Мне, как человеку, мечтающему о будущем в литературе, нужно было хотя бы раз побывать там — в месте силы. Для этого я приехала на дачу к тете-крестной.
Конец декабря, зимние каникулы. Короткие дни, сжимающиеся до нескольких часов белого неба, похожего на плащ самой Смерти, сводят на нет даже самые благие начинания.
Утренний колющий воздух сделал мою куртку жёсткой и хрупкой, похожей на те бедные листья, что так и не сумели к зиме оставить свой замерзающий дом. Казалось, что заледенело и остановилось всё, даже движение времени, и какая-то враждебная сила уже определила для нас границы дозволенного, а мы зачем-то пытаемся их преодолеть.
— Давай вернёмся?
— Сейчас перейдём на другую сторону, там будет полегче. Дыши носом.
— Трудно…
Мы пошли по узкой протоптанной тропинке, которая понемногу съезжала с заданной прямой в сторону железного ограждения. Идти рядом было невозможно, снег препятствовал каждому шагу. Тётя словно не замечала этого природного апокалипсиса, рассказывала забавную историю про то, как помогала приезжим французам найти могилу русского гения, поэтому я старалась не отставать, чтобы не пропустить интересное.
Один из них сначала спросил — тетя забавно изобразила его русский: «Где сдес могиль Пастернак?» А она растерялась от неожиданности и ответила на каком-то суржике: «Здесь, вон по ту сторону идти». В результате стала их добровольным проводником.
От дома тети вроде бы недалеко, только вот ботинки подводили, разъезжались в разные стороны, будто бы хотели затанцевать нас сегодня: кручу, верчу, уронить хочу. Но не тут-то было! Я вспомнила способ дисциплинировать походку. Когда гололед — идем «пингвинчиком».
Вся дорога — ледяные дорожки, сугробы да пешеходные переходы в проёмах между железными заборами. Наконец, дошли до спуска, старой лестницы со ступеньками, уже освобождёнными по старости от обязанности помогать людям. Кривые, щербатые, разной высоты, они почти утонули в снегу, поэтому я тут же оступилась и чуть не полетела вниз с высоты, но ловко ухватилась за низкие перила и спаслась. Прогулка всё больше напоминала боевую вылазку. Привела чувства в порядок и подняла глаза.
На табличке значилось: «Переделкинское кладбище».
Удивительно, что воздух здесь оказался более мягким и даже легким, но в абсолютной тишине я услышала собственное дыхание, оно было непривычно громким и прерывистым. Тетя шла впереди, не оглядываясь, но вдруг спросила:
— Ты ведь на кладбище впервые? Пятнадцать лет! Тебе кошмары-то потом сниться не будут?
— Мертвые не причинят боль, в отличие от некоторых живых, так что… Все будет хорошо.
Прозвучало патетично, и тётя улыбнулась. Когда любимый человек, которого знаешь всю жизнь, улыбается — понятно даже по затылку. Я почувствовала эту тёплую волну и улыбнулась в ответ.
Мы пробирались всё дальше и дальше. По обе стороны возвышались кресты, мемориальные стелы и ограждения, торчащие из заснеженной земли чёрными острыми пиками
Хруст! Провалилась одной ногой в снег.
— Давай помогу.
Тетя вытянула меня из снежной ловушки, как морковку с грядки.
Всю левую ногу облепило снегом, а часть попала внутрь ботинка.
— Не простынешь так? — спросила она шёпотом, будто боялась спугнуть кого-то. Почему, интересно? Вокруг ни души — хотя кто знает?
Я мотнула головой, что означало «нет», и повторила, дрожа голосом, больше для собственного успокоения:
— Все будет хорошо.
Мы продолжили свой путь — путь преодоления, как мне казалось.
Оставалось немного. Дорогу преградило недавно упавшее голое деревце, похожее на клетку Пуркинье с рисунка Сантьяго Рамона-и-Кахаля. Обойти нельзя никак, а других подходов к цели похода не видно, уж больно редкими и узкими оказались здешние тропинки. Пришлось идти напролом: перелезать, протискиваться, двигаться ползком.
Раньше мне представлялись такие места в духе немецких мистиков: всюду гробницы — мрачное, угрюмое место, одиноко стоящие в белом поле почерневшие кресты, доски со стершимися именами и датами, тяжёлый дух, а возможно, блуждающие огни призраков, жаждущих мести за то, что мы, в отличие от них, все еще живы… Ворон и его nevermore над головой. Реальность оказалась другой…
Я и не думала, что кладбище может быть умиротворяющим. Ветер робко посвистывает, сухо хрустит снег под ногой, тишина и покой, словно это не старинный погост, а виталище для уставших от суеты живых душ. Тётя что-то рассказывает таким уютным голосом, что даже эхо проснулось и откликается… Вот что такое «безвременье»!
