— Опишите вашу ауру, — говорит мне женщина в белом-белом кабинете.
Говорит она это без улыбки и без намека на иронию. Мне, читавшему Бертрана Рассела, Стивена Хокинга и Ричарда Докинза. Ученому с кандидатской по астрономии, который за все годы работы не обнаружил ни малейшего статистически значимого влияния ретроградности Меркурия на настроение землян. Зануде, с трудом сдерживающему себя от едкого комментария под рекламой очередного предприятия по раскрытию чакр.
Услышь я эти слова в любой другой ситуации, поднял бы говорящего на смех. И тем не менее услышанному я несказанно рад. Я почти что улавливаю в голове щелчок, сопровождающий отворение долго не поддававшегося замка. Вниз по спине сбегает волна приятного возбуждения, прямо как при виде экспериментальных точек, аккуратно падающих на график в скрупулезно подготовленные для них места; располагайтесь, уважаемые точки!..
Это — чувство открытия, совершенного тогда, когда никто в него уже не верил.
Меня спросили про ауру, и я, закрыв глаза, начинаю вызывать в памяти ее ужасный узор. Он появляется всегда в одном и том же месте: если смотреть прямо вперед, то узор возникает сильно левее и чуть к низу. Сначала он выглядит как застывший разряд молнии или как яркое пятно после неосторожного взгляда на разряд дуговой сварки. Узор не двигается, и может показаться, что кто-то очень искусный вырезал в глазу дырку странной формы, и теперь вместо привычного вида окружающего мира через нее сквозят шипящие телевизионные помехи. Узор живет словно в своей системе координат, безразлично повиснув в воздухе; но стоит повернуть голову или хотя бы едва ее наклонить, и становится понятно, что эта штука способна двигаться. Но движется она не так, как разбившаяся о лобовое стекло мясистая муха или саранча, а как жирное пятно на поверхности воды в отмокающей сковородке, немного лениво и едва-едва повторяя движение своего носителя. Такое плавание перед глазами сильно кружит голову, и в это время хорошо бы где-то сесть или лучше прилечь. Мой опыт наблюдений говорит, что спустя десять-пятнадцать минут от момента появления узора он начнет смещаться в поле зрения еще левее и ниже, стремительно разрастаясь и занимая в итоге почти половину обзора. Я называю это первой фазой.
К концу первой фазы вдобавок к богатым визуальным эффектам появится еще и паника, вызванная приближением следующих фаз. Узор, прежде медленно увеличивающийся, за считаные минуты полностью рассасывается. Это вторая фаза. Можно проморгаться и покачать головой, стряхивая видение и проверяя, точно ли оно прошло. И верно, узор не возвращается, и впору почувствовать облегчение.
Если узор исчез, то это значит, что до третьей фазы остается приблизительно десять минут. До фазы, когда тело наполнится тяжестью и тошнотой, и в голову ударит мучительная боль, знаменуя начало долгой, многочасовой мигрени.
В Википедии найдется не меньше десятка статей с заголовком «аура»: это и оптический феномен (круглый ореол вокруг Солнца в зимнее время), и мистическое сияние вокруг человека, и даже искусственный спутник Земли. Но аура, которая уже много лет вместе со своей подругой мигренью сопровождает меня — это «невропатологический симптом, который часто предшествует эпилептическому припадку». Про это, разумеется, статья тоже есть.
Я заканчиваю говорить и открываю глаза. Ольга Николаевна, врач-невролог, понимающе улыбается (А у вас тоже это бывает? — Еще как!). Затем она что-то быстро и очень громко вбивает на клавиатуре рабочего компьютера и поворачивает ко мне монитор.
— Это? — спрашивает она.
Я смотрю в экран и немедленно ощущаю, как снизу к горлу поднимается тошнота. Я отворачиваюсь, пораженный точности изображенного узора, и бормочу, что, мол, да, оно. Зажмуриваю глаза и глубоко дышу, пытаясь отогнать образ. То, что связь нашего мозга и чувств может быть двусторонней, факт известный. Поэтому я изо всех сил концентрируюсь на том, чтобы не допустить появления уже настоящей ауры при одном виде ее изображенной на экране копии.
— Уберите, пожалуйста, — говорю. — Неприятно.
Первый приступ пришел ко мне двенадцать лет назад. Был июнь, когда школьникам уже положено было отдыхать, но мне, выпускнику одиннадцатого класса, отдыхать было рано. Вовсю шли экзамены, от результатов которых зависела моя и моих ровесников дальнейшая судьба (по крайней мере, в этом нас убеждали все взрослые, и так оно, пожалуй, в результате и вышло). И пусть окончание испытаний уже маячило где-то на горизонте, это не приносило облегчения, ведь за ними должно было случиться поступление в институты и университеты, которое для многих из нас означало переезд в другой город и прощание с родительским домом.
