Заурчал телефон, появился зелёный флажок во входящих. Оповещение было одинаковым для всех писем, но Глеб угадывал безошибочно, что это именно такое письмо — с пометкой «для Дины Юрьевны». Один день — одно такое письмо. Приходило оно поздно вечером, а чаще ночью. Глеб сохранял его под новым номером, затем читал, не вставая с подушки, и ворочался в своих мыслях.
№1 Олег Егоркин
Не помню этого Олега, второго, третьего, сколько их было… Не из нашего класса. И написал, прямо скажем, не очень, но зато прислал первым и потому молодец.
Я вообще кого помню? Прошло пятнадцать лет. Своих одноклассников разве что по именам, но со многими не сказали ни слова. Чужие классы и вовсе в тумане. Хорошо, что теперь не пришлось слишком долго разыскивать всех и дозваниваться.
Прочесал социальные сети, разослал приглашения: поздравить Дину Юрьевну с юбилеем и передать ей письмо. Фотографии тоже неплохо. Сбор посланий — через мою почту.
Пусть сами дозваниваются до собственной памяти.
Зачем затеял всё это! У людей своя жизнь, разбежались давно после школы. Это ты — как телок, не оторванный от пуповины.
Ну кто станет оглядываться через столько-то лет, они, поди, ничего и не помнят…
Однако ж вот оно — письмецо. Лёд тронулся, поглядим.
№2 Дмитрий Котов
Пфф! Красавчик, ты кому пишешь — коллеге, похвастаться или всё-таки своей школьной учительнице? Зачем ей твой живописный отчёт о карьерных ступенях? Зачем фотки с женой и роллс-ройсами? Это, кстати, жена?..
Как же им объяснить, что общих слов и протокольных звёздочек не надо.
Как живёшь-то ты, Кот? Что ты помнишь о времени, когда ты был котёнком с репейниками на хвосте?
№3 Гоша Снижко
Другое дело, от души написал, хотя и с ошибками. По школьной парте, правда, не скучает. Еще бы мелкий ушастик скучал! Зато теперь он эльф восьмидесятого уровня в World of Warcraft. Отлично верю. Спасибо, Снежок!
№4 Анастасия Суворова
Ну наконец-то, длинное письмо.
У Насти память как у слона. Среди прочего помнит, как я тогда вышел рассказывать про «Зелёное утро» Рэя Брэдбери. Запинался на неблагозвучной фамилии Дрисколл и загнул философию о марсианском дожде. Приятно, что помнит и даже не издевается.
Я был для них, одноклассников, как марсианин: «У тебя опять в глазах мысль» — упрекали. Зато Дина Юрьевна сразу подумала: «О!» — про мой пристальный взгляд. Она потом мне рассказывала. Я подумал о ней то же самое.
Это был её первый урок в нашем классе, знакомство. Парты стояли необычно, по кругу. Мы попали как будто на творческий вечер. Мне тогда показалось, что таких — не бывает. Учителей.
Каких — таких?
Настя, в целом-то, правильно пишет: Дина Юрьевна была мастером в расцвете сил. Но удивительно то, что, несмотря на груз опыта и несколько цепких, уже не «молочных» морщин, она казалась современной и свободной. Любопытной в отношении всего нового. Могла и Чехова, и Мураками обсуждать, и совсем неизвестных начинающих авторов. А Суворова, значит, мотала на ус и искала по книжным. Ну, возможно, возможно. Я был слишком ленив, не искал.
…Была символом интеллигентности, настоящей, без зауми. Филологом с первым техническим, потому в любом деле ценила логику и дисциплину. Была элегантной стремительной женщиной с безупречной фигурой и собственным стилем. Камертоном порядочности.
Это всё сочеталось в фантастический эликсир. Принимать надо было по каплям, жалко тратить впустую. Думал, я только вижу, но вот и Суворова… Ну, понятно, отличница.
Однако, всё же обидно, что Суворова столько запомнила! Почему она помнит дословно, что Д.Ю. говорила о том и об этом, а я — только брызги какого-то неземного сияния? Ни уроков, ни книжек. Всё потом перечитывал. Тоже мне, лучший ученик.
