В комке глины и ржавчины удивительным образом опознали железную шкатулку Марфы Васильевны. Как она уцелела в доме, пустовавшем уже тридцать лет — непонятно. И не только уцелела, но и сохранила внутри себя три истории: камень, записку, письмо.
* * *
17 октября 1974 года в четыре часа пополудни его мотоцикл вспыхнул, и он сам моментально превратился в столп пламени, боли и крика. Все это произошло на глазах десятка его друзей, ни один из которых не кинулся помочь. Потом каждый будет клясться, что стоял на месте он не из-за ужаса, а будто кто крепко держал его за шиворот. Через семь минут стало тихо, но, когда они наконец бросились на помощь, помогать было уже некому.
Октябрь стоял сухой и теплый, светлая передышка перед ноябрьской слякотью и суровой зимой. Брат забрал меня из детского сада, и, пока мы шли домой, люди оборачивались нам вслед. Я пойму потом, что они уже знали, но мы тогда просто смеялись и пинали сухие осенние листья на дороге. В нашем доме разбили окно, из разлома вылетал страшный вой бабушки. Мы увидели ее внутри, вместе с милиционером АркадьПетровичем. Рядом валялись кирпич и мятый тетрадный лист со старательно выведенными словами: «одного уже и вас всех тоже». Было страшно. Бабушка плакала, милиционер молчал, и мой брат наконец не выдержал: «Да что случилось-то?» Бабушка замолчала, опомнилась, обняла нас: «Сереньку зарезали». На стене тикали часы, 18:20, семнадцатый день октября.
Шёл суд, но нам уже сказали, что все напрасно. Десять человек видели, как убийца всадил нож в нашего брата. Десять человек кинулись его оттаскивать, но смерть наступила мгновенно. Десять человек дали показания, полностью доказывающие его вину. Его семья продала корову, затем двух коз, отец съездил в соседний город, и из зала суда вышел невиновный преступник. Мир превратился в страх. Они все так же жили через пару домов от нас. Бабушка не выпускала меня из дома. Мы не верили, что Сережи больше нет, мама плакала каждую ночь, бабушка перестала улыбаться, а тот человек продолжал ходить по улице и кричать моим братьям и сёстрам страшные вещи.
К нам приходил батюшка Алексий, дядя Мирон для тех, кто не знал. Он наказал бабушке и мне молиться, и да воздастся всем за грехи их. Он наказал смириться, ибо в смирении — спасение. Тогда бабка взглянула на него и прошептала: «Гореть ему, батюшко, гореть ему адским пламенем заживо». «Да ты что, не греши, дитя он неразумное! Сколько ему там, шестнадцать? Бог его накажет, Марфа! Не бери на душу!» «Пусть пока дитя. Они теперь в восемнадцать во взрослых вырастают, вот в восемнадцать лет и сгорит пусть». Батюшка вздохнул, перекрестил нас, прочел молитву, спрятал крест и торопливо ушел. Мне же Бабушка сказала, чтобы я никому не рассказывала об этом разговоре. Но помнила.
Та страшная семья наконец переехала, прошёл год, жизнь немного вошла в колею. Я стала ходить в школу. После того разговора с бабушкой я успокоилась, надо было просто ждать. Весенним днём 1974 года нас снова заперли дома. Убийца стал совершеннолетним, они с друзьями весь день и всю ночь веселились, стреляли из отцовского ружья и поколотили немало прохожих. Однажды я увидела, как бабушка достала из своей железной шкатулки тетрадный листок. С того дня я ежедневно следила за бабушкой. Когда? Когда? Когда же?
Осенью мы поминали Серёжу, прошло ровно два года с того дня. Бабушка запретила нам плакать, надо вспоминать хорошими словами, чтобы ему там было хорошо. К нам пришли соседи, сели, вздыхая, за стол. Бабушка еще хлопотала на кухне, не садилась. Мама позвала, но та отмахнулась: «Рано еще садиться, погоди!» В двадцать минут пятого бабушка наконец села за стол, выпила не чокаясь. Мы вспоминали брата, когда по улице кто-то пробежал и крикнул, остановившись у нашей калитки: «Баб Марфа, убивец сгорел!» Все оцепенели, кроме бабушки. Она неторопливо разлила по рюмкам, чокнулась с моей кружкой и наконец улыбнулась.
* * *
Тюм***ая обл.
Аб****ий р-н.
Дер. Бер*****ва, ул. Зар***ая
Бел***ой Марфе Вас.
«14 марта 1944 г.
Здравствуй, дорогая мама!
