Петербург — не просто город. Это большая темная сила, которая питает тебя, висит над тобой густым облаком и не отпускает. Город знает о тебе все — где ты родилась, куда и зачем идешь. Он как бог, в сознании которого мы существуем. Мы части его игры — город пытается сохранить анонимность через чудесные совпадения. Но мы-то знаем — это он, Петербург, видим его почерк, его стиль. Чуем его запах. Не могу сказать точно, чем он пахнет — сырым гранитом, клейкой листвой, клубящимся паром от крыш, табаком, морем. Но ни с чем этот запах не спутаю.
Знаешь, как мы познакомились с твоим папой? Двадцать лет назад, в мае, Петербург разразился ливнем, улицы превратились в реки — небо почернело, ливневки встали колом и затопили Большой проспект, ветер расхлестал мой зонт в лоскуты, порвал на ткань и спицы. Я бежала по проспекту, мокрая по колено, свернула на Ленина и забилась под навес, где уже стоял ошалевший парень с серьгой в ухе. Мы вместе смотрели на молнии и слушали гром, он спросил, есть ли у меня зажигалка. У меня была. Мы курили, смеялись, мокли, сохли и больше не расставались. Ну, до недавнего времени. Город нас свел, загнал под один навес. Папа в тот день перепутал адрес и уехал на Петроградскую сторону вместо Васильевского. Я опоздала на час в кино, пошла гулять и попала в грозу, о которой синоптики не предупреждали.
Или вот твоя прабабушка. Весной 1942, после блокадной зимы, которую ее мама не пережила, она, пятнадцатилетняя девочка, пошла выменивать продукты на Сытный рынок. Отдала мамино обручальное кольцо за мешочек гречки. Поковыляла домой — какое там бегать, еле ходила, слабость, дистрофия, даже сидеть на костлявом заду больно. И тут трамвай! Они всю зиму не ходили, а теперь стали появляться — как весенние ласточки. Заторопилась, да зацепилась юбкой за арматурину, торчащую из развороченного бока дома на Кронверкском. Юбку шерстяную жалко, выпутывала медленно, слабые пальцы плохо шевелились. Трамвай поехал без нее. А потом свист, оглушительный разрыв, пыль, земля, кирпич, сорванные провода, волна. Снаряд прилетел в трамвай, люди превратились в месиво: обрубки тел, кишки, оторванные головы. А меня город спас, говорила прабабушка, удержал, ухватил за юбку — зачем, может, ради вас, чтобы вы жили?
Город отвечает не только за судьбоносные вещи, он весело жонглирует нами — издевается или подыгрывает. Я училась в третьем классе, когда прочитала «Черную стрелу» Стивенсона — главного героя звали Ричард, сокращенно Дик. Гуляла по Александровскому парку с одноклассницами и их собаками — догом Ричардом и овчаркой Диком — и назидательно сообщила им, что псы-то тезки. Не выдумывай, сказали они, совершенно разные имена, как из Дика может получиться Ричард? Меня это оскорбило, сбивчиво доказывала, что вот у Стивенсона-то! Они смеялись, я кипела, а на скамейке около Балтийского дома лежала потрепанная книжка, кем-то забытая или подкинутая городом. Стивенсон — «Черная стрела» и «Остров сокровищ» под одной обложкой. Нужно было только схватить, полистать, показать и насладиться победой. Как эта книга оказалась там? Петроградский остров и есть остров сокровищ.
А тетка твоей прабабушки ушла из Петербурга. Натурально ушла пешком по льду в Финляндию в 1919 году, в специально пошитых валенках с тройной подошвой. Шла-шла и дошла, прожила жизнь в эмиграции, в Праге, в Риме, в Париже, жила тяжело, одиноко, и всегда хотела обратно в мрачный сияющий Петербург. Каждую ночь слышала во сне его зов — протяжный и нежный, с криком чаек и цоканьем лошади извозчика. И, ты знаешь, вернулась в 1989, прожила последние пять лет длинной причудливой жизни в коммунальной квартире на Невском, рядом с домом Зингера. Извозчиков уже не было. Были закаты, дожди, крыши, людской поток вокруг Казанского пульсировал, как драгоценное сердце огромного города. Я ходила к ней в гости, к этой царственной старухе, сидевшей смурными днями и белыми ночами у окна коммуналки и не сводящей глаз с Петербурга — как с возлюбленного своей юности. Вот она вернулась, за плечами девяносто прожитых лет, кожа ссохлась, зубы выпали, волосы побелели и вылезли, а он все такой же молодой, красивый, дерзкий. Даже моложе и красивее. А она только и может смотреть на него, изнывая от тоски по прошлому и от исступленной любви, — как состарившаяся Венди на невзрослеющего Питера Пена.
— Получается, она вернулась только через семьдесят лет? Мама, а когда мы вернемся?
— Надеюсь, скорее. Мы обязательно вернемся. Пойдем на посадку, папа встретит нас в Ереване.