До сих пор Дина Юрьевна иногда отсылает к невыученному: «Помнишь, я вам давала…» — я стараюсь прикинуться помнящим.
Суворову, а не меня надо было в любимчики брать. Вон какая прилежная умница! Медаль золотая, диплом красный… Стоп-стоп-стоп, диссертация? Что, серьезно? Настя, ясное дело, способная, но она ж без полёта!
Теперь, зараза, не засну. Хорошо, что мне завтра ко второму уроку.
Лезет в голову Настя в профессорской мантии через лет этак двадцать. Такая важная — на кафедре сидит, усами шевелит. Располнеет, наверное, от научной работы.
№5 Ульяночка Шварц
Ха-ха! Прочёл трижды! Улька сумела переплюнуть Чехова:
«Боюсь, Дину Юрьевну схватит инфаркт, прочитав моё послание, так как, уехав в Бельгию пятнадцать лет назад, моя родная речь оставляет желать лучшего».
Блеск! Покажу-ка своим шалопутам из десятого «А».
Написала все кубарем, в этом вся Уля. Вижу, как коготками в смартфоне настукивала, сидя, естественно, за рулем. Содержания ноль. Энергия выплеснулась в ми-ми-ми… И непременно «передать любимой Диночке Юрьевне коробку бельгийского шоколада». Поле Чудес.
№6 Таня Бондарь
Врёшь ты всё: не бывало у нас на уроках интересных дискуссий. По крайней мере, нечасто. А обычно молчали, тупили, ленились, стеснялись. Д.Ю. пыталась возбудить мыслительный процесс, но получалось-то не очень. У неё не было системы принуждения. Обаяние — да, через край, и упрямая вера в пустых недопёсков.
Они тогда уже нарождались пустыми, а грядущее племя и того бестолковее. Вот сейчас: одного-двух из класса найдёшь поумнее — для них и стараешься, остальных бы на речку снести, чтоб не мучились.
Что ты всё сочиняешь: «мы ценили», «мы каждое слово ловили», «Дина Юрьевна нас вдохновляла»…
Ты, видно, Танька, уже подзабыла. Ты сидела с девчонками — Веркой, Светкой и Женькой, вы были заняты друг дружкой и мальчишками, не такими, конечно, как я. Когда Д.Ю. задавала вопросы — одна Суворова и поднимала руку. А я…
Помню, Серый толкнул меня локтем: «Чего молчишь?» Тут я заметил, что все на меня оглянулись и ждут. Дина Юрьевна задала, очевидно, какой-то любимый вопрос и повернулась специально ко мне, но уже отводила глаза, отчего становилось особенно стыдно. Постойте, я просто ещё не успел!.. Я принимался думать над упущенным вопросом. Иногда пара дней уходила на это. Но подойти с неурочным ответом робел и пристраивал его в следующее сочинение, к месту или не к месту. Д.Ю. всегда замечала и ставила плюс на полях или спорила в комментариях. Я знаю, что её глаза при этом становились добрыми. «Мы с тобой одной крови», — однажды прочел под пятеркой, хотя написанное было тщательно, той же ручкой зачеркнуто.
А бывало, молчал, даже сразу имея ответ! Просто так надувался, от трусости и высокомерия. Кому, если не мне, проявлять настоящее, мол, ученичество! Потому и молчал, в знак презрения к стае и ко всей этой классно-урочной системе. В сочинениях после отыгрывался и оправдывался.
В одном Таня права: Д.Ю. всегда держалась жизнерадостно. Что бы там ни было. Но я стал замечать к концу школы, что и она несчастна чем-то. И я догадывался — чем! Проговорилась однажды, что сердце не бьётся уже ни от музыки, ни от стихов и что работа учителя бессмысленна. Её слова на последнем звонке, криком, без микрофона, сквозь музыку: «Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь»! Она повторяла это в сотый раз. В зале, помню, смеялись.
Ты, Танька, тоже хихикала. А чего же теперь распинаешься: «уникальный учитель», «особенный»!
Может, я заблуждаюсь насчет недопёсков… Да не… Спрошу завтра у Серого.
№7 Серый
Сговорились вы, что ли?! Тоже помнишь живые беседы и лица воспитанников — благодарных, разбуженных, полюбивших читать? А где я тогда был, что такого и близко не помню?
