В обветшалой, темноватой, заставленной старой мебелью квартире нехотя пробуждался декабрьский день. Пахло старостью, одиночеством, все окна выходили на север. Шура открыла глаза, с трудом повернулась набок, медленно села. Распустив заплетенную на ночь жидкую косицу, расчесала пластмассовым гребешком редкие седые волосы, закрутила жгутом, уложила клубочком, закрепила шпильки. Прикроватный столик ей заменяла тумба со швейной машинкой внутри, давно затихшей там вниз головой, будто летучая мышь. Надела очки, дужки которых были скреплены, наподобие плавательных, резинкой на затылке, чтобы толстые, а оттого тяжелые бифокальные линзы не стягивали оправу с хрящеватого, заострившегося носа.
Пришла очередь приспособить вставную челюсть, которая покоилась в помутневшем от долгого использования граненом стакане. Справившись и с этой неловкой, но привычной процедурой, Шура встала, почти, но не до конца распрямила скованные артритом колени, почти, но не до конца расправила узкие сутулые плечи. Упершись ладонью в поясницу, с опаской сделала первый шаг, нашарила в шкафу одежду. Сменив ночную рубаху на розовую нейлоновую сорочку и байковый халат невнятной расцветки, снова села на кровать. Повозившись, натянула на тонкие, высохшие ноги трикотажные коричневые чулки, приладила их специальными широкими резинками повыше колен.
Покончив с утренним туалетом, дважды трубно высморкавшись, Шура отправилась завтракать. Она шла медленно, осторожно переступая ногами в тапочках, отталкиваясь от стен узкого коридора напряженными растопыренным пальцами, так она чувствовала себя уверенней. Погремев спичками, зажгла конфорку, поставила на газ почерневший чайник.
Плитка, которой была облицована кухня, раньше была светло-бежевой, с рисунком в виде мелких васильков. Сейчас, покрытая слоями пыли, жира, жизни, она стала мутно-серой, как отражение в грязной воде. Плитку доставал и потом собственноручно укладывал третий муж Шуры, он и обои клеил. Хороший человек, мастеровой, только вот выпить не дурак был.
Насыпала заварку прямо в чашку, залила кипятком, из старой сахарницы без крышки стала накладывать сахар. Увлекшись стремительным забегом таракана, который шустро и даже с каким-то веселым подскоком пересекал покрытый клеенкой стол, Шура сбилась со счета. Сколько ложек уже положила? Три? Четыре? На всякий случай добавила еще две.
Присела на табурет спиной к неинтересному окну. После того как с глухой стены дома напротив сняли огромный яркий плакат турфирмы с пальмами, пляжем и безумно-бирюзовым океаном, она перестала мыть стекла и раздвигать погрустневшие занавески. Достала из пачки сигарету, привычным движением оторвала фильтр, закурила. Раньше предпочитала «Приму», теперь такие не продают.
Шура не выходила из дома вот уже пять лет. Продукты приносила соседка, бесноватая Лиза. Она же, стоя на пороге, сообщала новости, явно перевирая и добавляя бестолковые комментарии. Суетливо пихала Шуре пакет, называла сумму, очевидно обсчитывая, хватала деньги, убегала. Телевизор сломался года три назад, да и бог с ним, все равно смотреть ту галиматью, что там показывали, не хватало сил. Радио затихло еще раньше, когда был жив пятый муж, самый любимый.
Почти все время Шура читала. Книги из обширной библиотеки, собранной за долгие годы, она перечитала по три-четыре раза. Некоторые, особо любимые, «Тихий Дон», «Каренину», может, и по семь-восемь раз. Дважды проштудировала «Капитал» бородача Маркса, впрочем, практически ничего оттуда не запомнив. Капитальные эти тома остались у нее от второго мужа. Хороший был человек, умный, диссертацию писал, только обиженный был на всех, что не ценили.
Притаскивала потрепанные книжки и бесноватая Лиза, очевидно, собирала их где попало, возможно, даже и на помойке. Шура молча принимала их все без разбора, уносила в комнату, включала покосившийся пыльный торшер, осторожно усаживалась в кресло с провисшим сиденьем.
