Во время рекламной паузы в «Поле чудес» дедушка спросил, волнуюсь ли я перед школой, потому что завтра у меня начинается взрослая жизнь. Я помотала головой: нет, нисколечко. Он подоткнул подушку под головой и рассказал, что я буду учиться в первом «А» классе, а учительницу у нас будут звать Виктория Романовна.
— Витохия Хоманавна, — повторила я и заранее обиделась, потому что, по дедушкиной информации, учительница с легким именем Анна Васильевна будет у параллельного класса «Б».
— Это которая? — В комнату зашла мама с полотенцем на голове.
— Да ты не знаешь, она недавно в город переехала. Квартиру через ГОРОНО ей подбирали. Говорят, не замужем. С характером видно, вон, как некоторые. — Дедушка закачал ногой, он так делал, когда тема разговора была особенно ему интересна. — Старая дева, вот что!
— Ну не при ребенке же! — цыкнула на деда мама, но он и сам замолчал, потому что рекламная пауза закончилась, и участники передачи начали называть разные буквы, чтобы отгадать, как называется самая яркая звезда во Вселенной. Мама разложила на столе байковое одеяльце и включила утюг, чтобы погладить мою новую праздничную блузку с рюшами.
Сегодня утром я примеряла ее — белую, твердую и холодную, — на нижнем рынке (в нашем городе был еще и верхний рынок, где продавали мясо, овощи и фрукты).
— Можно лучше эту? — Я показала на коричневую водолазку со щенком на груди. Вместо глаз у щенка были блестящие пуговки, правда, одна уже болталась на нитке. Сонная продавщица вытащила водолазку поближе, чтобы мы могли ее рассмотреть. Мама покачала головой и сказала, что нам нужна именно белая блузка, чтобы в школу идти нарядной.
— Аль-де-ба-ран! — подсказывал дедушка игрокам телепередачи правильное слово, а я легла с ним в обнимку и смотрела, как по нашей квартире металась большая черная муха. Она покружила под люстрой, затем облетела неровной дугой маму, разглаживающую блузку, и зажужжала над вазой с гладиолусами, которые я завтра подарю старой учительнице с трудным именем Виктория Романовна.
Утром первого сентября 1996 года началась осень. То есть вот только еще вчера было уютное и теплое лето, а сейчас раз — и взрослая жизнь. На линейке пахло цветами, как на садовом участке у нашей соседки тети Гали, продавшей вчера дедушке гладиолусы. Этикетка под воротничком неудобной блузки царапала шею, в капроновых колготках зябли ноги. Одна туфелька была с потемневшим носиком — по дороге в школу я наступила в лужу. Хотелось спать.
Мама показала, кому дарить букет — самой молодой из всех учителей. Красивая, серьезная, и больше остальных загружена цветами. Поэтому она хоть и взяла мои гладиолусы, но уже без радости. Просто так взяла. Пока какие-то школьники читали стихи о том, что каж-дый-годзво-нокве-селый-со-би-рает-вместе-нас, я изучала Викторию Романовну: светловолосая, кудрявая, в больших очках и белом пиджаке с чересчур широкими плечами. Она напоминала мне одновременно дорогую куклу Барби и деревянного солдата Урфина Джюса.
Я была самой маленькой в классе, и мне пришлось сесть за первую парту перед учительским столом. Вместе со мной посадили худенького мальчика в коричневой водолазке со щенком на груди, у которого один глаз был криво пришит красной ниткой. Мальчика звали Коля, и пока учительница рассказывала про школу, он начал обдирать и жевать цветы, которые стояли в трехлитровой банке перед нами. Я тут же придумала ему прозвище Козлик. Мальчишки Козлика почти каждый день колотили после уроков и прятали его рюкзак, а мы с девочками старались с ним не знаться. Однажды в школу пришла его мама, похожая на продавщицу с нижнего рынка, и громко ругалась с Викторией Романовной.
Наконец Козлик перестал ходить в школу, и ко мне пересадили Четину Наташу по прозвищу Чеча-греча — у нее была толстая розовая ручка с десятью разноцветными пастами, а еще она умела интересно обзываться матом.