Глупо спорить, конечно. Проехали. Память — штука коварная.
По-любому спасибо, что нашёл время и силы. Голос в точности твой, ни с чем не спутаешь. Прямо слышу, как Серый бурчит и толкует о жизни, выходя на балкон покурить.
Про себя хорошо написал, но про Д.Ю., извини, мог бы лучше. Ты провел педантичный анализ…
«Она учила структурировать мысли, думать головой, а не учебником». Еще бы! Д.Ю. читала нам собственный авторский курс, в котором литература драпировалась искусством и нашивалась на корсажную ленту истории. Какой учебник мог такому соответствовать.
«Театральные постановки заставляли нас работать над речью и выходить из зоны комфорта». Это ты про свою неказистую дикцию и застенчивость так сказанул? Ну ты даешь, дружище. Инженерная служба тебя причесала.
Что, правда приводишь примеры коллегам из уроков Д.Ю.? Представляю, каким занудой считают тебя и её заодно.
Да нет, ты всё верно, конечно же, пишешь. Но легло суховато, не отражает задора.
Как Д.Ю. улыбалась — ты помнишь? — обезоруживала человечностью. А когда рассмеётся — ну просто ребенок!
Однажды вечером мы уходили последними, Дина Юрьевна увлеклась репетицией и забыла про время. Потом бежала вниз по лестнице за шубой — а техничка уже запирает совсем гардероб — и кричала: «Бегу-бегу, подождите! Карета превращается в тыкву!» Сердитый профиль технички обмяк и расслабился, как от солнечных зайчиков.
Понимаешь, о чём я?
Жду, короче, твою доработку.
И ещё — напиши про Кусаку, как ты вытащил пса с того света и вылечил. Ну и что, и пускай не относится к Дине Юрьевне. Зато относится к тебе и к тому, кем ты стал. Ей это будет интересно. Хватит ныть уже про медицинский. Дети, внуки поступят — тогда и порадуешься. Но история про Кусаку — огонь! Наизусть её помню. Хочешь, сам напишу, если некогда?
Согласился. Напишет. Серый — он человек. Хоть и занят всегда под завязку.
№8 Олеся Вронская
Скайсёрфинг? Танец живота? Ничего себе — главный бухгалтер.
Все девчонки пошли в экономику, хотя Д.Ю. не советовала. И теперь строчат сметы, отчеты и аналитические обзоры вместо «проклятых» сочинений. Небось с радостью поменяли бы сметы на сочинения.
Если верить Олесиной исповеди, она до сих пор любой текст, даже паршивый бизнес-план, пишет так, будто сдаст Дине Юрьевне на проверку. Во как! Держу пари, боится услышать: «Написано гладко и грамотно, но твоего мнения, тебя, тут нет».
А ещё, уверяет Олеся, то и дело всплывает в ней что-то из школьного, буквально при каждой встрече с искусством. Мировая культура залегла в подсознании и иногда пускает пузыри.
Могу представить, как в короткий свой корпоративный отпуск мадам Вронская гуляет чинно с семьёй по Флоренции. И вдруг её пулей простреливает, только не в поясницу (пока), а в башку: это ж — как его — точно! — тот самый — о котором нам Дина Юрьевна… Муж зевает, дочка тянет к мороженому. Отстояв полкилометра в Уффици, они текут по линейным её галереям, как молочный кисель, в одном русле с другими туристами. Только Олеся вся располошилась и застревает на каждом углу — у неё внутри пулеметная очередь… даже жаль её бедную.
А что Дина Юрьевна? Кроме того, что есть в путеводителе, она всего лишь делилась, как стояла сама перед «как его» и что думала, видела. У тебя, Олесь, нет своих мыслей, ты до сих пор по жизни списываешь и не зря опасаешься высшей рецензии!
Что я так завожусь! Аж во рту пересохло. Фонари погасили, через час мне вставать…
Ну и сноб же ты, Глеб… Ладно, будем считать, семена проросли! У Олеси, у Насти Суворовой, Серого, ещё у кого? Ну, допустим, у всех, кто хоть что-то прислал и пришлёт.
