантом Тюриным.
— Вот, смотрите, пожалуйста. Мы с ребятами вообще в Карелию едем, сплавляться, остановились на ночевку у моего двоюродного брата. Он к родителям метнулся, поесть нам организовать. Сами понимаете, холостяцкая квартира — одни папиросы. Знаю, конечно, дяди Миша и тетя Поля Черниговы, у Московского вокзала живут. Говорю ж, близко. Понимаю. Конечно, нехорошо шуметь, ночь почти… Имеет право жаловаться.
И опять все изменилось для Фомы. Словно он и правда среди туристов-байдарочников. Все они в трико, майках и свитерах. Рядом лежат гигантские рюкзаки, палатки. А его гитара привыкла играть «Солнышко лесное».
Это же видели и менты: они расслаблялись, кивали, даже улыбались.
— Конечно, в марте еще холодно. Но тут уж когда отпуск дали на заводе, тогда и едем.
— Ну ладно, — кивнул Тюрин.
Пожурил по-отечески:
— Вы давайте потише, не мешайте добропорядочным гражданам. Сплавы — это хорошо. Я бы тоже с такими сплавился.
И посмотрел на Мэб. Противно так посмотрел, мерзко. Сплюнуть захотелось. Или в рожу дать.
— Он через месяц лишится руки, — кровожадно произнес Пес, глядя вслед уходящим сержантам и Финну.
Обращался он исключительно к Мэб.
— Может даже через две недели.
— Он шутит, — шепнул Фоме вернувшийся Финн.
— Конечно, шучу! — заржал Пес. — Смешно же! А чего еще ожидать от чувака с такой фамилией! Тюрин!
Мэб кивнула.
Фома почему-то был уверен, что никто не шутил.
Выборг.
«Как будто и не Совок!»
Не поспоришь. Улочки эти. Замок из учебника истории за шестой класс.
Вассал моего вассала — не мой вассал…
— Эй, пришли вроде?.. Долго перлись.
— Ну да, адрес совпадает. Витек говорил, крыша зеленая, все верно.
— Невчик, а где сам Витек?
— Так он достать че должен. И подойдет.
— О, ништяк!
— А калитка правда открыта.
— Чувак, ты че?! Пошли, заходим, — Богомол толкнул его в плечо.
— Да я это… Чего-то не выспался просто.
И Фома пошел за всеми в дом с зеленой крышей.
Зимой здесь, похоже, никто не жил. Дом замерз.
АГВ включили, но все равно все ходили в верхней одежде.
«Потому что гребанная тундра!»
Март и правда был холодный.
Тусовка привычно разбрелась: кто-то спал, кто-то готовил, кто-то вел философские беседы.
Фома устроился с гитарой. Он пытался ухватить мотив, который сопровождал его здесь, в Выборге. Почему-то это казалось важным.
Выходило криво.
Вскоре явился Витек.
Комнату украшала пара десятков свечей.
Зажгли-то их, наверно, для тепла, не для романтики, но выглядело все равно очень клево. Атмосферно.
Скорее всего, они разорили все хозяйское запасы…
Ну да и ладно.
Фома играл.
Сначала играл, что хотел, потом — что просили.
Потом попробовал и… И ему удалось поймать свою призрачную мелодию.
Он прикрыл глаза, стараясь раствориться в звуке. Присвистывал. Перебирал.
Ему было хорошо. Это было правильно. Это была та музыка.
Когда Фома открыл глаза, все исчезло. И появилось.
Он был в огромном замковом зале. Горели сотни свечей. Пылал камин. Где-то играли музыканты. Разносился запах жареного мяса. У огня грелась свора борзых.
А Мэб…
Мэб восседала на троне. Как всегда царственная, в платье с драгоценностями, в короне.
Она улыбнулась и протянула ему руку.
И все снова исчезло.
Он оказался в пещере. Непонятно откуда шел свет. Кто-то выл вдалеке…
Мэб была в лохмотьях. Сидела на камне. В ее длинных волосах запутались желтые листья.