Обычно Виктория Романовна придиралась к разным мелочам, например, ей не нравилось, как я пишу в прописях букву Ы. Она хотела, чтобы мы писали одну и ту же букву несколько строчек подряд, и главное, чтобы все буквы выглядели одинаково. С буквой Ы, чтобы вы понимали, это сделать было невозможно: закорючки и палочки расползались внутри узкой линеечки, превращались в гусениц и червяков, и не было ничего отвратительнее этой буквы на свете. Училка скрипела мелом и выводила букву Ы на доске так, будто бы делала это каждый день.
— Пишем одной линией, безотрывно, — громко диктовала она и ходила между рядами, проверяя тетради. Кому вообще нужна буква Ы? С нее даже ни одно слово не начинается, и первых классов под такой буквой не бывает.
— Ты пишешь как курица лапой. — Деревянный солдат наклонился надо мной и рассматривал пропись. Класс засмеялся и закудахтал. Стало грустно, но потом Толик придумал плеваться жеваными бумажками: разбираешь ручку, достаешь из нее пасту, и остается трубочка. Из тетрадки с уголка страницы отрываешь кусочки, нажевываешь в комочки и плюешь их через трубочку. Мы начали обстрел, а Виктория Романовна сначала ругалась, а потом заплакала, глядя в окно.
В конце зимы наш класс перевели учиться во вторую смену.
Виктория Романовна часто ругалась и кричала на мальчишек, на уроках выглядела уставшей, а однажды мы увидели, что у нее по шее пошли огромные красные пятна, и кожа в этих местах была покрыта чешуйками.
В столовке Толик сел рядом со мной.
— Про училку знаешь?
— Что-о?
— За коржик скажу секрет. Только чтобы никому больше.
Я отдала ему песочное кольцо с орешками. Он уплел его с компотом, вытер рот и шепнул:
— Она из этих. Рептилоиды, поняла?
Я кивнула, но ничего не поняла. Толик оглянулся по сторонам, не подслушивает ли кто.
— Ну вот. Прилетела с какой-то звезды, чтобы шпионить. У них на нашей планете повсюду секретные базы. Говорить никому нельзя, а то арестуют.
«Альдебаран!» — вспомнила я дедушкину отгадку самой яркой звезды во Вселенной, и все встало на свои места.
На весь подъезд из нашей квартиры пахло жареной картошкой. Дедушка готовил ее невероятно — сначала отваривал в кастрюле, затем нарезал круглыми тонкими ломтиками и вываливал в огромную черную сковороду, где она шкворчала и плевалась маслом. Я прибежала на кухню, и как будто бы весенний дождь зашумел за окном — это дедушка деревянной лопаткой перемешивал картошку, зачем-то подкидывая в сковородку мелко нарезанный лучок.
— Мне чтобы больше прижарок, — попросила я, подставляя тарелку. Подгоревшие ломтики были вкуснее и хрустели на зубах. — Деда, а рептилоиды это кто?
— Ну-у, — многозначительно начал дед, накладывая мне картошку так, чтобы попадало меньше лука. — Это когда напополам человек и крокодил. Инопланетяне такие, кино про них показывали недавно по НТВ. Ты спала уже.
— Злые?
— Если с ними дружить, то, наверное, не злые. У них же все как у людей.
Обжигаясь, я жевала картошку и думала, что вот бы хоть разочек увидеть, как живется на звезде Альдебаран. Вот бы Виктория Романовна рассказала о ней побольше, а еще лучше позвала бы туда в гости… Вот бы…
— Альдебаран, Альдебар-ррр-ран, — повторяла я перед сном, и вдруг у меня четко и звонко прорезалась буква Р.
В понедельник вместо Виктории Романовны в класс зашла чужая учительница. Она походила на большую рыбу: волосы собраны в тугой прилизанный хвост, лоб гладкий и блестящий, а глаза круглые и чуть навыкате, кажется, чихнет и выпадут, ищи их потом по всему классу… Она сказала, что теперь будет вести у нас все уроки, потому что Виктория Романовна заболела. Неужели улетела на звезду?
Но на перемене Толик сказал, что видел Викторию Романовну во дворе. Оказалось, что они с ней жили в одном доме, окна которого выходили на городскую площадь, а на стене рыжими кирпичами выложен олень. Дедушка называл эту трехэтажку «Малосемейка», потому что там были очень маленькие квартиры — для маленьких семей. И мы решили после уроков сходить к Виктории Романовне в гости, потому что больной человек прежде всего нуждается во внимании близких людей. А у нее была маленькая семья из одного человека, а значит, самыми близкими были для нее мы.