Беспокоишься обо мне, верно, да не надо. Добрался хорошо, впустую ждали, что сразу отправят на фронт, дали пока ружья и отправили смазывать, а мне чего, я батино ружье чистил, когда еще ниже его был. Ты, помню, ругаешься, а он смеется да мне кивает: “Чисть, мужичок”.
Мама, Тоня придет к тебе, ты ее приветь, поговорите обо мне. Жить мы решили вместе, когда вернусь. Ты по-сь обо мне, чтобы вернулся.
Привет передавай всем, Коле, Ленуше, Матвейке. Бабушке спасибо скажи за носки и пояс, нет-нет, да и поддену, хоть и не по форме. Тоню встретишь — скажи обязательно, письмо ей скоро будет.
Твой сын, Арсений»
* * *
Ягоды уже отходили, во дворе оставалась только бордовая, с седым налетом малина. Рвать ее было запрещено: «На продажу снесу», — наказала бабушка. Нашу ягоду мы с ребятами сжевали еще зеленой, так и не дождавшись, и последний куст постоянно бередил меня.
Я слышала, что бабушка вошла в дом и загремела тазом, заводя тесто. Оглядываясь, аккуратно ступая, я пробралась к кусту. Вокруг было тихо-тихо, на свете остались я и малина. Крупная ягода висела прямо передо мной, я протянула к ней руку, задев лист, и вдруг прямо за ним увидела лицо бабушки! Она смотрела прямо на меня и, в отчаянии, что не заметила ее, я бросилась в избу. Взбежала по ступеням, вскочила внутрь и замерла. Бабушка с руками по локоть в муке невозмутимо посмотрела на меня и, улыбаясь, сладким голосом спросила: «Что, Марфуш, испугалась чего? Чего глядишь на меня сычом? Накуролесила чего?»
К бабушке ходили со всей деревни, она знала травки, шепотки и могла наговорить. Поп наш этого не одобрял, сулил Страшный суд, но бабушка помнила еще, как ходила к поповой матери крестить его, так что слова его всерьез не принимала.
Кроме наговоров бабушка лечила с помощью настоящего чуда: черного, удивительно тяжелого для своего размера, явно неземного камушка. Правда ли, нет, она говорила, что он упал с неба, а подобрала его еще бабка ее бабки. Камушек остро пах кровью и холодом, лежал в тайнике, и бабушка доставала его редко, а потом долго мыла руки, шепча молитвы. Я держала его в руке лишь однажды — бабушка увидела, заругалась, отняла, но с тех пор я вновь ждала возможности ощутить его тяжесть. Иногда бабушка со мной делилась своими «словами», а бывало ни с того ни с сего прогоняла меня домой, а по пути я встречала людей, которые шли к ней.
Бабушка знала все на свете, но так и не узнала, куда же пропал ее камень. Однажды ее позвали лечить в город, и вернулась она только через три дня. Изба была в порядке, как она ее и оставляла, и все же что-то толкнуло, рассказывала она тяте, проверить тайник. Камня там не было. Бабушка озлилась вначале, но потом плюнула: «Так, мол, тому и быть, хорошо хоть ненадолго Боженька дал».
Она умерла через пару лет. Убрала избу, надела чистое платье, будто чувствовала что-то. Поп говорил хоронить за оградой, как травницу, но люди застыдили его, настояли на упокоении в освященной земле. Люди шептались, открыла ли бабушка кому свои тайны и знания и кивали иногда в мою сторону.
Мне же в то лето шел двенадцатый или тринадцатый год. Заговоры и ворожба были интересны только для запугивания уличных мальчишек. Когда те дразнили меня — хмурила брови и начинала беззвучно двигать губами. Мальчишки разбегались, а их матери потом приходили к родителям жаловаться. Тятька смеялся и шутливо журил меня. Я была его любимицей, первой дочкой. К именинам он даже привез мне с мануфактуры, где работал зимой, дивную железную коробку. Вся разрисованная цветами и ягодами, а в центре, в вязи узоров красовалась надпись «I. Л. Дингъ. 1907». Сначала даже боязно было ее открывать, но тятька с улыбкой поторопил: «Открывай, Марфа, к дню ангела тебе». Ребята столпились вокруг меня, всем хотелось посмотреть. Внутри — разноцветные, чуть припорошенные инеем крохотные, круглые леденцы. Коробку я открывала редко, но конфеты все равно закончились. Только и оставалось, что водить наслюнявленным пальцем по уголкам, где еще оставалась белая пудра. Когда же и ее не стало, в коробку перекочевали мои тайные сокровища — стеклянные бусы да бумажная староверческая иконка, которую мать наказала никому не показывать.
И небесный камушек.