«Там цензура и портвейн, здесь — свобода и коньяк. Довлатов, конечно, знал толк в напитках. Но третий дайкири был явно лишним», — так думал Костя, неровной походкой сворачивая в безлюдную подворотню с автостоянки. Поговаривали, тут раньше было еврейское кладбище: лестница, ведущая к Городничанке, была сложена из надгробий со странными буквенными закорючками.
В «Одессе» не отгремела еще вечеринка по случаю начала учебного года. В спину то и дело ударяли увесистые аккорды.
Раз, два, три, четыре,
Мы с тобой в прямом эфире.
Только вчера Костя переехал сюда, на Большую Троицкую. С сегодняшнего дня он учился уже на втором курсе. Первый год дался нелегко: сменив Скидель на Гродно, Костя долго не мог войти в ритм журфаковских будней. Общага первокурсникам не положена, довелось четырежды менять съемную квартиру, да и учеба как-то не задалась. Но ничего, вытянул. Поэтому, когда подвернулось недорогое жилье в центре города — в квартале от учебного корпуса, — он решил, что удача наконец подмигнула ему, заплатил за три месяца вперед и перевез свои скудные пожитки.
Пять, шесть, семь, восемь,
Слышишь, захрустели…
«Костя, ч-ч-черт! — споткнулся о неровный край плитки. — Ну кто так строит?» Под кроссовками что-то хрустнуло. Замедлил шаг, вглядываясь в темноту. Дом таращился на него кровавыми глазницами. Костя замер, прислушался к растущей внутри тревоге. Сквозь задернутые гардины — это же его окна! — сочился алый свет. «Какого черта? Вроде ж выключал».
Дом был старый, построенный еще в начале прошлого века, — в два этажа и четыре квартиры. К нему приросла подвальная будка с заржавевшей дверью. Слева расположился крошечный палисадник — с песочницей, скамейкой и шеренгой низкорослых туй. При свете дня дом казался ему гораздо приветливее.
Костя нырнул под кружевную шапку акации — ветви неприятно царапнули по затылку — и приложил магнитку к домофону. Механизм тренькнул неожиданно громко, тяжелая дверь поддалась. На площадке было черно и сыро, отдавало плесенью и кошачьей мочой. Костя постоял, пока взгляд не различил ряд почтовых ящиков с белесыми языками газет, детскую коляску, прикорнувшую к стене, и две двери — нос к носу. Пальцами он нашарил сердцевину замка, вставил ключ. За плечом раздался шорох. Едва различимый. Чье-то холодное дыхание коснулось щеки.
Костя почувствовал, как волосы вздыбились на голове и морозные мурашки расползлись по всему телу. Он замер и медленно, очень медленно оглянулся. Рядом с коляской проявлялся чей-то силуэт. Трясущимися руками Костя нашарил в кармане зажигалку и щелкнул рычажком. Перед ним стояла девочка лет шести-семи. В поношенных ботинках и в мешковатом пальто. К груди она прижимала куклу.
— Ну ты меня и напугала! — Костя выдохнул. — Что ты здесь делаешь в это время?
Сердце все еще ухало в груди, будто басовый барабан. Никак не успокаивалось. Девочка разглядывала его, слегка наклонив голову, а потом сорвалась и побежала наверх, путаясь в полах пальто и отмеряя ступеньки «Цып-цоп эмэрэл». Эхом вознесся звонкий голосок и растаял где-то в конце пролета.
Костя провел ее взглядом. На третьей ступеньке что-то белело. Он поднес зажигалку ближе: раскинув тряпичные объятия, лежала кукла. Костя подхватил ее, ринулся следом за девочкой, но на площадке было пусто. «Странно это все», — подумал он, покрутил куклу в руках. Решил завтра найти хозяйку и вернуть потерю, а пока — спать, спать! Потянул дверь — яркий электрический свет ударил в глаза. Так и есть, не выключил. Он оставил куклу в прихожей на ящике с обувью.
Сил хватило лишь на то, чтобы разуться и рухнуть на диван. Ночью донимали кошмары: какие-то тени, подземелья и эта странная девочка с куклой — деталей Костя не помнил. Будто и не спал вовсе.
Холодный душ слегка отрезвил. Костя нащупал сигареты в кармане пиджака, взгляд наткнулся на куклу. Значит, не сон, не почудилось. Он вышел покурить во двор. На скамейке сидела молодая женщина, покачивая ту самую коляску, которую он приметил на площадке.
— Вы, наверное, наш новый сосед. Видела, как вы въезжали в первую квартиру. А мы живем этажом выше.
— Я, кажется, ночью видел вашу дочь. Она кое-что потеряла.
— Но у меня нет дочери, — женщина посмотрела на него с недоумением.
— Ну как же. Маленькая девочка. В пальто. С косичками.
— Кроме Мишки, — женщина кивнула в сторону коляски, — в доме нет больше детей. Рядом с нами квартира пустая — хозяева уехали в Польшу, иногда приезжают погостить, но очень редко. По соседству с вами — Кира Моисеевна, внуки у нее уже взрослые, дети тем более. Вот и все жильцы.
Костю бросило в пот. Кажется, странности множились.
— Я слегонца перебрал вчера, извините. Понимаете: первое сентября.
А про себя подумал: «Наверное, крыша уже свистит». Женщина сочувствующе покачала головой.