Навестить Викторию Романовну пошли втроем: я, Чеча-греча и Толик. Пока они ждали меня во дворе, я забежала домой, чтобы оставить рюкзак и отпроситься гулять. На кухне стояла ваза с красными яблоками, это значит, что у дедушки днем была пенсия. Слово это, «пенсия», означало праздник, и дома всегда появлялось что-нибудь вкусное. Пока в зале мама с дедушкой радовались пенсии, я тихонечко взяла одно яблоко с желтой наклейкой-ромбиком: сразу видно, что не с участка, а покупное.
После дождя улица блестела и переливалась — ярко-желтая, весёлая, как если бы из мультика. Красиво было. Вечернее солнце грело совсем по-весеннему, подсвечивая по очереди низкие розоватые облака, а в воздухе почему-то пахло свежими огурцами. Толик с Чечей обсуждали, как за чаем расскажут Виктории Романовне про новую училку, а я кивала и думала о том, как она в ответ расскажет нам про свою звезду. А еще о том, что больше всего на свете мне бы хотелось огурчика с солью, но огурцов еще ждать и ждать — когда еще они на рынке появятся…
В доме для маленьких семей был всего один подъезд, который вел в длинный коридор. По стенам между дверьми жались старые тумбочки и ведра, стоял велик «Урал» со спущенной шиной и гнутым рулем, валялись грязные калоши… Воняло гнилой картошкой.
— Она где-то тут живет, на первом. — Толик вел нас сквозь кучи барахла, вертя головой в поисках нужной квартиры. — Тут Семеновы, тут бабка старая с собакой Динкой, а вон там она.
Дверь была дощатая, желтоватая в белесых разводах. Мы постучали.
— Кто там?
— Это мы, первый «А»! — прокричали мы. Я старалась громче всех, чтобы она точно меня узнала.
Дверь приоткрылась не до конца — звякнула и натянулась цепочка. Выглянула Виктория Романовна в махровом линялом халате и уставилась на нас сквозь толстые линзы очков. Пахнуло наваристым супом. Я протянула ей яблоко:
— Мы пришли вас навестить!
Она взяла яблоко и настороженно спросила:
— А родители знают, что вы ко мне пришли?
— Знают, — наврали мы. Виктория Романовна вытянулась, чтобы посмотреть, сколько нас, и с облегчением вздохнула.
— Ну… Спасибо вам большое, до свидания, ребята. — Так сказала, будто бы мы ей были чужие. Дверь с треском захлопнулась, а мы так и остались стоять. Я быстро-быстро заморгала — глаза защипало. Толик пожал плечами и пошел обратно, а мы потянулись за ним.
— А чё-о она вообще так, а? — шепнула Чеча. — Могли бы ведь чай попить.
Мы вышли из подъезда и спустились к лавочке. Толик нахмурился.
— Я вообще голодный, а у меня мать еще даже с работы не пришла. А я говорил же, что она рептилоид, у них, наверно, сейчас сезон кладки яиц.
Чеча дернула его за рукав.
— Тсс! Вдруг она все слышит! А где еёное окно?
— Раз, два… Четыре… Там бабка с Динкой. Ну, наверное, вон то, над подвалом. Может, кинем чем-то?
— Иди ты, — бормотнула Чеча. — Я не…
— Кто боится — в какашках копошится! — Толик поднялся с лавочки. — Кинем и драпанем вон туда, через тополя.
Я подняла липкий от грязи камушек, прицелилась и забубенила в окно над подвалом. Звякнуло, треснуло, Чеча испуганно ругнулась как-то по-новому, и мы деранули. Я мчалась быстрее всех, дедушка бы сказал, что как угорелая, и даже в боку потом не закололо, как это часто бывало на физкультуре.
Дома я рано легла в кровать, хотя еще даже не началась программа «Время», чтобы если вдруг за мной придет милиция, то я бы уже спала. Мне снилось, что я не могу пошевелить руками, что у меня и рук-то нет, а вместо них куриные лапы — из таких мама варила нам с дедушкой суп — и я не могу с ними управиться. Снилось, что во дворе «Малосемейки» стоит милицейская машина с мигалкой и мигает, мигает, мигает. А сквозь разбитое окно Виктории Романовны продувает холодный ветер, и она тихонечко плачет, укутывая махровым халатом кладку своих яиц.