Она смотрела на Фому немигающим змеиным взглядом…
— Народ, что делать?!
— Помирает что ли?
— Передоз…
— На эпилепсию похоже.
— Скорую надо!
— Ложку ему.
— Разве он эпилептик?
— Бля… страшно!
— Нельзя скорую, ментов вызовут.
— Че делать-то?!
На полу извивался Богомол.
Фома вскочил и побежал.
— Да почти все время. Нет, ест нормально. Попросишь — в магазин сходит.
Громкий голос матери вырвал из сна.
— Уж и не знаю, Свет. Понятно лучше, чем неизвестно где…. Да как не будешь — он даже телевизор не смотрит… Васька приехал в увольнительную, думала — убьет. А он просто взглянул на Костю и… и все. И сиди, говорит, пока дома. Рука не поднялась, представляешь?… Не плачу, нос заложен. Как там ваши дела? Готовитесь к школе? Двоих сразу отправляете…. М-м-м, вон оно что. Ну, и правильно, нечего. Я вот, знаешь, что еще думаю. Мне Ритка про бабку в Подольске рассказывала… Ага, она. Ритка говорит, Иван потом вообще не пил. Так вот…
Фома тогда долго бежал куда-то. Дальше. Дальше.
Но где-то там был Богомол.
Это заставило остановиться. У какого-то дома.
Фома звонил, ломился в калитку. Кричал: «Помогите».
Зажегся свет, вышел дед в куртке поверх майки и трусов, почему-то с поварешкой.
— Тебе чего, парень? — спросил он настороженно.
— Там. Мне… Другу плохо. Скорую вызвать.
— Шел бы ты отсюда.
Поварешка раскачивалась.
Фома стоял и тяжело дышал. Дед с прищуром рассматривал его.
— Ох… Ладно, объясни нормально.
— Можно скорую от вас… Вызвать. Другу плохо. Умирает.
— Вон за углом автомат, — дед махнул рукой.
Фома растерянно стоял.
— Хоспади, ладно. Пошли с тобой схожу, — И крикнул кому-то в дом: — Все нормально, сейчас вернусь.
Дед так и пошел в тапках и с поварешкой:
— Куда скорую-то?
— Туда, — Фома развернулся в сторону дома с зеленой крышей. Оказалось, он не так далеко и убежал.
— Петровский, — недовольно цокнул дед. — Внучок их — гнилой малый.
Они правда дошли до автомата. И дед правда позвонил. Он пытался выяснить у Фомы возраст друга и что с ним, но закончилось тем, что сочинил что-то сам.
Фома благодарно моргал.
— Ох. Может тебе это, помочь чем?
— Мне? Нет-нет. Спасибо. Спасибо большое.
И вот он снова бежал. Спал на какой-то лавке. Звонил матери. Сидел на вокзале. Получал перевод на телеграфе.
Наверно, потом ехал домой.
— Кость, ты б хоть подстригся.
— Хорошо.
— Да что хорошо? Сегодня идешь к тете Зине в четвертую, она и тебя человеком сделает. И хватит тебе хандрить, вон уж и лето скоро.
Фома кивал. Он выглядел так же апатично как обычно, но с удивлением обнаружил нарастающее раздражение на мамину болтовню.
Нервозность была с ним с самого пробуждения. То ли телефонный разговор взбесил, то ли приснилось что-то…
— Хорошо. Я схожу.
— Эй, Фома!
Ему навстречу бежал Богомол. Настоящий живой Богомол. В центре Москвы.
Фома знал, что тот выжил. Не поддерживая связи с тусовкой, он все-таки звонил один раз Наташке.
Но вот так…
— Фомище! — Богомол обнял его худыми руками. — Чувак! Пошли пива выпьем!
— Че ты бледный такой? Как будто не я, а ты в шизе лежал.
— О! Знаешь, че потом было…
— … тут, не поверишь, мои предки откуда-то взялись…
— И Наташка в своем Иванове там крезанулась, санитаркой пашет и …
— Этот Витек вообще крысой оказался…
Ответ не требовался. Фома кивал и впервые за долгое время чувствовал, как улыбается.