Возвращался с занятий Костя затемно. Возле дома замедлил шаг: в песочнице кто-то копошился. Он подошел ближе. Вчерашняя девочка сидела на корточках и, пересыпая песок сквозь пальцы, что-то бормотала. Костя прислушался.
— Цып-цоп эмэрэл, ким цы мир ын кэмэрэл! — похоже на заклинание.
Он присел на скамейку, пытаясь угомонить сбившееся дыхание.
— Привет! Что строишь?
Девочка словно не замечала его.
— Ты вчера куклу уронила. Подожди, я сбегаю домой — принесу.
Девочка молча посмотрела на него. Вернее — сквозь него, куда-то вдаль.
— Меня зовут Костя. А тебя?
Вдруг девочка прервала молчание:
— Костя. Пять, шесть, семь, восемь, слышишь, захрустели кости.
И посмотрела прямо ему в глаза. Костя похолодел. Косички ее куда-то пропали, обнажив неровно остриженную голову. Радужка глаз полиняла, будто с нее сняли синюю глазурь — слой за слоем. Лицо побледнело, истончилось. Костя протянул руку — удостовериться, что перед ним не мираж. Миг — и девочка рассыпалась в прах.
Она вернулась во сне. Только сейчас Костя рассмотрел желтые звезды на груди и спине. Девочка поманила рукой: «Ким цы мир». Голос хриплый, надтреснутый. Костя пошел следом. Сменялись времена, дома, лица, словно кадры черно-белого кино.
…Полноводная река людей. Плывет со всех улиц, ветвится рукавами и протоками, образуя единое русло возле пожарной каланчи. Идут, сгибаются под огромными тюками растерянные люди. Катятся подводы с наспех собранной мебелью. Польская, русская и незнакомая ему гортанная речь. Две женщины волокут детскую кроватку, следом девочка несет малыша, укутанного в пуховый платок, он громко плачет, лупит ее кулачками по лицу, по голове — зачем его не поставят на землю. Мужчина на плечах тянет парализованного старика. По краям людской реки — серые шинели с двойной молнией на погонах.
…Небольшая комната. Деревянный стол с медным семисвечником в центре. За окном — мир, опутанный колючей проволокой. Стерегут его серые люди. «Но они не отвечали им, ни даже камня не бросили на них, ни заградили тайных убежищ своих». Руки передают хлеб. Бережно. Не уронить бы ни крошки. Пламя свечи играет на изможденных лицах.
…Снег вперемешку с грязью. Мужчины с желтыми звездами и благородными лицами собирают его чайными ложками — прихоть надменного серого человека. Иначе — смерть на конце револьвера. Стоя тяжело — ползают на коленях. Стынут руки, немеют пальцы, ноют больные колени. «И сказали: мы все умрем в невинности нашей; небо и земля свидетели за нас, что вы несправедливо губите нас».
…И опять людской караван. Затылок в затылок. Без вещей и без надежды в глазах. Вдруг взвивается смычок — старик играет на скрипке. Веселеют лица, расцветает надежда. Выстрел — и скрипка выскальзывает, разбивается о булыжники мостовой. Неуклюжим мешком падает тело, глаза стекленеют, ветер колышет прядь седых волос. Надрываются от лая псы с черными мордами. Кровь на асфальте. Втоптанный в грязь смычок.
…бежать бежать бежать ступени в подвал запах плесени паутина везде пауки узкий лаз ползти чтобы жить мало воздуха тяжело дышать надо лежать тише воды ниже травы чтобы жить жить жить за маму за папу за сестру Полю и сестру Хасю за брата Додика за бабушку за дедушку за всех жить дышать жить
…Стук. Стучат в стену, в пол, ломают доски. Свет режет глаза. «Серый, глянь, малина! Схрон тут у них, ишь ты!» Хищные лица: «Ухватить бога за бороду хотела, выродок жидовский!» Удар ножа. Еще удар. Темнота…
— Меня звали Ханна.
У нее глаза василькового цвета и две озорные косички.
Костя протягивает куклу. Девочка улыбается, берет ее, машет на прощание рукой и уходит. Впереди растет пятно света, а в нем — чьи-то тени. Девочка идет туда, к свету.
Костю разбудил солнечный луч, пробившийся сквозь листья акации. Голова шла кругом, в груди щемило. Первым делом он кинулся в прихожую — куклы не было. Что это: сон? наваждение? неутешительный диагноз? Выскочил на улицу — продышаться. На скамейке сидела женщина лет семидесяти.
— Вы, наверное, Кира Моисеевна из второй?
— А ты новый сосед. Знаю.
— Да, позавчера заехал… Странный у вас дом.
— Дом как дом. Обычный. В войну здесь было гетто. Старые хозяева погибли — кто в Освенциме, кто в Треблинке, кого по дороге расстреляли. Никого не осталось.
— А вы случайно не знаете такую песню: «Цып-цоп, что-то там. Ким цы мир, та-та-та-там»?
— Да-да, знаю. Мне в детстве бабушка пела, — женщина заулыбалась. — Это старая считалка. На идише. Я уже и не скажу, что она означает.
— А там что? — Костя кивнул в сторону ржавой двери.
— Да ничего особенного — подвал. Правда, пару лет назад делали ремонт, и в первой квартире яму нашли — метр на метр примерно. И лаз — прямиком в подвал. Говорят, евреи там прятались — те, кто сбежал от пересылки в концлагерь.
Костя закурил, пальцы его дрожали. Солнечная заплатка желтела на небосклоне, острыми лучами сшивая времена и пространства.