Оставалось около недели перед последним экзаменом, когда стали известны результаты всех предыдущих. У меня оказались очень хорошие баллы, которые уже позволяли мне поступить во многие столичные вузы: нужно было только сдать оставшийся экзамен не на двойку. Словом, повод открыть шампанское у моих родственников решительно был, ведь они видели во мне то ли надежду отечественной науки, то ли еще бог знает что. Главное, что грезили моим переездом в Москву или Санкт-Петербург именно они, а не я, которому этот переезд был, честно говоря, поперек всех планов.
Тогда я был влюблен (сейчас бы сказали: «в отношениях», но тогда это звучало как-то слишком серьезно) в девочку из другой школы, попроще той, где учился сам. Девочка эта занималась пением и бадминтоном, и в том, и в другом была хороша; куда более хороша, чем в школьной учебе, но даже близко не так хороша, как в умении морочить мальчикам голову. К тому же родители ее были весьма традиционных взглядов и никуда от себя ее отпускать не собирались, отчего мой переезд из родного города естественным образом становился бы причиной нашего с ней расставания. Поэтому, как и любой другой разумный юноша, который только недавно вкусил прелесть полового созревания, между крушением семейных надежд и разбитием собственного сердца я собирался выбрать первое.
Собравшаяся в выходной день на дедушкиной даче семья была не готова к тому, что на закономерный вопрос, куда я все-таки хочу поступать больше — в Питер или Москву, я отвечу, что у меня, вообще-то, отношения, поэтому, собственно, никуда… После недолгой паузы, взятой на осознание моих слов, семья мощным хором возопила о моей незрелости, безалаберности и наивности. Рты брызгали шашлычным жиром, локти опрокидывали бутылки с лимонадом и хреновухой. Это было даже немного весело.
Но совсем не весело было на вечернем разговоре с глазу на глаз с матерью, которая пролила много слез, чем меня одновременно и раздосадовала, и тронула. Она качала головой. Смотрела себе под ноги. Держала меня за пуговицу на рубашке. Говорила очень тихо. О редком шансе, возможностях, большом будущем и своих собственных мечтах уехать, которым уже вряд ли суждено сбыться. Я не смог ничего выдавить из себя в ответ, мы только обнялись и разошлись по своим комнатам.
Всю неделю до последнего экзамена мы с родителями почти не разговаривали, потому что каждый разговор грозил новыми криками и слезами. Со своей девчонкой я тоже почти не виделся, ссылаясь на подготовку, а сам целыми днями напролет гулял по городу и катался на велосипеде по лесу. Явно пониженное внимание к своей персоне не осталось для нее незамеченным, и в конце концов одним вечером она даже позвонила нам на домашний телефон. Трубку взял отец и, несмотря на то, что я был дома, сказал, что меня нет, и добавил в конце что-то грубое. Я разозлился на него, и мы опять повздорили. Это было накануне экзамена.
На следующее утро я проснулся в легком настроении, съел завтрак (хотя обычно перед важными событиями я не мог впихнуть в себя даже кусочек хлеба) и отправился на экзамен. Спустя четыре часа я вернулся домой, молча разулся, надменно увернулся от нетерпеливых взглядов родителей и закрылся в своей комнате. Затем плотно задернул шторы от яркого июньского солнца, в темноте разделся до трусов и залез под одеяло. Я лежал неподвижно, думая об ускользающем настоящем и о туманном будущем. Смотрел в черный потолок, и события сами стали выплывать из памяти, сменяя друг друга как слайды в фотопроекторе. Вспоминал, как мы только что переехали из деревенского дома в эту квартиру. Как я помогал родителям делать ремонт в комнате. И как долго умирала в гостиной собака, пока наконец не пришел ветеринар с длинным шприцем. И тогда, плывя уже в полусне от одного воспоминания к другому, я впервые заметил слева от себя мерцающее пятнышко.
Следующие восемь часов я буду стонать, держаться за голову, звать маму, неровным шагом трусить с десяток раз к унитазу без какого-либо облегчения, пока не сяду в ванну под струю горячей воды и не просижу там час или два, после чего отец отнесет меня, наконец уснувшего, в комнату, где я просплю всю ночь и почти весь следующий день до вечера. На следующие сутки боли уже не будет, но голова будет чугунной, не способной ни на чем сосредоточиться.
И только на следующий день я проснусь как ни в чем не бывало, первым делом увидев сидящую рядом с кроватью маму.
