Рассказ входит в книгу «В обратную сторону».
Тридцатое декабря. В маленькой больнице села Захолмово остались две старушки, одинокий нелюдимый старик-ревматик, санитарка — пожилая сухонькая женщина — и трое ребятишек; остальных на праздники разобрали по домам. Позавтракали, сели смотреть телевизор, потом пообедали и снова собрались в общей комнате с диваном, чахлым фикусом, черно-белым «Рекордом» на тонких ножках. Только старик, как всегда, у себя в палате. Санитарка накопила блестящие бумажки из пустых сигаретных пачек и теперь учит ребят, Олю, Пашу и Нину, выстригать снежинки, а старухи, устроившись на диване, тихонько беседуют. По телевизору одна за другой идут развлекательные передачи, но никому не интересно, телевизор просто создает некоторое подобие уюта, домашности.
— Э-хе-хе, — вздыхает Валентина Степановна, — кому мы нужны-то… Чего уж там — отжились…
Надежда Михайловна, отечная сердечница, с горькой готовностью соглашается:
— Уху-к, уху-к, недолго теперь.
Обе из дальних деревень, дети давно выросли и разъехались, хозяйство — пока вот лежат в больнице — оставлено на соседей. У обеих в тумбочке пакеты с ненадеванной одеждой. Да, обе готовы к смерти, ждут ее, и осталось им поговорить друг с другом, погоревать о сегодняшнем, повздыхать о прошлом.
— Весной хотела поросеночка взять. А потом подумала, нет, говорю, не выдержу я за им ходить. И то вон извелась, как курочки там. Померзли в стайке, наверно, все…
— Да куда теперь нам, Степановна, с животиной-то! И для кого? Всю жизню для других, а для себя не привыкли.
— О-ох-хо-о…
Детишки щебечут что-то свое, сидя на коврике среди бумажек. Санитарка показывает им, как прорезать дырочки:
— Вот-вот, вот так, Ниночка. Смотри, у Павлуши как хорошо. А ты вот здесь ромбиком. Вот так раз, раз. И замечательно… А у тебя, Олюшка, получается?
Они с виду совсем маленькие, и не подумаешь, что на самом деле Оля уже в пятый класс должна ходить, а Паша и Нина — двойняшки — в третий. Щупленькие они, робкие, у Паши вдобавок рука забинтована, у Оли — голова. Нина за компанию с ними, просто некуда больше.
— Вот их жалко, бедолажечек, — кивает Валентина Степановна в сторону детей. — Что им-то за жизнь уготована.
— Уху-к, уху-к…
— Я ведь с имя соседи, всё на моих глазах. — Старушка взглянула на экран телевизора, где в это время шла предновогодняя кинозарисовка с елкой, Дедом Морозом, хороводом, Снегурочкой в коротенькой шубке, и протяжно вздохнула: — Веришь, нет, и не рассказать ведь словами.
Надежда Михайловна почесала толстую свою, с шафрановым отливом ногу.
— Ox уж, да-а…
Надежду Михайловну привезли с неделю назад, а Валентину Степановну вчера утром с приступом диабета, и наговориться как следует они еще не успели.
— Нарожают вот, а потом чего… Мы рожали, да хоть старались, своего куска не доедали, а эти…
— М-да-к. Времена были — не дай бог.
— А теперь от безделья с ума сходят и не знают уж, как головушку свою одурманить… Вот сколько пьет баба, рожает одного за одним, ни кожи ни рожи, прям чудеса каки-то — мужики все равно к ей липнут, — потихоньку, полушепотом стала рассказывать Валентина Степановна. — Пятеро ведь у ей, старшей четырнадцать, Ленке. А как живут, как живут… Один в доме ребенка счас, младший-то, уже с полгода… Э-хе-хе-х… Мать, рази ж это мать? — И старушка горестно покачала головой. — Сама нигде не работат, в избе шаром покати, — пенсю на мужа получат — он года четыре уж как помер, на пилораме работал, током его убило, — тем и живут. Пьет-запивается… Сошлась тут было с одним, хороший вроде мужик, одинокий, с Казахстана приехал. Хоть и четверо ребятишек — еще одного она потом родила уж — а как-то сошлись. Она и пить, кажись, перестала, он скотником устроился, хозяйство стал подымать, телочка у их появилась… А потом снова все. Он на ферму, а она — куда пьют. Или к ей приходят. Уж он чего только не делал, а все равно. Били даже его алкаши эти… Кончилось тем, что ушел он. К учительше ушел, у ее сынишка, без мужа живет. Ниче, вроде как, зажили, а потом опять обратно к этой, к Таньке — ее-то Танькой звать — захаживать стал, и она его просила, чтобы вернулся. Опять пить не стала, тут как раз и забрюхатела, от его, говорят. Он вернулся, а через неделю опять и опять… Собрал он вещички — и к учительше, а та его уже и в избу не пускат. Ясное дело, кому это приятно-то… Облился он бензином тогда и сгорел прямо у ее в ограде, вместе с чемоданом своим и сгорел. Еще и летня кухня занялась, еле отстоять получилось…
— М-да-а, — отозвалась сочувствующе Надежда Михайловна и тут же стала рассказывать о своем: — У нас одна тоже была. Одна жила, но мужики тоже не переводились. Родила мальчика и уехала к родне в Черногорск, а через неделю уже без него вернулась. Оставила, говорит, у них… Забеременела снова, а когда срок пришел — ни ребенка, ни живота. И никто не знает. Потом забрали ее и сожителя, суд потом был. Убили, оказалось, и первого и второго. Она и места сама показала. Сидят теперь…
Валентина Степановна привычно горюет:
— Как можно так, люди ж все-таки. Не звери какие…
— Звери никогда со своими детями так не поступят, у них хоть инстинкт этот остался, а тут — все уж пропито…
— Куда все катится, куда катится…
Нет еще и пяти часов, а кажется — глубокая ночь. Изморось в окне красиво переливается в свете уличного фонаря и падающего крупными хлопьями снега. И каждый человек в такие минуты — в самом-самом конце года — чувствует нечто сладковато-горькое, особенную грусть и беспокойство. Хочется поразмышлять вслух, пожаловаться ближнему к тебе сейчас существу. Одному быть очень плохо.
