Марья держит в руках медицинский билет, на листках которого в столбик проставлены кудрявые врачебные отметки. Вчера ей исполнился двадцать один год. Сегодня о ней появилась запись в государственных бумагах. Поэтому завтра ее жизнь изменится.
Родом из Новгородской губернии, Марья Романовна Савинова теперь жила в Петербурге. До той записи она продолжала бы опостылевшую работу и, как прежде, забирала бы одну часть полученных денег себе, а три четверти отдавала хозяйке: за комнату, обед, содержание.
Теперь она сидит у стола в городской полиции и пытается прочитать сделанную о ней в распластанной книге пометку. Буквы вверх ногами, и все-таки по слогам удается «схватить»:
«1870… Ноябрь… за кражу денегъ къ тюремному заключенiю».
Долг Madame
Книга, лежавшая перед Савиновой, — обычная ведомость. В ней сказано, что происхождения Марья — мещанского, а по роду деятельности — публичная женщина. Украла она небольшую сумму, все верно, кажется, рассчитав. К примеру, токарь Савельев стащил 3 биллиардных шара из трактира и «присужден к заключению на четыре месяца». А солдатская вдова Авдотья Никифорова за прошение на улице милостыни — на три недели. Марье нужен был месяц или больше — чтобы содержательница борделя перестала ее искать, трясти кулаками и требовать возврата ею навязанных долгов. Конечно, на дворе 1870 год, и есть закон, в котором сказано, что денежные претензии содержательниц не могут служить препятствием к оставлению борделей. Но в нем же и про сытые обеды, и про башмаки, и про платья — обеспечивать и кормить, оберегать и не притеснять. На самом деле, все сложнее, и Марья решилась на воровство. Долг Madame эти деньги не покроют, но отдавать она их и не собиралась.
Дом терпимости
В Петербурге в середине XIX века, как и во всей дореволюционной России, открыть бордель и нанять девиц на работу может любая женщина от тридцати до шестидесяти лет. Бюрократии почти никакой: снять помещение подальше от школ и церквей, получить полицейское разрешение и быть готовой предъявить медкарточку каждой девицы при проверке. Все нюансы благопристойного ведения хозяйства публичного дома еще в мае 1844-го подробно разъяснят в циркулярах МВД и назовут «Правилами для содержательниц домов терпимости». По этому поводу литератор Николай Греч напишет другу Фаддею Булгарину: «Доктора здесь в отчаянии. <…> Перовский издал постановление о борделях…».
Позднее, в 1861 году, Правила выйдут в новой редакции, расширятся и как будто ужесточатся. Теперь задумавшая предприятие женщина может быть не старше пятидесяти пяти и должна иметь справку о собственной благонадежности (подтверждают в местной полиции). Этот документ вместе с паспортом она относит во Врачебно-полицейский комитет и уже здесь получает «пакет документов» на право ведения деятельности: разрешительное свидетельство, казенный формуляр для списка сотрудников и уже обновленную памятку-правила зарегистрированного работодателя.
В них, например, предупреждают, что за побои женщин или неявку последних к медицинскому освидетельствованию содержательницу посадят в исправительное заведение. Перевоспитание и все сопутствующие ему расходы придется оплатить самой.
В том же 1861-м денежные отношения между хозяйкой и девицей можно фиксировать в расчетных книжках. Деликатная рекомендация об этом также появляется в Правилах. Бухгалтерия ведется с двух сторон: поступления и расходы вписываются столбиком, и раз в неделю хозяйка и работница демонстрируют их друг другу. Такая отчетность обещает уравнять права нанимающего и наемника, а в спорных случаях предоставит полиции «право на разбор». Примечательно, что белая бухгалтерия фактически обрекает на «черное рабство» из-за формулировки в Правилах: «Содержательницам дозволяется принимать к себе женщин… не более как на год. <…> Денежные претензии… не могут служить препятствием к оставлению… борделя во всякое время, если не были ведены… расчетные книжки». То есть уйти просто так не получится.
Одновременно с узаконенными борделями существуют полулегальные, для которых, вопреки статусу, тоже есть правила. Главное условие — запрещение непотребства в общественных местах. Разврат терпится только в притонах и секретных квартирах.