Весна торопилась и журчала ручьями, расцветала сиренью и радовала майской веселой демонстрацией, когда по главным улицами потянулись праздничные колонны с шарами, красными флагами и транспарантами. Впереди колонны ехал грузовик, и все за ним двигались на площадь, где играла музыка — выступал городской духовой оркестр. Мы шагали дружным строем по двое, взявшись за руки. Впереди шла учительница-рыба, которую звали Лидия Прокопьевна, она стала нашей классной руководительницей. Когда мы проходили мимо «Малосемейки», Толик специально отвернулся, а Чеча сделала вид, что любуется своим красным шаром, который ей на демонстрацию подарила мама.
На площади мы встали у лавочек, так чтобы было видно сцену. За нами цвели кусты сирени — свежей, душистой, ярко-лиловой. Я взяла с собой спичечный коробок, чтобы насобирать домой божьих коровок — мы с дедушкой могли бы их разводить, потому что завести хомячка или собаку не разрешала мама. И начала разглядывать кусты.
— Если найдешь с пятью лепестками, обязательно съешь, и тогда любое желание исполнится, — наклонилась ко мне Лидия Прокопьевна, которая нравилась мне все больше и больше. Стоявший рядом со мной Толик тут же начал возиться в сирени. Пока со сцены читали торжественные стихи, я перебирала цветочные гроздья и вдруг увидела цветок не с пятью — с двенадцатью лепестками! Для такого цветка нужно особенное желание, и я решила не спеша его обдумать, поэтому спрятала волшебную находку в коробок.
Поднялся ветер. Он кружил дорожную пыль и раздувал транспаранты, как паруса. Красный шар, который на ниточке держала Чеча, крутило из стороны в сторону, и вдруг он вырвался и унесся в синее небо, выше крыш и проводов, и я смотрела на него до тех пор, пока не заболела шея.
Когда Лидия Прокопьевна распределяла нас по летним площадкам, я спросила, а будет ли площадка с Викторией Романовной. Лидия Прокопьевна ответила, что не будет, потому что Виктория Романовна ушла из школы навсегда, а мне можно записаться на площадку «Акварель» — там можно будет много рисовать и как раз недобор. Мне казалось, что я не заслуживаю ни лета, ни площадку «Акварель», и, собравшись с духом, я решила еще раз сходить в дом для маленьких семей, чтобы попросить у Виктории Романовны прощения за разбитое окно.
В этот раз Виктория Романовна вышла ко мне и заперла свою дверь на ключ. Она была в длинном белом платье с красивой вязаной сумочкой, а шею и плечи укрывал легкий шарф. Мы сели на лавочку во дворе. Виктория Романовна спрашивала, как дела у нашего класса, не подтянулась ли техника чтения у Толика, не начала ли я ходить к логопеду. Я отвечала, что все хорошо, да-да, все хорошо, все хор-рр-рошо.
В луже под ногами искрился радугой бензин. Я подняла голову и уставилась в окно над подвалом — его так и не починили, просто поставили фанерку. Нужно признаваться. Кончики ушей загорелись, а сердце застучало, как у поросенка, соломенный домик которого вот-вот сдует злой и страшный серый волк.
— А это ваше окно?
— Какое? Битое над подвалом? Нет, там вроде бы никто не живет, мое рядом. А что?
— Просто.
Мне вдруг стало так радостно, что я начала раскачиваться на лавочке так, что чуть было не свалилась в радужную лужу. Мой домик уцелел, а волк остался ни с чем. Мы немного помолчали, и я выпалила:
— Не уходите от нас, пожалуйста.
Виктория Романовна сняла очки, протерла линзы своим шарфиком. Глаза у нее вдруг стали ярко-голубыми и большими-большими.
— Я приняла решение и уже обо всем договорилась. Дело ведь не в вас, так устроена жизнь.
— Вы улетаете на Альдебаран?
— Прости, что?
— Да не… Шучу просто.
Я достала спичечный коробок и протянула Виктории Романовне.
— Это вам. Там цветок… Надо съесть, и любое желание исполнится.
— Спасибо большое. Я съем попозже. — Она убрала коробок в сумочку. — А родители у тебя дома?