— А тут, когда этот-то сгорел, — неспешно продолжала Валентина Степановна, — Танька вконец распоясалась. Неделями дома не появлялась, детишки по дворам бродили, просили хлебушка. И старшая, Ленка, куда-то девалась, она тоже — вся в мать пошла — оторва та еще. Четырнадцати нет, а уж все перепробовала. А эти одне… И додумались печку топить шифером. Угля-то, дров нету, вот и решили шифером. Мужик Танькин на бане крышу перестилал, обломков-то полно осталось…
— Как их привезли, девочке над бровью зашивать пришлось. Сильно, видать. На всю жизнь шрам может остаться.
— Н-да-к — в избе колотун, они и сидели вкруг печки. А он возьми и полыхни… Я как услыхала, выскочила, к имя побежала. У нас фельшар свой там есть, но такая баба — лучше не суйся… Скорую кое-как вызвали, перевязали их, потом сюды вот…
— Видала, видала, как их привезли. Худющие, грязные до черноты, у меня аж сердце зашлося. Корвалол пить пришлось…
— И не говорите, — вздохнула Валентина Степановна, достала из кармана халата платочек, вытерла глаза, просморкалась. — O-ox…
— Мать, мать… И ведь не лишают же…
— Ой, да кому счас чё надо! Государству лишних ртов и без их хватат. Депутаты эти одни чего стоят.
— Уху-к, уху-к…
Начался мультфильм, и тоже про Новый год. Как зайчики ждали Деда Мороза, а лиса пыталась испортить им праздник. Дети притихли, отложили ножницы; санитарка принесла с кухни три бутерброда и компот в чайнике.
Глядя, как дети экономно откусывают намазанный маслом хлеб, чтобы растянуть удовольствие, как завороженно смотрят на экран, ловят кукольные голоса и еле заметно улыбаются, старухи вздыхали и покачивали головами. Давно стали единственными для них эти формы проявления чувств.
Стук в дверь. Санитарка, что-то бормоча, устало побрела открывать.
— Кого-то, видать, привезли, — сказала Валентина Степановна, — а врачи-то все дома… — Н-да-к, готовятся. Завтра последний день… Кому вот веселье, а кому — тоска.
— Оттоскуемся скоро, Михална. Ниче уж не в радость.
Пробежала по полу волна морозного воздуха, а вслед за ней вошли две женщины. Одна лет тридцати пяти, а другая постарше, предпенсионного возраста.
Ребятишки забыли про телевизор. Вскочили:
— Теть Света! Теть Галя!.. А где мама?
Женщины ласково улыбались, обнимали их; та, что моложе, присела перед Олей на корточки и спрашивала, как она себя чувствует. Но у детей в ответ была на все одна фраза, одна фраза-вопрос:
— Когда мама за нами приедет? — Казалось, что почти недельное их молчание, их тихое, робкое поведение здесь, их ожидание выплескивались теперь в этих словах.
— Мы сами поедем, — успокаивали женщины, — сами поедем сейчас. — Но были как-то напряжены, что-то держали в себе темное и страшное. — Соберемся и поедем…
Валентина Степановна сказала соседке на ухо:
— Это наши, из школы. За имя, видать.
Одна женщина ушла поговорить с санитаркой, другая повела ребят одеваться.
— Вот, хоть встретят праздник, — вдохнула Надежда Михайловна. — Всё не здесь…
— Ясно, чего им здесь-то, — поддержала соседка. — Там друзья у их, мать, может, одумалася. Чего здесь-то, конешно…
Собрались быстро, спешили на автобус. Дети попрощались со старушками, взяли несколько блестящих снежинок. Ушли. Снова тихо стало в комнате, только из телевизора невнятно журчала эстрадная песенка, да тяжело дышала Надежда Михайловна, капая в рюмочку корвалол.
Санитарка, кажется, сделавшись еще мельче и суше, унесла чайник, стаканы, подобрала с коврика бумажки, села, наконец, и тоже вздохнула, вздохнула, совсем как старухи:
— Пое-ехали, а куда поехали…
Валентина Степановна не расслышала:
— Как?
Санитарка заговорила громче:
— Да нет у них больше матери… Осиротели вот…
— Как так?!
— Что?
— Замерзла пьяная, утром нашли на дороге… Сейчас их домой повезут, а после похорон — в город, в интернат оформлять.
— О-е-е-ей! — привычно качают головами старухи, в который раз за жизнь шепчут: — Беда-беда… Бедные ребятишечки…
Санитарка тяжело, словно через не могу, поднялась:
— Пойду деда посмотрю. Чего-то он там лежит, как этот…