Тяжелый хлеб
«На службе» Марья приносит до 7 рублей в день. Согласно циркуляру, 1,75 из них остаются ей в личное расположение. Хозяйка забирает 5,25 рубля и за это дает «…сообразно средствам борделя: помещение, освещение, отопление, сытный и здоровый стол, необходимое белье, платье, башмаки и вообще то, что нужно для существования и что не составляет предмета прихоти или роскоши».
Килограмм ситного хлеба (т.е. из просеянной сквозь сито муки) стоит 9 копеек, ржаного — 5 копеек. Выходит, что если Марья Романовна захочет купить хлеба, чтобы потом раздать бродягам на Сенной (ее-то обеспечивает Madame), то не сможет донести его от булочной. Дневного заработка ей хватит на 20 кг ситного или 35 кг ржаного хлеба. Так почему же она крадет чужие деньги? Жажда разбогатеть? Страх остаться голодной, как в добордельный период? Нестерпимое желание присвоить чужое? Но зачем тогда добровольно сознается?
Признание
Она сидит у стола в городской полиции и смотрит на свои башмаки. Их простые овальные носы, чуть стертые и припыленные, торчат из-под юбок ненового, но еще нарядного, слишком праздничного платья. Ее отвлекает околоточный надзиратель, немолодой, с острыми оттопыренными усами человек. Зачем же вы сами решили сознаться, спрашивает он, и Марья Романовна нервно вздрагивает, однако тут же находится:
— Затем, чтобы по справедливости.
Надзиратель вздыхает. Еще раз окидывает публичную женщину тупым вопросительным взглядом и что-то подписывает в лежащие перед ним бумаги.
Правила клуба
Перед поступлением в бордель девицы проходят освидетельствование у врача. Государство опасается «любострастных болезней» — венерических заболеваний и страшного сифилиса. Последним, согласно официальной статистике, в 1869 году болеет 1,3% населения Санкт-Петербурга, город лидирует среди других в Империи. Именно по этой причине еще в 1843 году упомянутый литератором Гречем министр внутренних дел Лев Перовский и создает Врачебно-полицейский комитет — с целью «правильного медико-полицейского надзора над женщинами, промышляющими «развратом».
Поэтому проститутка обязана беспрекословно подвергаться врачебному медконтролю, поэтому хозяйка должна осматривать девиц каждый день. Публичных женщин в Санкт-Петербурге лечат в особом отделении Калинкинской больницы. Замалчивание болезней и обнаружение их на освидетельствовании обязует девиц выплатить содержательнице определенную сумму. На деле все, как всегда, по-другому. Осмотр проходит спешно и бессистемно, а те, кого выловили лечиться, до конца не выздоравливают и спешат вернуться к работе. Никакой сифилис не обнуляет тягостные, беспросветные долги. Кабальная система взаимоотношений Madame — проститутка не подчиняется циркулярам.
Поступая на работу, девица отдает паспорт. Вместо него — заменительный, или попросту «желтый» билет — клеймо невозвратности в «чистый» мир. На первой странице фотография, имя, сословие. На последней врач ставит отметки. Все остальные листы отданы «Правилам для публичных женщин».
Марья знает Правила наизусть, может рассказать, как стих: и про опрятность, и про частое обмывание водой детородной части, про то, что нельзя ходить по нескольку вместе, переезжать без разрешения полиции, про то, что содержательница не вправе требовать, чтобы предметы прихоти и роскоши непременно покупали у нее и что уйти от Madame можно во всякое время. И, конечно, про то, что ничего из этого, кроме требований к Марье, не работает. Долги, безденежье и побои — вот и весь заработок. Ее никто не отпустит, и никто за нее не заступится. Ведь публичная — это значит чья угодно, но не своя собственная. Ровно об этом спустя полвека заговорят, сокрушаясь, герои «Ямы» Куприна, из-за которой последнего не раз обвиняли в ненужном чрезмерном натурализме.
Марья крадет впервые за все время служения Madame. Крадет у проверенного клиента, надеясь вырваться из лап публичной любви и сопутствующего ей всеобщего презрения.
Освобождение
Савинова Марья Романовна была заключена под стражу в городскую тюрьму в Тюремном переулке (ныне — пер. Матвеева). Ее дальнейшая судьба обрывается, но остается надежда, что побег из дома терпимости удался ей вполне.