Было еще кое-что, кроме книг, в одинокой жизни Шуры — заветное. Открывшееся ей два года назад, на исходе лета. Такое, про что она бы ни за что не стала рассказывать, даже если бы было кому. Это таилось в тупике коридора, где за темно-синей бархатной занавесью была небольшая кладовка. Тяжелый кусок ткани, расписанный тускло-золотыми звездами, бывший ранее частью театральных кулис, принес с работы и приладил четвертый муж Шуры, электрик. Хороший был человек, положительный, хоть и с фантазиями. Он же и полки там оборудовал, провел электричество, лампочка, правда, скоро перегорела.
В кладовке копились коробки, банки, сломанные часы, пачки пожелтелых газет, оставшиеся от ремонта обрезки обоев, старая одежда, которую никто уже никогда не будет носить, огрубевшая, потертая обувь.
Шура уже не помнила, за какой надобностью заглянула в кладовку в тот первый раз. Завершался долгий, жаркий августовский день. Там было душно, сухо, пахло пылью и ветхим хламом. Она вошла, плотная портьера мягко опустилась, закрыла просвет — полная темнота, глухая тишина. Только удары сердца — десять, девять, восемь…
И вот она уже переступала легкими шагами по нежному, невероятно мягкому, словно сахарная пудра, песчаному пляжу. Слева дышал океан. Прозрачная, спокойная возле берега, вода набирала цвет и силу, уходя к горизонту. Слепило солнце, высвечивало краски. Влажный, плотный воздух наполнял легкие, насыщенный, густой и сладкий, какой бывает мякоть перезревшего арбуза. Узкая полоска пляжа была зажата острыми скалами, которые образовывали небольшую бухту. Шура подошла ближе к воде, теплая волна мягко накрыла ступни, чуть потянула за собой, отпустила. Ноги погрузились в мокрый песок. Сотни мелких крабов суетливо метались из стороны в сторону, трогательно грозились, поднимая безобидные смешные клешни. Крупная птица, похожая на цаплю, переступала по отмели, то и дело резко опуская гладкую головку в черной шапочке, длинным клювом хватала мальков.
Шура почему-то знала, что, если зайти в заросли пальм и кустарников, нужно будет ступать очень осторожно, чтобы не поранить ногу об острые, словно ржавые ножи, края высохших листьев. Зато там можно найти спелый кокос, унести его к скалам, положить в расщелину и, изловчившись, острым камнем расколоть его. Густое молоко почти все вытечет, но оставшиеся капли прекрасно утолят жажду. Шура знала, что между двух пальм, в тени, подвешен гамак, в котором так сладко покачиваться, отпуская тоску, пусть она уплывает вместе с облаками.
Еще Шура знала, что пора возвращаться. Когда эта мысль возникла в голове, она услышала удары сердца — один, два, три…
Она снова была в своей старой кладовке, окруженная ветхим скарбом. Отодвинув штору, вышла, переступая отекшими ногами. Было уже совсем темно, наступила прохладная августовская ночь. Несколько недель после этого она старалась держаться подальше от сумрачного закутка, оказавшегося чудесным входом в тропический оазис. Жила воспоминаниями, перебирала подробности, как хрупкие перламутровые ракушки.
Потом решилась. С тревожным чувством — вдруг не повторится? — вошла, закрыла глаза… И снова — солнце, океан, жемчужный песок.
С тех пор она ныряла в сумрак кладовки уже уверенно, спокойно. Но делала большие перерывы — на два, три месяца. Чаще не выдерживало сердце. После посещения солнечного пляжа оно трепетало и неприятно подскакивало к горлу, мучила бессонница, бросало в пот, все тело ломило и лихорадило, то и дело подступала противная тошнота. Шура замирала в кровати не в силах встать, хотя бы выпить воды. Так она погибала, пока бесноватая Лиза не начинала стучать в дверь кулаком и кричать, что вызывает скорую. Тогда она поднималась, успокаивала соседку, забирала у нее книги и пакет с едой, не спеша возвращалась к жизни. Пила приторно-сладкий чай, курила, держа сигарету скрюченными пальцами с пожелтевшими ногтями, проглатывала один за другим незатейливо слепленные романы в потрепанных переплетах.
Возможно, думала Шура, однажды у нее хватит смелости не возвращаться, остаться там, возле живого, дремлющего океана, дышать арбузным воздухом, пропускать песок сквозь пальцы, научиться, наконец, плавать, увидеть закат.