Еще через три дня придут результаты последнего экзамена. Я получу за него сто баллов и навсегда уеду из родного города.
Ольга Николаевна перечисляет мне фамилии авторов и названия статей, которые мне рекомендуется изучить. Я киваю и одновременно ввожу первую фамилию в поисковик на телефоне. В первым же результате выдачи картинка: карикатурный коллаж с мужским лицом, в глаза которому кто-то вбил два гипертрофированных гвоздя.
— От чего это происходит? — спрашиваю я.
— Если говорить в общем, то механизм возникновения мигренозных болей установлен, причем уже довольно давно, — отвечает доктор. — Но что именно может спровоцировать приступ, зависит от конкретного человека. Триггером может быть любой раздражитель для нервной системы. Для кого-то должны сложиться сразу несколько факторов. Кто-то реагирует на резкие запахи, кто-то на жаркую погоду, ну а кто-то вообще на сыр с плесенью…
Шесть лет назад в нашей аспирантской квартирке сыр с плесенью, безусловно, водился, но плесень в нем была не слишком благородного качества. Хотя допускаю, что в тот вечер, когда меня сковал в своих объятиях второй мучительный приступ, я мог раскошелиться и на настоящий camembert.
Шел октябрь, но было еще тепло. Приближался вечер субботы, и я был совершенно счастлив. Институтские проблемы можно было спокойно задвинуть на все выходные, потому что неважные дела (наблюдения по нашей теме) как раз только что закончились, а важные (написание отчетов по грантам) еще не начались. К тому же наша профессура так плотно отметила юбилей завкафедры в пятницу, что новостей от них можно было не ждать до самого вторника. Словом, я был свободен, а главное, была свободна и полностью в моем распоряжении наша съемная квартирка на Ленинском, потому что сосед вместе со своим рюкзаком-переростком уехал мокнуть в подмосковных болотах. А это означало, что я наконец-то мог организовать для своей новоиспеченной дамы сердца романтический вечер без посторонних глаз и — в особенности — ушей.
Сильный голос этой особы в (скажем так) утонченных ситуациях становился проблемой для соседей, однако именно благодаря ему произошло наше стремительное знакомство. Был вечер студенческой комедии в институте. Выступать был должен совершенно хрестоматийный для подобных событий состав: трое самоуверенных первокурсников, которые играли в детском театре и наверняка были школьными знаменитостями; легендарный коллектив с некогда остроумным названием, куда входили вечные студенты и выпускники N-летней давности; аналогичный коллектив, но из другого института, приглашенный по бартеру; и один очень живой профессор, уже лет тридцать пишущий монологи, подражая Жванецкому. Студентов средних курсов на таких вечерах можно было увидеть редко, вот и в этот раз присутствовал только один — это был талантливый третьекурсник из нашей научной группы, благодаря которому я и оказался на вечере. Он собирался выступать впервые и поэтому позвал коллег по группе его поддержать; согласились, как водится, почти все, но пришел в итоге я один, поскольку остальные успели придумать уважительные причины.
Вечер проходил в большой учебной аудитории, окна для антуража были завешаны плотным черным бархатом, а на двух облезлых коричневых досках цветными мелками были нарисованы схематичные портреты Чарли Чаплина, Юрия Никулина и еще двоих, полагаю, комических персонажей, изображение которых художнику далось с большим трудом. Свет был выключен, зато сцену подсвечивала пара древнего вида прожекторов, явно переживших не одно поколение студентов. Зрителей было человек двадцать, то есть чуть больше, чем участников, и все были настроены весьма благосклонно. Ведущий тоже был очень добродушен и методично призывал поддерживать выступающих нашими бурными аплодисментами.
Номера были достаточно остроумными, публика часто смеялась. У коллективов старой школы были отрепетированы очень пластичные выходы на сцену и отбивки между номерами. Мой молодой коллега сильно волновался, но, несмотря на это, сумел рассмешить зрителей удачными шутками про пересдачи и отчисление. Громче всех смеялась девушка, сидевшая на дальнем от меня ряду. У нее был очень низкий и очень громкий смех, но это был не тот смех, который раздражает, а тот, что заставляет смеяться всех вокруг. Лица ее в темноте я разглядеть не мог — видел только, что она сидит одна.