Не мысли у меня, а ловушки. Зависла между явью и сном, застыла на месте. Но надо взбодриться, догнать тётю и вообще двигаться быстрее, потому что холод в ногах напомнил вдруг о себе резкой болью.
Ещё несколько поворотов, и перед нами конечная цель. Последнее пристанище Бориса Пастернака.
«…Был день, безвредный день, безвредней Десятка прежних дней твоих. Толпились, выстроясь в передней, Как выстрел выстроил бы их…»
Стою и просто перебираю в памяти слова любимых стихов. Слышу тётин вопрос, который медленно пробивается к сознанию:
— Может, сфотографируешься? Здесь многие туристы так делают. Я могу снять на твой телефон, если хочешь.
Пауза. Не думаю, что Борису Леонидовичу бы понравилось, что на его могиле фотографируется какая-то пятнадцатилетняя школьница. Как вообще такое возможно?
Мне представилось, что через много-много лет, когда я сама — известный писатель с мировым именем — лежу в гробу, приходят на кладбище какие-то люди и делают селфи. Уверена, что на небесах я бы выразила негодование, послав его каким-нибудь способом на землю!
— Конечно же, нет! Я не хочу… он не хочет.
Мы миновали дерево, стараясь не провалиться в нами же оставленные следы. Резко стемнело, поднялся ветер. Ознобом по спине пробежал страх: как бы не затеряться среди витающих здесь душ. Показалось, они мне шепчут: не спеши обрести здесь покой… у тебя, милый друг, путь другой… Оказывается, они вовсе не желают мне смерти!
Медленно поднимаемся по лестнице, молчим.
Не представляла, что на кладбище так хорошо думается. Возникает вполне осязаемая связь с вечностью, будто смотришь на саму себя, свои достижения, чужими глазами и ведёшь с кем-то диалог без слов. Смерть уже не кажется абстракцией, чем-то отвлечённым, а жизнь обретает особую ценность.
Я остановилась на последней ступеньке, чтобы запомнить себя новую. В памяти останется кадр: графика белого и чёрного, бесконечное пространство, в центре — девочка в зимней куртке с развивающимся на ветру шарфом. Звучит голос Пастернака:
Я кончился, а ты жива. И ветер, жалуясь и плача, Раскачивает лес и дачу. Не каждую сосну отдельно, А полностью все дерева…
Последняя ступенька. Я обернулась.
Не знаю, показалось, что кто-то окликнул меня. «Спой мне колыбельную?» Прозвенели колокола.
«Спой колыбельную» — шелестел шепот душ, мечтавших о спокойствии.
И я запела. Я пела с ними, для них, я оплакивала их уход, радовалась своему настоящему, пела, чтобы кого-то чуть согреть своим дыханием, потому что никто не должен быть одинок.
Рецензия критика Ольги Балла:
«История рассказана хорошо (и мировосприятие пятнадцатилетней героини передано, кажется, психологически достоверно), уложена в законченный сюжет. Интересно, что в рассказе происходит развитие событий скорее внутренних, чем внешних, — внешне это всего лишь прогулка без каких-либо происшествий. Это похоже на историю взросления, некоторого инициатического события-испытания, из которого герой (героиня) выходит преображённым, перешедшим на новый уровень зрелости.
Взросление героини состояло в том, что она перестала бояться смерти. Это хорошая мысль. Хотя не очень видно, что она её боялась до этого — стоило бы более внятно это обозначить. Видно только то, что у неё, умудрившейся до пятнадцати лет ни разу не побывать на кладбищах, были другие — очень литературные — представления о том, как это место выглядит. Утрата такого наивного представления — всё-таки ещё не взросление, которое — перемена состояния. Ну, будем считать, что это только начало.»
Рецензия критика Дмитрия Самойлова:
«Как эссе, как зарисовка, это хороший текст — располагающий к размышлениям, передающий настроение зимнего поселка. Но для полноценного рассказа тут не хватает какого-то острого сюжета, не хватает событий.
При этом, повторюсь, у автора получилась прекрасная героиня, которой хочется сопереживать и чьи чувство понятны — молодая метущаяся душа, открывающая для себя мир.»