Каждый вечер приходит письмо. Одно, ни больше, ни меньше. Я уже и привык. Вчера казалось, что последний огурец достал из банки, а сегодня пошарил там вилкой — и еще один вынырнул. Если так пойдет дальше, то к сроку будет — двенадцать. Символично, но, Боже мой, всего двенадцать ответов на сотню с лишним приглашений?! Причем Серого лично, по дружбе, просил, Вронской напоминал, а то и столько бы не было…
Порадовать Дину Юрьевну хочется. Ох как хочется!
Её работа похожа, по сути, на дело Бенджамина Дрисколла у Брэдбери. Он шёл по бескрайней марсианской пустыне и сажал непрерывно деревья, чтобы на Марсе выросли сады. Семена не всходили, очень долго никак не всходили. Но потом грянул дождь — и все разом взошли в полный рост. «Утро было зелёное». Очень хочется, чтобы у нас вышло так же! Полцарства бы отдал! Но чудес не бывает. Да и нет у нас волшебной марсианской почвы.
№9 Игнат Солоухин
У, какой дядька на фото. Тебя тоже не помню. Что ж так мало-то написал? Привет, конечно, передам и поздравление. Но ты так просто не отделаешься, у нас и так дефицит. Не поверю, что рассказать больше нечего. Хотя бы вот — про эту рыбину черкни, которую ты обнимаешь на фото.
Даже Серый прислал нынче сказ про Кусаку. И недурно совсем!
Нам слова нужны, понимаешь? Слова, точно листья деревьев, вырабатывают кислород, чтобы легче дышать. Потому-то чудак этот Дрисколл и работал над озеленением Марса. Как же ты, Игнат, вымахал — такой дуб здоровенный, а листвы-то и не дал?
Ладно, что я пристал к мужику. По фото видно же, что он не из словесных.
Что я сам-то могу написать?.. Д.Ю. и так всё знает обо мне, а что не знает — о том догадывается…
У неё на запястье поверх водолазки были надеты чёрные массивные часы. Я за ними следил в восьмом классе. Точно в ногу с минутами продвигался урок, и на доске непринужденно появлялись записи — такие ровные, как английский газон.
А в девятом смотрел на субтильную дужку очков. Д.Ю. крутила её так и сяк, держа в другой руке раскрытый томик Пушкина. Она только что прочитала отрывок и закончила шепотом, а теперь вместе с нами к чему-то прислушивалась и покусывала эту дужку.
«Какая же она красивая» — мог сказать тогда я, не имея пока других слов, хотя эти слова к ней не шли. Черты её лица не были академически верными. Но, говоря словами классика, они пропускали лучи и от этого делались «привлекательнее красоты». Я смотрел зачарованно. О чём только я думал!
На другой год я вытянулся, осмелел, оброс шерстью и думал уже обо всём. Уточнять неприлично. Эта вспухшая дума у меня в голове — я не знал, что с ней делать. Хотелось тронуть её и не трогать. Случайно встретиться и не встречаться в коридоре.
Пришел в одиннадцатый класс аккуратно постриженным, но в растрёпанных чувствах. Старался слушать урок и писать хладнокровный конспект, но куда там! Если вот она — рядом и дышит. Надо же, она тоже, как все люди, дышит. На вздохе проступают ключицы. В основании шеи пульсирует тёплая ямка на выдохе. Ох уж эти открытые воротники…
Д.Ю. сказала бы, что не надо об этом. Как недавно писала: «Между нами всегда были отношения ученика и учителя. Слава богу, держалась их высота…» Да, держалась и держится, потому что я трус и могу лишь «брести в суровом плаще ученика».
Ладно, ладно, не буду. Не это же главное.
№10 Вера Хохлова + Женя Колесников
Ну и ну, поженились. В школе Верочка, помню, гуляла с другими.
Верка… вертушка, дискотечная попрыгунья с такой прозрачной белой-белой кожей, точно рисовая бумага. Всё сидело на ней удивительно ладно, как на уточке пёрышки! И всё было (отец ходил в море)! Я боялся с ней рядом стоять: вдруг подцепит от меня прыщи или хандру. Вдруг и я подцеплю от неё дозу глупости.
