О, этот очередной конец очередного года! Уже с середины декабря Кощей пребывал в скверном расположении духа, мучимый подагрой и бессоньем. Это несмотря на то что к Новому году удалось полностью перестроить и утеплить мансарду, докупить сани к снегоходу и установить имплант с циркониевой коронкой. Если и получалось под утро забыться, то одним и тем же сном. Будто бы он ещё подростком спускался в пещеру. Кажется, в соляную. Один (во сне это почему-то остро ощущалось, что один), перебирая альпинистский канат, лез в паучью темноту глубокой шахты.
Когда ноги перестали находить уступы, а потом и вовсе доставать до стены, он задёргался и его закрутило. Он стал гаечкой на ниточке, грузиком на леске. Машинально подтравливая трос, он всё же опускался, хотя внутри надувалась и росла медуза покорности чему-то, вытесняла собой волю. Где-то в солнечном сплетении рождалась, разливалась под рёбрами и овладевала всем телом тошнота. Налобный фонарик искал ориентиры, чиркал или по темноте, или по слоям соляных кристаллов, чёртовым кайнозойским горизонталям. И не было больше ничего ни глазам, ни разуму. Времени не стало, был только разлом пространства: тело медленным лифтом опускалось внутри немого колокола, вдоль ребристой стены, а эта стена замерла вечным стоп-кадром. И не было дна у этого колодца, и хотелось проснуться. Он вовсе не удивился во сне, а будто бы знал всегда, что канатом там, наверху, заведуют три старухи, три мойры. Он кричал им что-то, просил отпустить, договориться между собой, пусть бы последняя парка клацнула своими ножницами по этой пуповине. Ведь тогда будет дно, поверхность, нечто осязаемое. А муки от того, что ты один на один с этим бесконечным, — уже не будет. Но сверху не доносилось ни звука. Только канат шуршал по перчаткам, крепление побрякивало, страховочный пояс поскрипывал. Перед каждым пробуждением Кощей успевал запомнить цвет каната, он всегда был красный.
После таких тягостных снов утро, как правило, было приправлено старческим ворчанием на несправедливость мироустройства. Привычная ирония и спасительный дотоле Кощеев сарказм уже не приносили облегчения.
— Возгарь, ты совершенно разленился, я вторую неделю не снимаю пояс из собачьей шерсти, плохо сплю, сутками пялюсь в эти чёртовы экраны!
— Я вас умоляю, хозяин, рынок лихорадит уже который месяц, надо ли нервы тратить?
— Да не про биржу, дурень, – скривился Кощей. — Я про мониторы в подвале.
— Вы что-то видели? У нас есть повод для тревоги? — Возгарь напрягся.
— Пока нет, но где гарантии? Я устал. Устал всё контролировать. — Старик по очереди похрустел каждым пальцем, отчего Возгарь нервно сглотнул, он ненавидел этот сухой треск, будто валежник под ногой ломался. Кощеево ироничное брюзжание всё нарастало:
— Недавно у птицы Гамаюн случилось прибавление в семействе. Смотрю вчера в камеру над гнездом — нет мамаши! Усвистала свои бури нагонять, дрянь пернатая. Я полночи следил за этой копошащейся мелочью на экране, физически не мог оставить птенцов без присмотра, это нормально? Абсурд! Все делают что хотят. Один я должен бдить, а я старый, одинокий…
— Угу, «я старый, меня женщины не любят»! Ну что вы, барин, как тот Паниковский из комедии! — Возгарь попытался сменить регистр в настроении хозяина. — Давайте-ка плечи разомнём, помассируем, вот та-ак!
— Не поможет. Ничего не поможет. Даже если тебя, осла, посадить следить за подвальными камерами, ты проворонишь. Я ж тебя насквозь вижу, за русалками подглядывать будешь, страстолюбец! Или шишимор лазерной указкой щекотать.
— Да когда такое было? — деланно возмутился слуга.
— Да всегда! Все-гда было такое, сякое… и эта тошнота от тревоги постоянной… — Кощей внезапно отстранился от массирующих услужливых рук и негромко продолжил бесцветным голосом: — Значит так: камеры слежения возле дуба с сундуком завтра же снимешь. Где стремянка — знаешь, там же, в подвале. Я устал, я не могу больше в этом «всегда». А сейчас уйди.
Старик ещё долго сидел в кресле, потом, кряхтя, придвинул кочергой и поднял книгу Камю «Миф о Сизифе», которую он вчера хотел сжечь в камине, но в последний момент передумал и просто отшвырнул её подальше на пол. Стал перечитывать, морщась от неусыпной странной мысли в голове. Что, если все его тщательно продуманные ухищрения спрятать свою смерть были не просто напрасны, а вовсе не нужны? Эта мысль впивалась в его черепную коробку, зудела, требовала что-то предпринять, что-то осознать, чему он противился столько времени, что и сам не помнил — сколько.
В прошлый раз старик отшвырнул книгу, когда речь зашла о Дон Жуане. Кощей никогда им не был, хотя должен был по законам мифологии похищать девушек. Он и похищал их пару веков назад. Немного. Но ему довольно быстро стала претить заурядность соблазнителя. Ну какой из него соблазнитель? Неразговорчив, замкнут. Когда-то шатен, нынче — перец с солью, среднего роста, сутулый. Пожалуй, самой запоминающейся чертой была выразительная форма ноздрей. Ещё не вполне хищно изогнутая, но тревожно трепещущая. «Лаокоонная» — как смеялась когда-то Елена. Вот она-то считала его красивым. Но всё было как в том фильме: «Я, на свою беду, бессмертен. Мне предстоит пережить тебя и затосковать навеки…»
Кощей захлопнул книгу на фразе «…человек, которого предало собственное тело» и зашаркал на кухню.
Иногда за завтраком он устраивал себе волнительную забаву. Впрочем, делал он это нечасто из-за остроты ощущений, называл это «творить незрелый самосуд». Прицельно тыкал вилкой в шкворчащую глазунью, плевавшую в ответ раскалённым маслом, и неотрывно следил, как растекалась оранжевая лужица, бывшая эмбрионом. Потом под крышкой она бледнела, подёргивалась белёсой плёнкой, застывала. Становилась похожа на глаз подстреленной утки или зайца. Затем в середину сковороды он клал небольшой стебелёк укропа и пытался вилкой разломить его. Жёсткий стебель обычно не поддавался, будто сделан был из стальной проволоки. Тогда Кощей зубами отрывал самый кончик (не подвёл стоматолог, не подвёл!) и медленно жевал его, прикрыв глаза и прислушиваясь к чему-то внутри черепной коробки.
Это были самые приятные ощущения за всё утро.