Щелкнул выключатель у двери, и Петра Михайловича ослепил внезапный беспощадно-яркий белый свет. В палату уверенным шагом вошел степенный профессор в белоснежном халате. Его сопровождали лечащие врачи, исключительно женщины, похожие на снежных королев, холодные и безучастные. Ординаторы в мятых грязно-белых халатах робко замыкали процессию. Движение прекратилось, дверь захлопнулась, все обступили Петра Михайловича и устремили на него взоры.
Пациента докладывал ординатор Семен. Он беспокойно мял в руках листок с анамнезом, все время заглядывая в него, потом в лицо профессора, ища поддержки. Седой профессор листал историю болезни, одобрительно кивал, не глядя на ординатора.
— П-п-п-ациент М. обратился с жалобами на появление слабости в ногах при ходьбе…
Петр Михайлович ощущал себя музейным экспонатом, вокруг которого столпилась экскурсионная группа, это смущало его, и он машинально натягивал одеяло все выше и выше.
— Голубчик, не волнуйтесь. Перед вами молодые врачи, опустите, пожалуйста, одеяло, — мягко сказал профессор.
Петр Михайлович послушно откинул одеяло, и все увидели его худые, похожие на бамбуковые палки ноги.
— Коллеги, прошу обратить внимание на мышцы бедер. — Ординаторы засуетились, сделали шаг вперед и начали рассматривать жилистые бедра. Под поверхностью кожи была видна едва заметная рябь, словно легкий ветер дул на воду, слегка волнуя ее. Профессор поднял указательный палец вверх и произнес:
— Это фасцикуляции или, образно говоря, лебединая песнь моторного нейрона.
«Как красиво, — подумал Петр Михайлович, — фасцикуляции, лебединая песнь». Он был простым, но не примитивным человеком. Его всегда привлекали необычные слова и красивые обороты речи. Заметив, что профессор участлив и словоохотлив, Петр Михайлович набрался смелости и спросил:
— Профессор, а что у меня за болезнь?
Профессор, слегка склонив голову набок и подняв брови, ответил с расстановкой:
— У вас болезнь двигательного нейрона.
Петр Михайлович смутился немного и снова спросил:
— А какая?
Профессор тем же тоном ответил:
— Нейродегенеративная.
Потом повернулся лицом к другому пациенту, в тот же миг волнующееся море голов отвернулось от Петра Михайловича, оставив его с этими ответами один на один.
После обхода он, шаркая тапочками, пошел курить в туалет. Там у окна стоял худощавый мужчина. Порывистыми движениями он подносил к губам сигарету, делал судорожную затяжку и щурил правый глаз, который бегал взад-вперед, заставляя и левый совершать эти бесцельные хаотичные движения. Мужчина резко повернул голову в сторону Петра Михайловича, метнул в него беспокойный взгляд и вопрос:
— С обхода?
Петр Михайлович кивнул.
— Чего сказали?
— Сказали, что у меня болезнь двигательного нейрона.
Нервный мужчина криво усмехнулся, сделал последнюю затяжку и раздавил сигарету о серый камень подоконника, свернув ей хребет.
— Дело дрянь. Сначала ноги откажут, потом руки, глотать не сможешь, ну а потом и дышать тоже. Год-два от силы и поминай как звали.
Петр Михайлович изменился в лице, губы его задрожали. В этом тесном и прокуренном закутке он получил неожиданный удар, от которого сбилось дыхание. Солнце оставляло тусклые тени на закрашенных серым цветом окнах, сесть было негде, Петр Михайлович прижался спиной к бледной кафельной плитке, гладкой и безжизненной. Он все хлопал себя по карманам спортивных штанов в поисках сигарет и никак не мог их найти. Собеседник подошел к Петру Михайловичу, достал из нагрудного кармана его олимпийки пачку и вложил в ладонь, напевая: «Но если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день…»
— Откуда ты знаешь? Ты ж не врач.
— Да я сюда уж десять лет как наведываюсь, все видал, все знаю. И твой диагноз слышал. Видел таких же, как ты. Смекаешь?
Петр Михайлович щелкнул зажигалкой, зажег сигарету и прерывисто затянулся.
— А сам-то ты чем болеешь?
— Неврастения. Нервы у меня расшатаны. Как весна приходит — выть хочется, в душе щемит что-то. Кому любовь, а кому обострение. Да. Меня Костя зовут, — сказал нервный мужчина и сунул руку в ладонь Петра Михайловича.
— Петя, — ответил тот, слегка сжимая влажную, скользкую Костину кисть. — Ну и треснул же ты меня, Костя.
— Да ты мне еще спасибо скажешь. Все они чистые, белые, говорят красиво, умно. А жизнь-то не такая. Раз пришла беда к человеку, так и скажи, мол, всё, баста, спектакль окончен. Зачем все эти миндальничанья, пустые надежды. В одном проценте случаев возможна спонтанная ремиссия — так профессор говорит. И вот ты крутишь днем и ночью этот один процент, а болезнь тебя точит и шансов не оставляет.
Петр Михайлович смотрел на тени деревьев, качающихся на ветру за окном, и не понимал, зачем Костя так жесток к нему, почему даже последнюю надежду отметает так бесповоротно. Еще полчаса назад он спокойно спал на больничной койке, приятно поскрипывающей, застеленной хрустящей свежей простыней, и видел во сне облака, одно не похожее на другое, как плыли они неизвестно откуда и как уплывали в никуда. Так хотелось ему вернуться в тот сон и остаться там. Он вышел из туалета, не попрощавшись с Костей, и побрел к своей палате. В груди щемило и саднило. Проще и понятнее было думать, что это болит сердце, но это щемило душу, зажатую между створками реальности, которая сузилась до маленькой щели между жизнью и смертью. Петр Михайлович лег на койку, закрыл глаза, и по внутренней поверхности его век поплыли облака, увлекая за собой. «Вот и души наши — белые облака, — думал он, — плывут они по неведомым человеку маршрутам, а нам все кажется, что можно ухватить их за мягкий бок и повернуть, куда захотим. И Костя все носится с сачком, хочет поймать свое счастье, и я все тащусь по этому серому миру, ища под ногами причины и смыслы, а нужно просто остановиться и смотреть, как плывут облака над нашими головами».
Петр Михайлович с головой накрылся одеялом, и стало вдруг так хорошо, в груди перестало щемить, створки, сжимавшие душу, открылись, и она облаком поднялась на небо, где затерялась меж других, белоснежных и чистых.