— Ты извини… что я тогда сбежал.
— Чувак, да че?! Ты ж мне жизнь спас! Вся тусовка на измене была, ты врачей вызвал. Неизвестно, что было б. Вообще помер бы. Мне потом предки рассказали, оказывается, у меня дядя эпилептик. Ну, в шизе, конечно, беспонтово было. Но уж лучше, чем на кладбище. Вообще торч — зло. Ну, трава не в счет, конечно. Так что, чувак, ты меня спас!
— А откуда ты знаешь, что это я?
— Так Мэб рассказала.
У Фомы резко закружилась голова.
«Прощай, бард».
Вот! Вот, что с ним было сегодня. Ему приснилась Мэб.
— Ага, — Фома помотал головой. — А как… Как у нее дела?
— Ну так, сваливают скоро.
— Чего?..
— Да вроде в Латвию. Но кто-то мне говорил, что и подальше. Чуть ли не Ирландия. Типа у нее там родня… Или про Израиль речь?.. Блин, ты ж знаешь, от них самих хрен че добьешься.
— Ну, Латвия. А Израиль… Это что навсегда? Может Мэб… Но эти ж двое ее не евреи совсем.
— Чувак, ну… Звучало так, что на…долго. А так, не знаю, — Богомол отвел взгляд.
Фома с усилием сглотнул.
— Сегодня вписка у Холмогора, может ты как раз?..
— Да.
Это был какой-то огромный неуютный флэт, наполовину незнакомая тусовка.
Все это было не то, а главное — не было тех.
Фома словно метался среди людей, пока не нашел в какой-то комнате Финна.
Тот сидел в одиночестве и перебирал струны его гитары.
Фому неприятно кольнуло.
А чего ты хотел — ты ее бросил. И вообще это сразу был Финнов гибсон…
— О, дитя человека. Явился, — в голосе не было ни удивления, ни злости. Обычное легкое презрение.
— Да. Я слышал, вы уезжаете? — Фома спешил
— М-м-м. Уехали уже. Это я так, подольше среди вас побыть.
— Уехали? А Мэб?… А я? А как же? А надолго?
— Ты чего, под кайфом?
— Нет-нет. Я готов. Я хочу с вами! Куда там? Израиль, Латвия? Это возможно?
— Ты так и не понял, что ли?
— Ч-ч-что?
— Что мы не люди. Ну, мы с Псом еще были когда-то. Но Мэб. Властительница эльфов и фей, госпожа обратной стороны луны. Она не человек. Ты, конечно, не читал Шекспира, Шелли? Конечно.
— Шекспира?.. Ты стебешься надо мной?! Типа я совсем дурачок?
— Да вспомни! Ты же видел нас тогда в истинном обличье.
— Но…
Фома вспомнил.
— Угу. Слушай, иди домой. Отучись на инженера, женись на Наташке. Рассказывай друзьям под стопку, как хипповал в юности.
— И вы уйдете?
— Ну, ты же понял…
— Тогда я хочу с вами.
— Это дольше, чем навсегда.
— Да-да. А она не будет против?
— Ты же бард. Она как бы этого и хотела. Возьму гитару. Ну, пошли.
— Куда?
— Очки-то сними.
Фома снял очки и шагнул прямо в фотообои.
— Ага, в фотообои. Да ты, Богомол, что тогда, что сейчас угашенный.
— Да че ты! Я ж видел.
— Видел он. Сколько лет прошло. Кривич вон давно растрепал, что Мэб через Прибалтику к финнам свалила, через этого дружбана своего. Ну и Фому с собой захватила.
— Я вас умоляю! Мэб вообще в Англии! Она еще тогда Лерке писала. А Фому предки в шизу упекли…
— Да сторчался он небось! С горя…
— Чтоб вы все! Только трепаться! Говорю ж — видел… Эй, дядь! Че пялишься?
— Извините, ничего. Вы мне просто друга напомнили.
— У меня среди цивилов друзей нет. Шел бы ты… Так вот! Я видел, как…