— Уже знает? — посмотрела я на закрытую дверь.
Простая белая дверь в обрамлении вытертых обоев в тонкую вертикальную полоску. По ее краям, если присмотреться, можно было увидеть пожелтевшие бусинки засохшей масляной краски, которые я любила ковырять в детстве.
— Знает, — кивнула мама. — Утром сказали.
Тем проще.
Я постучала в дверь и заглянула в комнату. В нос ударил кислый запах старости. Плотно занавешенное бордовой шторой окно напротив входа, а под ним — кровать, стоящая вдоль стены.
Бабушка повернула голову на звук. Скрипнул матрас.
— Бабуль, можно?
— Входи, Машуль.
Я зашла в комнату, плотно закрыв за собой дверь. Аккуратно, чтобы не задеть небрежную стопку газет на табурете, подошла к кровати, наклонилась и поцеловала бабушку в морщинки на лбу.
— Как ты, бабуль?
— По-старому, — ответила бабушка с грустной улыбкой. — Зефирку возьми.
На ножной швейной машинке, как на комоде, стояли вперемешку иконки, засохший букет цветов в трехлитровой банке, упаковки лекарств. Открытая пачка зефира обнаружилась под одной из икон. Одна из шести пластиковых ячеек была пуста. С того момента, как я принесла его бабушке, прошло три недели, и зефир превратился в бело-розовый камень, присыпанный сахарной пудрой.
— Спасибо, ба! — сказала я. — Я… потом к чаю возьму.
— Присядь. — Бабушка похлопала ладонью по одеялу рядом с собой. — В ногах правды нет.
Старый матрас натужно скрипнул и прогнулся под моим весом.
— Чего тебя туда несет? — Бабушка подошла к главному.
— Работа, — ответила я.
— Работа–работа. А как же квартира?
— Постоит, что ей сделается? — Я пожала плечами.
Квартиру, как бы мне ни хотелось, в чемодан не положишь и с собой не заберешь. Я очень любила свою крохотную, но с бесконечно высокими потолками однушку в тихом центре, рядом с заросшим прудом. Вместо лебедей у нас были лягушки. Их слаженное хоровое пение разносилось по всему району, теряясь в густой листве сирени. Мама любила напоминать, что за эти деньги я могла бы купить себе двушку в свежем столбике на окраине. Могла, но не захотела. А бабушка очень радовалась, что я выбрала квартиру в районе, где она жила в молодости. Сразу после сделки мы с ней сели в такси и поехали туда с коньяком и конфетами. И до ночи сидели на продавленном диване, любезно оставленном мне предыдущими жильцами, вдыхали головокружительный аромат жасмина, цветущего прямо под окном.
А спустя шесть месяцев бабушка слегла.
— Ба, это просто работа. Я же не навсегда. — Я надеялась, что мой голос звучит бодро и уверенно.
Я положила свою руку поверх ее руки, плотной, горячей. Даже в девяносто лет ее кисть оставалась гладкой и сатиново-нежной, только пальцы в морщинах и складках выдавали истинный возраст.
— Чего вас всех несет туда? Дед мой тоже после революции поехал в Америку, говорил, что вернется, — не слышала меня бабушка, — и где он? Ни весточки не прислал. Сгинул, небось, по дороге. А Геник? Только одну открытку прислал из своего этого «Чикага», и то после нее пришли.
Я уже слышала эту историю. Бабушка получила открытку от брата Гены, яркий прямоугольник, подписанный с обратной стороны, а через пару дней в школу, где она работала, пришли из органов и задавали неудобные вопросы. Подробности этой истории бабушка хранила в секрете, даже мама ничего не знала.
— Ба, это другое, — ответила я.
— То же самое. Здесь всегда было то же самое, — вздохнула бабушка. — Машенька, мы, скорее всего, с тобой больше не увидимся.
— Бабушка… — начала я.
А что сказать?
— Давай просто помолчим, — предложила бабушка едва слышно.
Я рассматривала знакомую с детства комнату. Мы давно предлагали сделать ремонт, но бабушка всякий раз поджимала губы и отмахивалась:
— Когда умру — делайте что хотите!
Светлые обои в мелкую вязь уже пожухлых роз. Швейная машинка, на которой бабушка учила меня шить. Кресло впритык к ней с потертым красным плюшевым покрывалом. Стопки желтых газет в углу, перевязанные веревкой. Буфет с книгами и фотографиями за стеклом. Дедушкин парадный портрет. Там он молодой, в форме и при медалях. Юные мама и тетя, маленькая я. За фотографиями было не разглядеть корешки книг, стоящие позади. Но мне не нужно было смотреть. Я и так знала, что там стоят Дюма, Диккенс, Купер и Солженицын.
Рука обмякла, бабушкино дыхание стало глубже и ровнее.
Я встала, стараясь не потревожить ее сон, напоследок коснулась пушка седых волос и вышла из комнаты.
Мама ждала меня на кухне. Ее локти, лежащие на столе, сливались с сероватой пластиковой поверхностью.
— Заснула, — сказала я.
— Хорошо, — ответила мама бесцветным голосом.
— Ты устала.
— Ничего, скоро придет твоя тетя и сменит меня, — сказала мама. — Маш, налей мне водички.
В кухне было душно. Полуденное июньское солнце щедро делилось своим теплом с маленьким помещением. В закрытое окно билась муха.
— Мам, может, мне не ехать? — Вопрос родился еще в бабушкиной комнате.
— Мария, не говори ерунды! — Мамин голос вздыбился, заиграл начальственными нотками. — Это твой шанс! Не упусти его! Тебе нужно строить свою жизнь, не оглядываясь на нас.
В кухне повисла вязкая удушающая тишина. Даже муха застряла в ней, затихнув на стекле.
— Маш, если что-то случится с бабушкой, не приезжай, — сказала мама. Слова выходили из нее с трудом, как будто моя всегда уверенная в себе мать разучилась говорить.
Несмотря на духоту, арктический холод поднялся от желудка и затопил тело. Руки заледенели.
— Мам, я…
— Послушай меня! — перебила она. — Ты столько трудилась, чтобы тебя позвали на эту работу! Думаешь, я не видела этого? Не смей отказываться от своей мечты! Хватит в этом доме разбитых надежд! — И тише закончила: — А это может случиться в любой момент, а лететь сюда тебе будет долго и дорого. Мы сами справимся.
— Мам…
— Мария, не мамкай! — снова повысила голос мать. — Знаю тебя, ещё чемодан не собран! А завтра уже лететь!
Да, мама меня знала.
Я утонула в пуховом одеяле маминых объятий.
— Мамочка! — Я всхлипнула. — Я так вас люблю!
— Иди, Машуль, иди. Не рви мне сердце.
Дерматиновая коричневая дверь закрылась за моей спиной и отрезала меня от мира, знакомого с детства.
В зеленом дворике хрущевки удушающе пахло жасмином.