После монолога старого профессора (он был в строгом учительском костюме с ярким розовым галстуком) на сцену позвали трио первокурсников. Те объявили, что сейчас мы, зрители, станем свидетелями (так и признались: «сейчас вы станете свидетелями…») импровизационного шоу. Выдержав драматическую паузу, они начали выступление. Сначала они играли в игру, когда зрители предлагают персонажей и ситуацию, а артисты ее показывают, причем зрители могут выкрикивать какие-то указания, и артисты обязаны их исполнить. Получалось у них неважно, хотя казалось, что и собой, и происходящим они довольны. Закончив с этой ситуацией, они перешли ко второй игре, в которой было все то же самое, но зрители могли крикнуть «это рэп!», и говорящий артист должен был какое-то время изъясняться речитативом. Особо успеха не случилось и в этот раз, и трио перешло к последней игре.
— А для последней игры (тихие выдохи облегчения) нам потребуется зритель из зала! — заявил самый высокий из трех артистов, белобрысый красавец. — Девушка, давайте вы? Вас как зовут? — обратился он к студентке, сидящей рядом со мной.
Та заметно вжалась в сиденье и отчаянно замотала головой.
— Тогда, может быть, вы? — спросил белобрысый теперь у меня, слегка смутившись.
Отказываться второй раз было неудобно, поэтому я под хлипкие аплодисменты вышел на сцену. По пути я бросил усталый взгляд на своего молодого коллегу, который только пожал плечами, мол, старик, я тут не при делах…
— Правила игры следующие, — начал объяснять другой участник трио, чуть пониже и с оформившимся пузиком. — Вы (показывает на меня) будете актером спектакля, который забыл слова. Мы (показывает на себя и на третьего первокура, смугленького и низкорослого) будем вашими партнерами, а наш коллега будет вашим суфлером. Все понятно?
Я неопределенно кивнул, он хлопнул в ладоши («поехали!»), и игра началась. Длилась она минуты три, но мои внутренние часы показали не менее получаса. Оказалось, что я играю Кинг-Конга, а пузатый — бедную девушку, которую я похитил. Смуглый же исполнял роль самолета, который должен был время от времени в меня врезаться.
Это было стыдно, и это было несмешно. Но она смеялась. Она смеялась над тем, как я нелепо переставляю ноги и как грозно рычу, и как пролетает у меня под мышкой бездарный самолет. Услышав этот повторяющийся смех, мои партнеры приободрились и попытались повысить градус абсурда, заменив персонажа-самолет на персонажа-самку для Кинг-Конга, которая появилась бог знает откуда. Смех загадочной незнакомки усиливался, стали посмеиваться и остальные зрители. В финале, когда Кинг-Конг, его самка и бедная девушка образовали любовный треугольник, зал уже вовсю гоготал. Этим все и кончилось.
По завершении вечера я вместе с остальными зрителями вышел в коридор. Она стояла возле стенки и как будто бы ждала кого-то. Я подошел, чтобы поблагодарить за поддержку и похвалить ее незабываемый смех.
— Вы правда хорошо смотрелись в образе гигантской обезьяны, — сказала она. — Не думали о карьере артиста?
Потом мы пару недель встречались, урывками видясь между ее занятиями и моей научной работой, имея возможность побыть наедине только в редкие моменты отсутствия ее соседок по комнате в институтском общежитии. А потом наступила та самая суббота, когда…
…Ее руки расстегивали мне пуговицы на рубашке, в то время как мои лезли ей глубоко под футболку спереди и сзади. На секунду она остановилась, должно быть, обратив внимание на обшарпанные обои у меня за спиной.
— Давай я свет выключу, — сказала она, толкнув меня на диван. Я упал на него спиной, картинно раскинув руки в ожидании продолжения. Она добежала до выключателя и щелкнула им; комната тут же опустилась во мрак, нарушаемый только светом фонаря, висящего прямо напротив окна. Я бросил короткий взгляд на этот яркий и очень раздражающий желтый огонек, в свете которого (тут надо отдать ему должное) ко мне в объятия возвращалась она, и футболки на ней уже не было…
— Прости, остановись! — вдруг сказал я чужим голосом и отстранил ее от себя. — Тебе, наверное, будет лучше уйти.
— Что ты сказал? — переспросила она тоном, полным непонимания.
Я аккуратно столкнул ее с себя на подушки и сел, уперев локти в колени. Зажмурился несколько раз. Не помогло.
— Я сказал, что нам нужно прекратить. Боюсь, что сейчас мне будет не до романтики.
Было трудно поверить в собственные слова, но издевательски пляшущий в темноте узор не оставлял сомнений. Он висел на прежнем месте: слева и снизу. Я коротко объяснил ей, что именно сейчас будет происходить, и еще раз попросил ее оставить меня одного.
— Не пойду. Ложись, — тихо сказала она.