— Мама в поликлинике на смене, а дедушка в парке.
— Ну тогда пойдем к нему.
И мы пошли. Парк был совсем близко, через два дома: тенистый, с высокими тополями и березами, крохотной часовней и детской площадкой с каруселями и аттракционами. Дедушка работал контролером на аттракционе «Пароходик». Пока я крутилась на «Пароходике» вместе с каким-то мальчиком, купившим билет, Виктория Романовна разговаривала с дедушкой, а затем ушла, помахав мне рукой.
У меня от жары и «Пароходика» закружилась голова, и я сидела в тенечке, дожидаясь дедушку, чтобы вместе идти домой. По дороге он говорил, что детей в парке сегодня приходило мало, обычно приходит больше, а все потому, что пока не работает киоск с мороженым, как жаль, что все-таки не победил на выборах Зюганов, а к Виктории Романовне больше ходить не надо, у вас уже давно другой учитель, ты меня слушаешь? Я слушала и кивала.
Дома дедушка шептался с мамой на кухне о том, что по неизвестным науке причинам дети очень сильно привязываются к первым учителям, и мама была недовольна тем, что какая-то училка была мне интереснее, чем она. Смешная. Разве можно сравнивать, думала я, засыпая. Ведь о маме я знаю очень много, а о Виктории Романовне только то, что она прилетела к нам с самой яркой звезды во Вселенной и совсем скоро вернется туда обратно. Пусть и без меня, главное, что теперь с волшебным цветком сирени у нее все обязательно получится.
***
В родном городе я бываю нечасто. С вокзала всегда иду домой пешком, хотя уже и здесь можно вызывать такси: цены раз в пять дешевле московских. Бегут по улицам ручьи, они подхватывают меня, словно бумажный кораблик, и уносят сквозь время и пространство назад в прошлое.
На месте нашей школы стоит новостройка с огромной парковкой во дворе. Ради нее срубили яблоню, возле которой мы фотографировались классом в конце каждого учебного года. Прохожу по площади мимо трехэтажки с оленем, выложенным из рыжего кирпича. Теперь в этом доме все первые этажи нежилые — наоткрывали магазинов и даже закусочную «У Коляна».
Мама радостно суетится на кухне и гремит посудой. Дедушка давно не работает и почти не выходит из дома. Он ссутулился, стал каким-то легким, почти невесомым. Я расстилаю на письменном столе байковое одеяльце и глажу ему фланелевую мягкую рубашку.
— У Толи-то, — дед начинает новую беседу, покачивая ногой, — Анюта закончила в этом году первый класс. Я с балкона их недавно видел, думаю: он, не он? Стал весь такой. Импоза-а-антный… Разговорились. О тебе спрашивал, я говорю — в Москве.
Интересно, а какая сейчас Чеча-греча? Другие наши одноклассники, учителя, Виктория Романовна… С того раза в парке я больше ее никогда не видела, и никто о ней ничего не знал. Даже дед.
Мне вдруг представляется, что мы с дедушкой в старом документальном фильме, где на стене висит ковер и горит желтым светом настольная лампа. И жизнь здесь замерла, словно муха в янтарной смоле. На экране — крупным планом лицо деда, он, задумавшись, смотрит куда-то в сторону: не далеко, не близко. Глаза у него почему-то выцвели, стали молочно-прозрачными. Затем показывают нас издалека, как если бы кто-то подглядывает за нами в окно. С деревянной рамы облезает краска, и колышутся поддуваемые ветром занавески. Потом на экране появляется наш двор с палисадником, и камера поднимается над крышами домов, над нашим маленьким городком, над пушистыми облаками и круглой планетой, где до сих пор летает в стратосфере красный воздушный шар. И будто бы кто-то знакомый все это время наблюдает за нами с далекой звезды Альдебаран.
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
«Всё получилось, отличный рассказ. Но кое-где хочется докрутить.
Самый рискованный поворот — послесловие в духе «двадцать лет спустя» — автор прошел уверенно и в целом успешно. Часто в таких эпилогах начинающие авторы выпадают из области художественного: кажется, что достаточно просто оглянуться и подытожить прожитое, то есть ограничиться событийным рядом, а этого никогда не достаточно. В финале эпилога появляется ключевой смысловой акцент — «кто-то знакомый все это время наблюдает за нами с далекой звезды Альдебаран» — и это меняет дело. Эта фраза сшивает части рассказа воедино. Но именно этот акцент — главную смысловую линию — хочется усилить.
