Мой муж гений. И поэтому я пишу эту книгу. Про то, как он талантливо мешает бетон, льет из него ступеньки для веранды, делает пруд для уток, дом для попугаев, фонтан для полива помидоров. Боже, зачем он посадил здесь помидоры, кинзу и всякую прочую руколу, если мы уедем раньше, чем они зацветут. Скоро у нас закончатся деньги (гонорар за сценарий, который не пишется), и мы покинем наше благословенное Сагареджо — городок, с которого начинается Кахетия — винная провинция Грузии. Вот вечно я всё уточняю. Вся наша жизнь — документальное кино. Мы всё снимаем на камеру, чтобы жестких дисков в архиве становилось больше, и потом было что потерять.
Иракли ведет во дворе археологические раскопки. В сарае, чудом уцелевшем после постройки канализации, найден пакет с видеокассетами.
— На одной из них записана моя мама! — гордо заявляет он. Его не смущает, что несколько лет этот бесценный архив лежит под дождем и покрыт паутиной.
Сегодня задокументированы новые бессмертные мгновения: первый прикорм Фикоси и кругосветное плавание Иракли. Здесь должен быть крупный план.
Фикосе пять месяцев (вообще она Софико, русская версия — Софикося), и мы решили первый раз покормить ее человеческой едой — кабачковым пюре. Кормили серебряной ложечкой, на балконе, чтобы освещение было получше, выстраивали кадр — подтягивали в него горшки с геранью. Цветок под названием Фикося сиял младенческой круглостью и послушно открывал ротик. Снимали на две камеры — Алуда был вторым оператором. Иракли учил его, как резать кадр. Не хочется упускать подробности.
Фикося плевалась кабачком и хватала ложечку. Зеленоватое пюре стекало по листьям герани. Снято!
Второй сюжет тоже достоин описания.
— Я буду плавать во дворе! — торжественно объявил Иракли и скинул с себя надоевшие джинсы.
Тут важно заметить, что плавать в нашем Сагареджо решительно негде. Единственный водоем на всю округу был вырыт моим мужем по глубочайшему вдохновению и достигает в глубину 30 сантиметров — пруд для уток, устроенный во дворе. Наши утки продержались в нем четыре дня, потом их постигла тяжелая участь — быть съеденными какой-то нехорошей собакой. Но это уже фильм ужасов, а я пишу комедию.
В общем, во дворе тоскливо сох кусок полиэтилена. Довольный Иракли наполнял свой бассейн водой из шланга. И все-таки мне не верилось, что он нырнет в эту лужу. Но человек способен на многое, лишь бы не делать то, ради чего он оказался в данной точке пространства. Даже нырнуть в лужу.
Помню, однажды моя подружка Вика в походе по Краснодарскому краю легла в настоящую, глубокую и очень грязную лужу (с головой!) на спор с нашим приятелем. А спорили они на мороженое.
Я распахнула шторы и окно, как театральный занавес. На дальнем плане зашелестели бамбук, мушмула и инжир трех видов. Прежде чем сесть за сценарий, режиссер должен вырастить приличный лесосад!
Во дворе грустно лежал кусок полиэтилена, приложенный кирпичами. Внутри поблескивала водичка. Рядом с этой ванной стояли две бутыли из-под вина, символизирующие шампунь и гель для душа. И вот Иракли торжественно вошел в свою заводь и лег. Он плескался, тянул носок, делал ножкой и похлопывал себя по плечам. Если бы вы смотрели на этот спектакль из комнаты, вы бы увидели, что бутыли из-под вина 20-литровые.
— Может, ты все-таки начнешь работать, — робко спросила я, когда Иракли вернулся из своего дельфинария.
— Я буду писать, когда ты перестанешь об этом говорить, — гордо парировал он.
Прошло двадцать дней после нашего приезда в цветущее Сагареджо. В итоге, отчаявшись вдохновить своего домашнего гения на работу, я взялась написать роман. А почему бы нет, если куры разгуливают огромные, как динозавры, горы растут со всех сторон, и соседская корова ест наши грецкие орехи прямо с дерева и вместе с ветками.
В это время наш дедушка Анзор сидит на стульчике, качает коляску с Фикосей и вздыхает: «Старый я стал, ничего, кроме любви, уже ребенку дать не могу».
Тут я понимаю, что вся мировая поэзия и философия проседают.
— Агыыы, — поет Анзорик тихо, как птичка.
— Хрррры, — громко рычит на него Фикося.
— Ну ней, на нау, ну ней, — медитативно напевает Анзорик и весь светится. Ему семьдесят шесть, и он дожил до внучки.
Фикося издает вопли койота.
По дому плывет запах ткемали. Иракли месит ткемали в тазу, разбрызгивает его по веранде, которую мы уже никогда не отмоем, и непрестанно зовет меня:
— Учись, как надо готовить ткемали, я же не вечно буду жив!
Я предлагаю ему жить вечно, потому что отмывать бутылки и банки, поросшие вековой пылью, у меня уже нет никаких сил.
Иракли сам хватает ершик и трет голубоватые бутылки от боржоми. На чистых бутылках вырисовываются сияющие олени, как в сказке про серебряное копытце.
Чтобы жизнь была не совсем уж прозаичной, Иракли спрашивает с хитринкой:
— А хочешь стаканчик лимонада? Домашнего.
Конечно, хочу! Тогда он достает из холодильника холодной минералочки, наливает полчашки и добавляет только что сваренный ткемали. А дальше… Меня поймет только тот, кто это проделывал. Дальше начинается буря в стакане воды. Розовая минералка закипает, выходит из берегов, пена поднимается все выше, льется через край, в раковину, на пол, лимонад повсюду. Иракли дегустирует. Он счастлив. Отлично. Теперь он уделал не только веранду, но и кухню. Это чтобы мне было чем заняться, когда я покончу с творчеством.
— Эх, ноутбук тебе только мешает, — вздыхает Иракли. — Только я подумал, что из тебя к старости еще, может, выйдет приличная старуха, как ты опять что-то пишешь!
В ночи Иракли выходит с фонариком во двор и поливает свои деревья. Здесь кульминация и развязка. Потому что он ждет этого часа весь день, а иногда мне кажется, что всю жизнь.
— Когда человек поливает растения, он поддерживает жизнь на планете, — говорит Иракли.
Стрекочут цикады. Звезды огромные, как тарелки. Я смотрю в небо и пытаюсь опознать созвездия. Но сверху на меня смотрит не Млечный путь, и не Орион, а моя дорогая кастрюля, точная копия ковшика из нержавейки с длинной ручкой, только огромная-преогромная. У Вселенной хорошее чувство юмора.
Фикося спит. Мы с Анзориком пьем саперави.