На выпускном сидел внизу у гардероба, пока все праздновали наверху. Верка, выскочив зачем-то вниз, меня заметила, подсела, спрашивает: «Почему такой грустный?» Ну что за глупый вопрос, это вам всем по кайфу, что школа закончилась! Она мне руку на плечо положила, я сбросил. Верка как-то потупилась и затихла. Я ж говорил: подцепила хандру.
А с Колесниковым они только потом, после вуза, сошлись. Она, оказывается, совсем маленькая, по пояс этому дылде.
Кто бы мог подумать, что конспекты хранит, пересматривает. Наверное, свои дети пошли — оценила. Ого! Целых трое, четвёртого ждут! Совета спрашивает у Д.Ю., какие книжки им читать.
Может быть, и не стоило убирать её руку.
Где-то была бутылка коньяка…
№11 Письмо не подписано
Хм, этот некто начитан, какой наваристый сочный язык. Да что там язык, всё письмо обалденное! Даже сверх того — одушевлённое, личное. Нашёл, гаденыш, нужные слова и как-то запросто всё понял, объяснил.
Да кто он такой?! Почему не подписано? Нет, я спрошу:
— Привет, спасибо за отличное письмо. Напиши своё имя, из какого ты класса и выпуска? Будет обидно, если Дина Юрьевна тебя не узнает.
— Надеюсь, узнает.
— Ну, как хочешь. Ты здорово пишешь. Где-то учился? Чем занимаешься? Хоть пару слов о себе.
— У Дины Юрьевны учился. Одновременно с тобой. Сейчас вожу поезда.
И всё? Какие ещё поезда?
Успокойся, Глеб, успокойся. Ты его вычислишь. Кто из наших способен на такое письмо? Да никто! Только ты? Даже ты!
Д.Ю., правда, хвалила всегда твои письма, но сам-то ты знаешь, чего они стоят!
Как он там написал? Надо перечитать.
«Дина Юрьевна говорила, что это счастливое время для неё как учителя литературы: без искусственной идеологии стало проще выращивать души. Культура, особенно русская, она вся ищет Бога. Про человека можно было говорить и раньше, под цензурой, а про Бога — гораздо труднее. Её уроки запомнились тем, что почти что во всем, в каждой книге, картине, она отыскивала зёрна высшего смысла, столь дорогие ей по памяти атеистического прошлого. По той же памяти и привычке она делала это весьма деликатно и тонко. Наверное, для многих школьников это звучало просто как “библейские мотивы в творчестве…”. Мимо них невозможно пройти, ведь в этом “все мысли веков” и “всё будущее галерей и музеев”. Но я понял больше. Через несколько лет пришёл к вере, которая, в свою очередь, привела меня к важному повороту жизни…»
Ох… Думай, Глеб, думай! Потом выспишься!
Зря коньяк вчера спустил в раковину…
№12
Что ж, сегодня дедлайн. Сегодня ночью все закончится. Мигнёт последний зеленый флажок — придёт последнее письмо. Может, парочка бонусных подоспеет к утру.
Вот и всё наше малое стадо. Что и требовалось доказать!
Так и не вычислил анонима вчерашнего. Ну и чёрт с ним, он такой один, он исключение из правила.
Однако, странно: со мной учился неведомый гений, а я его в упор не видел. Честно сказать, я никого, кроме себя, не видел и обожаемой Дины Юрьевны.
…Пошел за ней, по стопам, хотел попасть в свою школу учителем, чтобы вместе работать. В свою не вышло, но это неважно: к тому времени между мной и Д.Ю. сложилась прочная воздушная перекличка. Я служил её делу и ей, как умел. Возрастал, удивлял, завоевывал и в конце концов стал для неё достойным собеседником. Я бы даже сказал — паладином.
Слова разматывались и протягивались между нами так щедро, как нитки, выпущенные на свободу с катушек. Я учился ткать смыслы, во всем желая дойти до идейных основ. Среди множества нитей я вплетал и признания. Но Д.Ю. их как будто не видела. И напротив, её внимание становилось острее, теплее, когда беседа выходила к одной из моих однокурсниц, к одной из новых молодых коллег, к очередной интересной знакомой. Д.Ю. неминуемо спрашивала: «Сердце дрогнуло?» От чего, от кого? От девицы, которая и бледнее, и плоше?
