Олег лежал на больничной койке с закрытыми глазами и слушал, как что-то назойливо дребезжит прямо над его головой. Наверное, лампа? В больницах они обычно издают такой противный, мертвенный и ровный стрекот, от которого никак не отвлечься. Ну а что тут поделаешь? Казенный дом.
Рядом на стуле, опершись на тумбочку, сидела его жена Лена. Сидела недвижимо и совершенно бесшумно. И даже духами никакими не пахла, как будто сложно было для встречи надушиться — стоит же батарея этих склянок, полванны занимает. Тумбочка кряхтела под жениными локтями, охала, страдала. Конечно, центнер Ленкин держать, еще и не так раскряхтишься. Дома вон ни одной целой табуретки не осталось, чини — не чини.
Никакого чувства в ней, вот и не надушилась. И напялила, как всегда, что попало, это даже смотреть не надо. И не надо, и не хочется совсем. Насмотрелся уж дома-то — хоть тут отдыхает. И правда ведь, ну что она там надеть могла? Платье свое синее? Или постеснялась все-таки? В таких платьях только на похороны ходить. А, может, этот. Как его. Кардиган! Умрешь со смеху, конечно. Кофта вязаная, в каких бабуси у метро носки да герань на перевернутых ящиках продают. А все туда же — кардиган, едрит мадрид. Теперь вот, вишь, сидит в этом кардигане, тумбочку ломает. Все никак красоту свою несусветную домой не унесет.
Он знал это только потому, что не слышал стука каблуков, скрипа двери или шороха сумок. Чего-нибудь, что обозначило бы ее уход. «До свидания» Ленка никогда не говорила. Не царское это дело.
Жена зашла в палату полчаса назад и с порога начала причитать о неисчислимых горестях, постигших семью с того дня, как он попал в больницу. Как будто к депутату в приемную со списком жалоб ввалилась. А было этих горестей как звезд на небе и песчинок на дне морском. Большинство из них Олег слышал и до больницы. Но кому как не Ленке, учительнице начальных классов, знать, что повторение — мать учения. Кстати, про мать она тоже не забыла: обругала сначала свою, потом его, потом их отцов, детей, соседей, врачей, медсестер и водителя автобуса, везшего ее сюда, отчего Олег окончательно впал в тоску. Такой упадок сил стал за последние пару месяцев неизбежным следствием каждого ее визита.
Выплеснув на мужа мутные воды своего уныния и раздражения, Лена наконец замолчала. Тут бы ему и перевести дух, расслабиться, забыться, да не уходит, окаянная. Молчит. Нагнетает. Казалось бы — чего еще? Ты ведь за этим приходила? Слила ржавчину — свободна. Так нет же, сидит!
Открывать глаза не хотелось, отвечать — тем более. Если сначала отсутствие духов лишь высекло первую искру досады, а слишком высокий Ленкин голос превратил эту искру в слабый огонек, то после долгой лекции о несправедливости, тяжести и гнусности жизни все в нем вспыхнуло ярким пламенем, молниеносно прогорело и покрыло нутро густым дымом безразличия. Так что не хотелось ни говорить, ни даже двигаться. Поэтому Олег просто продолжил лежать, Лена — сидеть, а лампа — гудеть. Вокруг этого единственного звука стояла тишина, которую обычно называют «гробовой». Эх, Ленка, Ленка! Никакого чувства в тебе к болящему. Ни сострадания, ни понимания.
Потом дверь все-таки скрипнула, но это была не жена. В нос рванул поток очень тяжелых и сладких нот, что-то типа сирени или розы, Олег плохо в этом разбирался. Однако, безошибочно узнал Надюшу — добрую тихую медсестру, которая, кстати, не в пример Ленке, всегда прощалась, выходя из палаты.
— Елена Николаевна, пора! — сказала Надюша своим мягким грудным голосом. От него сразу стало теплее.
— Как пора? — Лена вдруг громко ахнула, судя по глухо оборвавшемуся вздоху, прижала ладони ко рту и неожиданно разрыдалась.
Олега это мгновенно вырвало из вязкой сонной тоски и дико разозлило. Ну, Ленка! Хватит того, что ходит сюда каждый день, жалуется, в покое его никак не оставит. Так еще и при Надюше так позорится! Срамота, что сказать. Часы посещений давно закончились, все их на попреки извела, нет бы слово доброе для супруга найти. А как намекнули ей культурно, мол, освободите тумбочку — сопротивляется!
Вот только же и ругалась, и ворчала, и ныла, все жилы вытянула. Вот только что всю жизнь их обхаяла, а теперь встрепенулась, как Джульетта на балконе — разве что не зарделась. А может и пошла пятнами, конечно. Черт ее знает. Хорошо хоть Наденька — человек интеллигентный, виду не подаст. Он-то уж наизусть все эти сцены выучил. Вроде и повода нет, а Ленка давай комедию ломать. Любительница сцен, большой профессионал. Сначала взвизгнет что-нибудь, как ножом по стеклу царапнет, внутри аж захолодеет. Потом сразу заголосит, слезы в три ручья, ну чисто артистка. Да еще побелеет вся, намек такой, что в обморок сейчас хлопнется — лови, мол. Довел до потери сознания — вот и лови теперь. Короче, мрак.
Он хоть и лежал с закрытыми глазами, тут же захотел отгородиться от происходящего чем-нибудь дополнительно. Вот вроде как у рептилий еще одно веко есть — зашторился сначала одним, потом вторым, и хоть трын-трава.
Жена не унималась. Надюша вежливо молчала. Олегу надоело и то и другое. Где-то в районе коленей появилось покалывание. Вот сейчас бы встать, да как следует…
— Елена Николаевна, и все-таки пора. Мы же говорили об этом. Вы подписали бумаги. Если до тридцатого никаких изменений, то ровно в двенадцать. Сейчас без пяти. Дождемся врача и отключаем.
Лена рухнула прямо ему на грудь и завыла.
«Ну, нет. Это уж слишком», — решил Олег. Подумаешь, отключают они там чего-то. Мало ли. А Ленка опять свой театр на пустом месте развела. Вот бабы! Тебе же русским языком сказали — все обговорено, бумаги там какие-то, чин чинарём. Пришли, предупредили, сервис! А ты как на кладбище, ей-богу. Ни лада, ни склада с тобой, Лен. Никакого чувства.
И, чертыхнувшись про себя, открыл глаза.