О чём этот рассказ? Как мне кажется, о неутолённом детском желании любить — не родителей, не бабушек и дедушек, не родню, а человека постороннего, на котором в силу неких веских для ребёнка обстоятельств сошёлся клином свет. Первая учительница, конечно, это более чем веские обстоятельства. Дети готовы сотворить свою любовь, но это почему-то не получается (наверное, дедушка наверняка знает почему, но он не стал рассказывать). И даже появление другой, насквозь правильной первой учительницы не исцеляет их от этой фрустрации. Дети огорошены (и, похоже, очень надолго — собственно, на всё оставшееся детство), инерция несбывшейся любви их томит. Вот это ощущение странного, необъяснимого и хотелось бы усилить. Точнее, помочь одним читателям, которым лучше намекнуть пожирнее, уловить этот смысл, а другим, которые его улавливают, чуть дольше его посмаковать. Это может быть совсем небольшой пассаж, несколько фраз, одна-две.
И ещё не хватает объёма, завершённости в линиях Чечи-гречи и мамы. Мама в начале истории предстаёт в полноценной (по меркам рассказа) сцене. И это воспринимается как то самое ружьё, повешенное на сцену — но оно не выстреливает. Я бы подумал, как развить её линию ближе к финалу. Мини-диалог, короткое упоминание — что угодно, дело не в количестве знаков.
С Чечей-гречей примерно та же ситуация: очень яркий образ — и матом ругается, и прозвище такое забавное, а проявляет себя как-то тускло. Даже Козлику досталась более внятная и экспрессивная роль. Ни тебе матюка в критической ситуации, ни поступка. Лишь робко бормочет, что не согласна бросать камнем в окно. Может быть, это действо переуступить ей?
Название как будто из детской литературы, всё из-за слова «училка». Может быть, «Виктория Романовна со звезды Альдебаран»? Впрочем, я не спец по названиям, увы.»
Рецензия писателя Екатерины Федорчук:
«Рассказ я прочитала с интересом. Рассказ о детстве получился честным, трогательным. В нем нет того, что иногда портит рассказы о школьных годах: нет излишней сентиментальности, но нет и жесткости, жестокости, всех этих травм, психологических ран. Хотя и травму можно сделать предметом литературы, проявив при этом известное литературное мастерство и собранность эмоций.
Вы показываете героиню, у которой нет проблем. У нее счастливое детство, потому что есть семья и она чувствует, что любима. При этом 1996 год (я в этом году закончила школу) был годом весьма неблагополучным. И вы показываете это неблагополучие через некоторые детали: у девочки явно нет папы, они очень-очень ждут пенсию дедушки, значит, не удается откладывать, денег впритык, учительница живет в нищете, девочки ругаются матом.
Но при этом сама героини не ощущает остроты социального неблагополучия, она принимает все это как есть, с такой же душевной простотой, как она восприняла идею, что Виктория Романовна — инопланетянин.
Самое главное в вашем рассказе то, что эта девочка оказалась щедрой на любовь. Получив ее в семье, от мамы и дедушки, она отдает ее учительнице, то есть тому, кто нуждается в теплом взгляде и сочувственном слове.
Поэтика рассказа вся работает на то, чтобы мы ощутили это внутренние спокойствие, уверенность в благости мироздания. Такой какой он есть, рассказ вполне состоялся.
Но все-таки отмечу моменты, где автор уж слишком сильно смягчил взгляд на ситуацию. Все-таки 1996 год — это год нервных политических баталий, выборы президента, навязчивая реклама. Словом, глядя телевизор, трудно было оставаться спокойным.
Не совсем понятно мне отношение учительницы к девочке. Виктория Романовна получилась очень холодная и отстраненная. Единственное активное действие, которое она проявляет в ходе учебного процесса, заключается в том, что она сказала: пишешь как курица лапой…
Хотелось бы также понять, как сложилась ее судьба? Судя по всему, у нее было обострение какой-то болезни, псориаза, может быть? С детьми работать она не смогла, а как же она зарабатывала на жизнь? В конце дать об этом информацию было бы очень уместно.»