Для Д.Ю. я такой — одинокий, не спаренный, хотя давно уже пришла (прошла) пора, — становлюсь все скучнее. Больше высшего смысла её занимает, как выяснилось, самодвижная жизнь.
Переписка совсем исхудала, встречи стали короче, практичнее. Д.Ю. жалеет, что я отделился от кровотоков своего поколения. Непроизвольно, увлекаемая чем-то свежим, проворным, она отворачивает от меня родное — клянусь, нестареющее — лицо.
Невозможно же ей ничего напрямик объяснить!
Эти письма чужие, составленные из летучей эссенции памяти, — они давали мне шанс. Они ценнее и действеннее, чем даже самый дорогой букет цветов. Я подарил бы ей окно в духовный сад, когда-то ею посаженный и жизнью выращенный. Как она любит. В нем поднялись и повзрослели разномастные деревья, его охватывают сорняки и порывы цветения. Иногда даже кажется: он не кем-то посажен, а просто ветром надуло и выросло. Но у сада есть общая память, и след сходных душевных усилий отразился в осанке, в дыхании крон. Даже новая поросль повторяет похожее чем-то движение…
Парадокс заключается в том, что если бы такой чудесный сад существовал на самом деле, то это значило бы, в частности, что я напрасно из него бежал.
Да, дилемма.
Но сада все-таки нет и не будет, хромая дюжина писем — не сад. Может, так даже лучше. Правда лучше иллюзий.
Теперь хотя бы могу отдохнуть…
Глеб проснулся от стука дождя. «Дай поспать, прочту утром». — Он с досады заткнул телефон под подушку. Но тише не стало. Глеб удивился и пришёл в себя.
За окнами по гибким жестяным водоотливам долбил настойчивый и наглый дождь. Прошла минута, и проехала одна машина. Ночь вращалась и таяла без проволочек. Посмотрев на часы, Глеб заодно проверил почту, нет ли новых зелёных флажков:
12, 13, 14, 15…
Что?
Он разом сел на диване. Протёр глаза, снова глянул на список входящих и перебрался за стол к ноутбуку.
16, 17, 18, 19, 20…
Забыв включить лампу, он начал хищно пролистывать письма и просматривать наискосок. Попадались как беглые, краткие, так и вдумчивые, с замедлением, не только мелочь какая-то. Чем дальше, тем чаще встречались подробные многостраничные письма, над которыми много работали и, очевидно, тянули с отправкой.
21, 22, 23, 24, 25…
Экран гудел и сиял в темноте, бил в лицо, по щекам, глаза Глеба слезились. Он пустился ходить по квартире. Схватил за лапы старого кота и пропыхтел ему в морду: «Дурак! Какой же ты дурак!» Затем упал на диван, зарычал и упрятал лицо в одеяло от стыда и раскаяния. И снова бросился к ноутбуку.
26, 27, 28, 29, 30…
Глеб читал до рассвета, читал вместо завтрака и по пути на работу. «Тридцать писем, уже тридцать писем».
Провел уроки на одном дыхании, а на большой перемене закрылся в туалетной кабинке, упёр голову в дверь и, счастливый, уснул. Прежде чем он очнулся, еще столько же писем взмахнули свежими зелёными флажками. Утро было зелёное.
Рецензия критика Валерии Пустовой:
«Рассказ произвел сильное впечатление интригой, смелой многослойностью, тонко переливающейся эмоциональностью, широким спектром чувств от низких, скрытных, разрушительных, до светлых, чистых, окрыляющих. Построением рассказ напоминает детектив: некто притаился, устроил ловушку и вычисляет приманенных подозреваемых, по уликам и признаниям и собственной памяти судит о них — что открыли, что припрятали, что могли иметь в виду, а как живут на самом деле. При этом занятно, что детективная пружина внедрена в как будто совсем не интригующую, почти избитую ситуацию «встречи выпускников». Вы придумали такой формат этой встречи, что у читателя есть возможность не только рассмотреть тех, кто пришел, но увидеть их двойным зрением, сопоставив явленное с давними намерениями, предположениями, склонностями.
