Игорь сказал: «Больше нет сил помнить, какая ты на самом деле. Пожалуйста, дойди до врача». И ушел. Закрыл за собой грузную скрипучую дверь. Ручка дернулась вниз, вверх. Оксана слушала, как стучат его ботинки на лестнице — тише с каждым тактом, так, наверное, гаснет канонада в конце битвы.
Когда все смолкло, она вернулась в ванную — до чесотки, до красноты смывать грязь, которая поднялась в воздух, пока Игорь вытаскивал вещи из шкафа. Полоскать мыльным раствором горло. Выйти посвежевшей, новой, притвориться, что проживаешь версию утра два-ноль, где все чисто, а значит, ничего не случится.
Они подружились в восьмом, когда Вера Михална крякнула: «Якушев! На пятую парту, к Олейник». Он был какой-то прямой, негнущийся: жилистый, долговязый подросток с рябым лицом. Ходил в растянутых свитерах старшего брата. Она — круглая, оливковая, с плавными коленками, черными кудряшками, белыми брюками-юбками. Его прогулы, трояки, сигареты в подворотне за школой странным пазлом сложились с ее пятерками, стихами про любовь, сольфеджио.
С выпускного сбежали вместе: сидели на набережной, пили вино из горлышка, орали пьяными голосами «Учат в школе, учат в школе, учат в школе». Фальшивые ноты разносились по водной глади, но кто заткнет этих двоих, они же с лентами через плечо. Когда наконец поцеловались, стало ясно: во взрослую жизнь — так же, за одной партой.
Институты, сессии, съемные квартиры, студенческие пьянки, секс в субботу утром, ее взяли ассистентом редакции, его — помощником юриста, «Кто сегодня моет посуду», «Может, котенка заведем?» В день, когда собирались подавать заявление в загс, позвонила мать Оксаны. Отец. Бактериальный менингит. Думали, простуда. Не хотели беспокоить. Похороны во вторник. Приезжай как сможешь.
«Распространенные причины бактериального менингита: менингококк, гемофильная палочка, золотистый стафилококк… признаки развиваются стремительно… гнойный экссудат… затрудняет отток спинномозговой…» Статьи-близнецы из интернета так и не ответили на вопрос, что случилось, но Оксана штудировала их ночь за ночью. Одни и те же фразы кочевали по текстам и оседали в мыслях, как стишки, заученные еще в младшей школе.
Игорь зашивался на работе, мать пила валидол и не выходила из комнаты. Гроб, место на кладбище и костюм покойному искала Оксана. Перебирала отцовские вещи, плакала и чихала. Сколько же пыли собрали эти вешалки, обувные коробки, крошево из журналов, клубки из носков, спутанные провода, ржавые инструменты. Возвращаясь домой из родительской квартиры, Оксана на всякий случай протирала мебель раствором хлорки.
На сороковой день пришла с поминок и выкинула половину своего гардероба — не могла смотреть, как брюки-юбки-свитера пылятся на полках. На помойку отправились и любимые джинсы Игоря в пятнах хозяйственной краски, и антикварные тарелки, доставшиеся от бабушки, и пластиковая елка с антресолей, и все гвозди, шурупы, саморезы, отвертки, молотки, что были дома. Когда Игорь переступил порог после двенадцати часов в душном коридоре суда, Оксана — красная, с опухшими глазами, — зубной щеткой драила ламинат в прихожей.
«Я хотел тебя поддержать, понимаешь?! Но я больше не могу! Где не скандал, там тупое правило! Я не робот, чтобы отмывать кафель до трех утра, я живой, и ты живая, и тебе нужна помощь, но моей не хватает, — кричал Игорь полгода спустя, с каждым словом выжимая остатки сил. Они ругались всю ночь, и теперь он метался от шкафа к тумбочке, кидал вещи в спортивную сумку. — Пожалуйста, дойди до врача».
Его голос едва просачивался сквозь шум воды. Оксана уже полчаса мыла руки. Кожа на них была тонкая, прозрачная, с трещинами. Оксана хотела, но не могла выйти в комнату, обнять эту тощую спину, признать: нет, он не должен дышать хлоркой каждое утро, и надевать в туалете одноразовые перчатки, и ставить кроссовки носками к двери, и ужинать из пластиковой посуды. Это чушь, прихоть, не повод рыдать и гулко стучать лбом о стену.
