Меня собрала Иванна. Она рассыпала цветы по холодной неровной поверхности стола, нещадно исцарапанного ножами и другими кухонными приборами. Мягкими теплыми пальцами прикоснулась к каждому стебельку. Соединила ветки душистого самшита и неровно граненые стебли синеголовника. И уже в это сизо-зеленое облако из острых коготков и овальных листьев уместила две белые розы. А к ним — белые анемоны с бордово-черной пушистой сердцевиной и резными листьями на гибких стеблях.
Грубыми кухонными ножницами Иванна подровняла стебли. Обернула меня рыхлой крафтовой бумагой и подвязала широкой жемчужно-серой лентой. Мне стало тепло и ясно: «Все вышло как надо. Я ровно такой, каким должен был быть». Иванна придирчиво осмотрела меня. Повертела так и эдак. И убежала. Я слышал, как за стенкой рвется бумага и шуршит карандаш. Иванна свернула записку трубочкой и подвязала шпагатом. Погрузила ее в самую глубину между листьев и стеблей. Теперь внутри меня изящными буквами зудело одно-единственное слово.
Катерина принимала клиентов в здании, построенном для церковных нужд в XIX веке. Кабинет был настолько тесен, что по запаху можно было угадать завтрак собеседника напротив. Зато потолок был высоким.
Иванна пришла ровно в назначенное время. Постучалась, проскользнула в кабинет и села на краешек кресла. Обеими руками она прижимала к груди круглый букет с колючими голубыми репьями и белыми цветами, похожими на широко распахнутые глаза. Неровные ложа ногтей с карминным контуром и заусенцами выдавали склонность к самоедству.
— Как вы? — выдержав паузу, спросила Катерина.
— Сегодня мне снился сон. Меня переполняли чувства. Они капали на землю и превращались в яркие цветы. Я шла по городу к вам, и вокруг меня расцветал дикий сад…
— Вы испытываете много чувств? Какие-то из них актуальны здесь и сейчас?
— Не знаю. Я была такой живой в этом сне, что не хотела проснуться! А здесь с вами… и всю мою жизнь… мне так одиноко. Пустота и бесчувствие.
— Пустота и бесчувствие… Какой контраст с садом, который вы описали! Я смотрю на вас и… Тут капля.
Катерина засуетилась. Резким движением выдернула из картонной коробки салфетку и протянула Иванне. Та будто не заметила этого.
— Кажется, это вам. — Она выставила цветы перед собой живым щитом. Пальцы Иванны, пухловатые, со множеством складочек, сдавили стебли так, что стало тяжело дышать. Коготки синеголовников потянулись к салфетке.
Катерина молча откинулась на спинку кресла. Отложила салфетку на стол. Огладила колени, поправляя юбку.
— Мы обсуждаем это не в первый раз. Вы знаете, я не приму его.
Подбородок Иванны дрогнул едва заметно. Ее взгляд из-под густых, лихо гнутых бровей стал настолько неподвижным и жестким, будто пытался удержать Катерину на месте, если та соберется бежать.
— Я знаю, — сказала Иванна, укладывая букет на руки, как младенца. – Это была проверка. Я сегодня чу-у-удесно. Гляньте, какой букет! Думаю, мне нужно стать флористкой.
Прозрачно-зеленая капля, которая ютилась между ворсинками блузки, лопнула и пропитала серый сатин бесформенным пятном.
И вот я в черном шуршащем пакете посреди ажурной пластиковой корзины мусорного ведра. Упираюсь кончиками стеблей в банку со склизкими остатками йогурта. Пытаюсь выбраться из вороха скомканных соленых салфеток. Беззащитно торчу цветами наружу. Размокаю бумажным сердцем с графитовым словом. Иванна оставила меня, а Катерина отвергла.
Вдруг холодные гладкие руки подхватили меня. Округлый блестящий кончик носа окрасился черной пыльцой. «Выкинула? Ну как так?! Обсужу на следующей сессии».
— Привет, Макс.
В кабинете супервизора было просторнее и светлее, чем у Катерины. Золотая статуя будды умиротворенно смотрела на посетителей из синих сумерек ростовой картины на светло-желтой стене. Катерина уложила цветы между собой и Максом на журнальный столик рядом с колонкой, откуда тихонько, но бодро наигрывал ханг.
— Привет-привет. Красивый букет, от мужа? — Макс выключил музыку. Угнездился в кресле, сложив ноги по-турецки. Теперь он сам походил на будду. Если бы будда носил модный андеркат, пучок самурая и бороду дровосека.
— Клиентка принесла. Я говорила тебе про нее. Тридцать семь лет, учительница МХК с вечно недовольным лицом, одинокая и несчастная. Говорит метафорами. На контакт не идет. Я букет не взяла…
— Хочешь её обсудить?
— Она пришла ко мне в поисках любви. Работаем два года, а прогресса нет. То есть как… Депрессия отступает. Она снова пишет стихи. Гуляет. Собирает букеты вот. Но ничего из этого она не ценит, потому что отношений так и нет.
— Ее много отвергали в жизни?
Макс хищно вгляделся в букет. Поправил розу и оторвал пожелтевший лепесток ветреницы. Щелчком пальцев отправил в воздух муравья, бежавшего по ветке самшита. И уже почти добрался до свертка внутри, но вдруг перебил Катерину:
— Постой! Ты же не приняла букет?!
— Она выкинула его в мусорку! А он такой милый, что я не могла оставить его там. Вот куда его теперь?
— А чего не взяла-то?
— Я ей объяснила про этику. А на самом деле было неловко. Букет, специально для меня… Как-то уж слишком.
Придерживая цветы подмышкой, Макс захлопнул дверь кабинета.
— Маруся, наша фея невидимого фронта! Это тебе!
Маруся, щупленькая угловатая студентка психфака, по совместительству ассистентка Макса, отвлеклась от книжки, которую прятала под стойкой. Увидела букет и тут же заулыбалась. Так широко и искренне, что, казалось, веснушки осыплются с острых скул и солнечными зайчиками разбегутся по комнате.
— Так приятно, Максим Геннадьевич! Спасибо вам! — И тянется обниматься. — Ух ты! Кажется, тут послание!
Максим Геннадьевич замирает. Щеки наливаются жаром и краской. Маруся разворачивает сверток и читает нарочито медленно: «Спа-си-бо!». «Спасибо!» — еще раз обнимает Макса. Целует его в щеку легко, как умеют только дети, и убегает в поисках вазы.
Я лежу на столе и ощущаю, как серая атласная лента ослабляет объятья. Скоро она поселится в рыжих пушистых кудрях Маруси. А я — в прозрачном стекле со сладкой прохладной водой. Все вышло как надо. Я ровно там, где и должен был быть.