Самое же занятное в рассказе, что двойной этот слой важен не сам по себе, а как способ рассказать о слое третьем. Все, кто показан в рассказе — фон, персонажи, обрамляющие центральную фигуру, которая словно стерта с фрески, и теперь по контурам, по позам и жестам фоновых персонажей мы только и можем догадаться о том, кто же в центре, какая она, эта удивительная учительница, оставившая след в каждом из своих учеников. Непрямой взгляд на центральную фигуру делает ее особенно светящейся, приковывающей внимание, насыщенной смыслом.
Есть вещи, о которых в принципе лучше не писать, не говорить прямо, потому что при прямом взгляде, прямом высказывании пропадает объем, сложность восприятия. Любовь в слове «любовь» обращается в абстракцию. И любимая учительница — одна из наиболее избитых абстракций. Именно с таким, обобщенным, прямым, плоским, упрощенно уложенным в памяти образом учительницы сражается герой-рассказчик, выуживая, выцеживая живые подробности, неоднозначности, нюансы. И это очень интересный конфликт, не бытового уровня, не уровня личных отношений, который, однако, создает и удерживает напряжение в рассказе: конфликт умозрительный, конфликт идеи и живой памяти.
И этот конфликт у автора получилось сделать острым и живым благодаря эмоциональной вовлеченности рассказчика, его личной заинтересованности в исходе конфликта. В рассказе убедительна интонация этого рассказчика: устная, верткая, разговорно-неформальная, местами переходящая в фамильярность и даже грубость, и в то же время показывающая, что говорящий напряженно думает, что ему важно доискаться до какой-то правды. Мыслящий герой, таким образом, в рассказе показан тоже не абстрактно: мы видим, что даже умник — это живой человек со своими мотивами, умеющий едко и точно высказаться и о других, и о себе.
Устная интонация отлично удалась благодаря внутреннему ритму и напряженной эмоциональности речи: рассказчик сам себя перебивает, иронично цитирует чужие свидетельства и возражает им, сопоставляет детали из писем с тем, что помнит сам, выражает противоречивое отношение — восхищение, к примеру, смешанное с ревностью, или самоупоение, смешанное со стыдом.
Замечаний технических у меня к рассказу нет. Есть два принципиальных сомнения. Рассказ в целом, как конструкция, очень убедителен, ловок, прочен. Но вот в смысловом отношении я вижу тут два недоумения, с которыми мне текст справиться все-таки не помог. Первое: я так и не поняла, в чем же сердцевинный мотив рассказчика, почему он все это затеял, да еще с таким острым азартом, переживанием, тревогой и надеждой. Второе: мне не очень все же понравилось, что центральный символ рассказа — это образ заимствованный, образ-цитата из фантастики.
Эти два сомнения в итоге сводятся для меня к одному: несмотря на то, что все персонажи, включая так и не рассмотренную нами прямо учительницу, получились живыми и противоречивыми, конкретными и динамичными, в целом рассказ вырастает в абстракцию. Так получается потому, что неясен мотив рассказчика, и потому, что в центре рассказа оказывается аллегория прорастающих семян — этот образ и сам постепенно прорастает в рассказе и в итоге его венчает.
Про рассказчика вот в чем, мне кажется, проблема: автор отлично закрутили внешний конфликт — конфликт идеи и живой памяти, конфликт абстракции «лучшей учительницы» и Дины Юрьевны, дорогой сердцу рассказчика, но не ввел конфликт внутренний. Элементы внутреннего противоречия в рассказе есть. Да, мы можем догадаться, что эта учительница в какой-то момент стала для него предметом романтического, запретного увлечения, да, мы можем предположить, что он не во всем доволен собой как ее ученик — и поэтому ревностно отслеживает и стиль писем, и жизненные достижения других учеников. Но это не выстраивается в стержень внутреннего конфликта, который бы вел героя по рассказу, уточнял бы его задачу, подвел бы его к личной кульминации.