Ей мешал мир, который был одновременно вне Оксаны — в спорах плесени на плитке, кислом запахе борща у вытяжки, пятнах собачьего дерьма у входной двери, — и внутри, в потемках души. Там он прятался под землей, в папином гробу, красном, деревянном, обитом бархатом. Он рвался наружу, натягивал мрачный туман из мыслей на небо, и в этом тумане Оксана гнила заживо. Сотни ритуалов были магическими маячками, обрядами, которые боролись с неотвратимым, ниточкой вели из темноты в какую-никакую, но все же жизнь.
В папину годовщину она не пришла на кладбище, не ответила на звонки мамы. Набрали Игоря — не знает ли чего. Игорь нащупал в кармане ключи и помчался на Астраханскую, 17 — в дом, который оставил на нем запах хлорки и первой любви.
Голая, Оксана сидела на полу ванной и неотрывно следила за барабаном стиральной машины, где крутились последние джинсы и футболка. Ждала, когда закончится цикл «90 градусов», чтобы запустить его заново, с теми же вещами. Увидев Игоря, вжалась в угол между умывальником и стеной, как затравленный котенок сфинкса, заплакала.
Он опустился на колени, обнял это маленькое, холодное, шершавое существо с непривычно острыми локтями, коленками, ребрами, поредевшими кудрями. И услышал вой. «Я не мо… могу, вы… выйти, я не могу, помоги, мне, мне, пожалуйста, помоги, я не могу», — повторяла она сквозь рыдания, перекрикивая стук стиралки. Этажом выше рычали и визжали собаки.
Через час Оксана, молчаливая, испуганная, уехала на скорой в его джинсах и свитере.
Ее выписали из стационара полтора месяца спустя. Был конец февраля, но наглое солнце уже нагревало, как сковородку на медленном огне, серое крыльцо психиатрической больницы, заставляло персонал и пациентов прикрывать глаза рукой, отдавать честь грядущей весне. По асфальту ручьями бежал вчерашний снег, догонял Оксану, просачивался сквозь замшу зимних ботинок, менял холод, не покидавший с папиной смерти, на мокрое, живое тепло. Она уносила с собой стопку рецептов и телефон психотерапевта.
Игорь забежал на майских — навестить, вернуть ключи. Квартира встретила запахом рассольника и звуками соседской дрели. В ванной стояла корзина с грязным бельем, на подоконнике росли кактусы.
— Они тебя не раздражают? Земля, грязь… — Он кивнул головой в сторону глиняных горшков, пока Оксана наливала суп в тарелку.
— Немного. Но мне приятно, что живые существа в доме есть. И психотерапия помогает. Я сейчас с собой договорилась: комната — «чистая зона». А на кухне можно мусорить, кактусы выращивать, даже гостей принимать. Да-да, гостей. Маму, девчонок с работы. Они свои, все понимают. Не обижаются, когда я их обувь переставляю.
— Сами уже не переставляют?
— Мое… состояние… не обязывает других делать те же странные вещи.
Она замолчала. Эта девушка, похожая на прежнюю Оксану. Или все-таки не похожая? Когда-то пухлые подростковые щеки остались впалыми, руки постоянно двигались, словно отдельно от туловища: поправляли салфетки, ставили в ряд перечницу и солонку, разглаживали складки на юбке. Оксана села напротив, посмотрела прямо на него.
И заплакала.
Игорь подскочил, задел локтем тарелку, суп разлетелся брызгами по полу. Оксана дрогнула, но не двинулась с места. Он снова обнимал ее, как тогда, на полу ванной, и так же приговаривал:
— Ну, ну, все хорошо. Будет, будет. Все хорошо.
Он ушел через пару часов. Прощаясь, держался за холодную дверную ручку, чтобы унять едва уловимое головокружение от мускатного запаха геля для душа — ее запаха. Вернуть баланс.
Уже в лифте Игорь нащупал в кармане шершавую металлическую поверхность. Опять забыл вернуть ключи.