Я положил голову на ее колени, а она слегка растерла ладони и накрыла мне лоб. Чуда, конечно, не произошло — была и тупая боль, как будто бы по голове сбоку размашисто ударили молотком, и неподвластные слезы из глаз, и вихрящаяся муть в животе, груди и повсюду. И вновь хоть какое-то облегчение пришло только после нескольких часов под слабенькой струйкой горячей воды в гулкой душевой кабинке с облупившейся краской на дне. Но не покинувшая меня будущая жена, несомненно, скрасила эти бесконечные часы; пусть чуточку, но скрасила.
Доктор продолжает увлеченно рассказывать о всевозможных триггерах мигрени, я, в свою очередь, понимающе киваю. В ее голосе слышится некое подобие восторга, что немного меня смущает. Другие врачи, коих я повидал немало, на мои показания хмурили брови и задумчиво спрашивали, хорошо ли я кушаю. На встречный вопрос о природе галлюцинаций уточняли, хорошо ли я сплю. Все они искренне старались походить на крупных специалистов и не могли себе позволить никаких эмоций по поводу головных болей. Однако именно Ольга Николаевна поставила мне диагноз с пяти слов, чего другие ее коллеги сделать почему-то не смогли. Так что я слушал и не перебивал, хотя восхищаться механизмами боли, моей пожизненной истязательницы, почему-то не получалось.
Итак, теперь я знал, как это называется. Назвать проблему — необходимый шаг для ее решения. Мигрень с аурой. Аура с мигренью. Сначала аура, потом мигрень. Бывает мигрень без ауры. Наоборот бывает редко. Мне же повезло, у меня два из двух.
— Считается, что от ауры с мигренью страдал, например, Ван Гог, — говорит Ольга Николаевна. Тон — натурально лекция в институте. — «Звездную ночь» знаете? Там еще небо такое странное. Так вот, это небо может быть изображением ауры, которую видел художник. Вообще мигрень многие называют болезнью гениев…
С проникновенным взглядом киваю, польщенный, а сам думаю, не было ли мигрени, скажем, у Курта Кобейна.
— Ладно, — говорит доктор после небольшого экскурса. — Вам всего этого знать, наверное, необязательно. Главный вопрос, который, кстати, вы почему-то не задали, это «как обстоит дело с лечением?»
— Как обстоит дело с лечением? — спрашиваю я невозмутимо.
— Дело обстоит хорошо. Я вам выпишу рецепт на три препарата. Первый надо выпить, как только появилась аура. Второй — когда она пропала. Если лечение вам подходит, то эпизод непосредственно боли — по-вашему, «третья фаза», — не наступит вовсе. Попробуйте тогда лечь спать или хотя бы отдохнуть.
— А третий препарат?
— Третий примете, как проснетесь. Он снимет остаточные симптомы, и вы на следующий день будете не такой вялый.
Благодарю Ольгу Николаевну и обещаю держать ее в курсе успехов лечения.
— Надеюсь, больше мы не увидимся, — говорит она с улыбкой, и я понимаю, что это ее фирменная шутка на прощание.
Я спускаюсь по медленному эскалатору бизнес-центра, приютившего в своих стеклянных недрах спасительный кабинет. В кармане брюк невольно мызгаю тоненькую стопку из трех бумажек, хранящих в себе секреты избавления от страданий. Почему пришлось так долго ждать этого момента? Разве это какие-то тайные знания? Доктор, правда, что-то говорила про то, что эффективные лекарства появились сравнительно недавно, но в конце-то концов… А может быть, я и сам не очень-то искал решение этой болезненной задачи?
Пока лесенка тянет меня вниз, ощущаю, как вибрирует в кармане телефон, и почти сразу же еще раз. Достаю — и правда, пришло два сообщения, одно от матери, другое от жены. В первом фотография: довольные моськи родителей на фоне свежевыкрашенного забора в деревне, приписка «Приезжайте в гости!». Во втором — напоминание купить в магазине у дома детского пюре и присыпку.
Через вальяжно вращающиеся двери выхожу на улицу в прекрасный летний вечер. Слабо дует свежий ветерок. Телефон в руке вибрирует еще раз — это жена забыла спросить, как прошел прием у врача. Улыбаюсь сам себе, коротко отвечаю — скоро приеду домой, расскажу… Небо немыслимого красного цвета; чистое над головой, но с полосой мрачных туч на горизонте.
Я достаю из кармана три бумажки, успевшие изрядно помяться, но сложносочиненные поездоподобные названия на них все еще различимы. Читаю их вслух, как скороговорку, и сминаю их в один комок. Рядом с выходом стоит урна — туда они и отправляются, разом все три.
Надо бы нам и правда съездить в деревню.