Кульминация внешнего конфликта и его разрешение есть, и эйфория сыплющихся писем, изобильных всходов внимания и памяти в финале — итог именно внешнего конфликта. Но почему герой так лично это переживает, почему ему именно лично так важно всех собрать, все вспомнить, не дать подменить живой образ учительницы абстракцией? Это осталось неясным. Личного мотива у героя в рассказе, на мой взгляд, нет. И мне не очень верится в такой его азарт: я не понимаю, чем он питается, на что нацелен. У героя нет личной сцепки с учительницей сейчас, во взрослом возрасте, ему ничего не надо от этой ситуации, кроме исполнения ритуала памяти. Такое осталось у меня впечатление.
Теперь о Брэдбери. Мне кажется, не стоит в принципе возводить свой рассказ к чужому символу, к образу-цитате. Тут ведь сразу совершается усыхание образной глубины: то, что у Брэдбери изначально было образом живым, свежим — при цитировании становится аллегорией, а аллегория близка к абстракции. В чем отличие аллегории как образа? В том, что аллегория не акцентирует внимание на образной составляющей — в аллегории важнее смысл. Например, стрекоза и муравей — аллегории опасного легкомыслия и трудолюбивой дальновидности. Да, мы видим стрекозу и муравья — как мы видим всходы и деревья. Но этот образный ряд нам важен не сам по себе — а в свете его смысла. Аллегория в этом плане очень близка к абстракции: абстракция просто убирает образ-носитель, чувственное воплощение, картинку — и выдает толкование в чистом виде, как понятие, как информацию.
И вот этот рассказ в итоге восходит к информационному, а не к образному плану. Рассказчик боролся с идеей «лучшей учительницы» — но идея побеждает. Рассказ доказывает, что да, учительница была лучшей, и семена ее взошли. И этот итог перекрывает живую историю Дины Юрьевны и ее отношений с рассказчиком. Или скажу так: рассказ стремился выйти за рамки парадного снимка выпускников любимой учительницы — а в итоге эти рамки утвердил. Финал рассказа — это и есть конфигурирование парадного снимка, картинка застывает, а образ учительницы обращается в памятник нерукотворный, памятник из писем и судеб учеников. Не получилось, на мой взгляд, сломать сам шаблон отношения к учительнице как памятнику, и это удивительно в рассказе, где герой так азартно добивался живого, человеческого контакта с памятью об учительнице и прошлом.
Полагаю, в будущем стоит подумать о том, чтобы акцентировать внимание не на внешнем, а на внутреннем конфликте героя, сделать именно внутренний конфликт стержнем истории (хотя, конечно, внутренний конфликт неизбежно прорастает во внешнее противостояние, сопротивление), а также о том, чтобы ставить задачу рассказа еще смелее, чтобы рассказ умел обмануть ожидания читателя, умел уводить читателя от заготовленной картины мира, человека, отношений. Сейчас от заготовленного восхищения лучшей учительницей уйти не удалось, потому что это, видимо, и не входило в задачу рассказа. От этого финал рассказа получился несколько ожидаемым, словно успокаивающим читателя: лучшая остается лучшей, семена взошли, все не зря, учитель — это святое, уроки любимого учителя — на всю жизнь. Все это очень приятно получить в качестве итога рассказа, но ведь к такому итогу мы шли изначально, и читатель был к такому итогу готов. Потому что это такой «правильный», утешительный, комфортный взгляд на реальность.
Однако куда глубже задевает нас сюжет, выводящий к дискомфортному, непривычному, удивительному, парадоксальному восприятию, вскрывающий инерционность наших понятий, предлагающий взглянуть на то, что нам ценно, под новым углом. Так повернуть сюжет и глубже поработать с внутренним конфликтом героя — это, мне кажется, следующий уровень художественной задачи».
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«По форме рассказ интересен и нов. Герой — Глеб — комментирует письма, которые мы не видим, не читаем, но с его слов понимаем в общих чертах, о чем они. Внутренний монолог Глеба опосредованно переходит в диалог с одноклассниками. Тоже интересный прием. Но есть и проблема, по моему мнению, цель писем — поздравления учительницы русского и литературы с юбилеем — уходит в густую тень фигуры самого Глеба. Мы очень быстро забываем, что это письма-поздравления, так в них много самого Глеба, явно одного из лучших учеников класса, и уж наверняка самого оригинального. Стоит усилить именно фигуру Дины Юрьевны».