Этой осенью в Creative Writing School открывается новый проект «Осознанное чтение».

Первый курс проекта будет посвящен русской повести XIX-XX веков. Участники будут читать не только Пушкина, Тургенева и Чехова, но и таких авторов, как Юрий Олеша, Наталья Баранская, Алексей Апухтин. Слушатели программы научатся рассматривать тексты не только как источник эстетического удовольствия, но и как уроки мастерства. Научатся видеть, как автор работает с материалом, как разворачивает сюжет, насколько для него важны герои, их характеры, детали и другие моменты выстраивания текста.

Курс проведет профессор НИУ ВШЭ, филолог Екатерина Лямина. До начала занятий мы поговорили с мастером о пользе и особенностях осознанного чтения не только для человека пишущего, но и для человека читающего.

Что такое осознанное чтение?

«Осознанное чтение» — это некоторый аналог close reading, «близкого чтения» — учебного курса, часто встречающегося в гуманитарных программах западных колледжей и университетов (и некоторых наших тоже). 

При «близком чтении» текст рассматривают не торопясь, выявляя внутренние связи, значимые техники его построения, переклички с другими текстами. Вот примерно этим мы и будем заниматься — с тем важным акцентом, что в наибольшей степени нас будут интересовать вопросы «как это сделано» и «почему и с какой целью это сделано именно так и именно здесь», то есть то, что напрямую связано с писательским ремеслом. 

  А зачем это нужно? Чтобы лучше понять текст?  

Наверное, можно сказать, что мы вступаем в «осознанное чтение» не только для того, чтобы лучше/глубже/тоньше понимать сам текст, но и для того, чтобы осознавать, почему и как он производит на нас то впечатление, которое производит, и как это впечатление было создано.

Какие тексты необходимо, с вашей точки зрения, читать осознанно?

Мне кажется, это вопрос конкретной задачи. Решаешь: вот в этом авторе и в этом его произведении я по той или иной причине что-то хочу понять, а дальше берешь и стараешься читать осознанно. Причину, которая подвигла тебя к осознанному чтению, тоже важно видеть. Это может быть восхищение текстом, исследовательский интерес, желание написать о чем-то похожем или осмыслить что-то похожее, с тобой произошедшее.  

Однако вменять себе в обязанность любую книгу читать именно так, мне кажется, совсем не нужно. Есть ведь и «просто чтение», когда читаешь ради удовольствия, в том числе и во второй, и в сто второй раз, когда ты просто рад встрече вот с этими героями, с этим автором и его стилем.  

Можно ли воспитать в себе вдумчивого читателя?

Вообще можно, но, как я уже сказала, отнюдь не всегда это must. Правда-правда, лучше оставлять себе лужайки и рощицы, где можно просто резвиться, упиваясь текстом и самим процессом чтения. 

Но в принципе такую опцию среди своих интеллектуальных способностей иметь совсем неплохо. Разумеется, она вырабатывается — если есть желание и некоторая доля терпения. 

Что нужно иметь в своем арсенале, если хочешь читать осознанно?

Я думаю, что для этого необходимо, во-первых, питать теплые чувства к чтению как времяпрепровождению, в каком-то смысле — как образу жизни. Во-вторых, уметь, когда поставлена такая задача, не ограничиваться чисто эмоциональным впечатлением («люблю»/«не люблю»), а идти дальше, к анализу. В-третьих, не считать, что анализ непременно «убивает» (выхолащивает, опустошает и т.д.) книгу — анализ анализу рознь. В-четвертых, уметь «снимать шоры», то есть быть настроенным на заинтересованное и как бы «с чистого листа» всматривание, вслушивание в текст как в некоторую, если угодно, музыку. Ведь музыку специально учат не только сочинять, но и понимать — так и с литературой.

Но для того чтобы понимать литературу в полной мере, важно еще и очень много знать… 

С одной стороны, да, много знать неплохо, хоть Екклесиаст и говорит, что во многой мудрости много печали и умножающий познание умножает скорбь. Знания, как общие, фоновые, так и конкретные, разумеется, помогают при чтении и понимании литературных текстов. Кроме того, со знаниями читать просто интереснее, ведь чтение — это взаимодействие с текстом, и чем оно сильнее, тем больше вовлеченность в текст, интенсивнее эффект «погружения» в него (и, соответственно, временного выпадения из сиюминутных обстоятельств, то есть свободы от них). 

Приведу пример. В новелле Бунина «Чистый понедельник» основное действие — роман героя и героини — разворачивается в 1913 году, хотя прямо дата не названа. Важно это для понимания текста? Да, важно: это последний мирный год Российской империи, в каком-то смысле ее акмэ, пик, вершина. И герои новеллы такие же — очень красивые, полные жизни и сил, такие совершенные создания. С другой стороны, 1913-й — это очень близкое предвестие рубежа, после которого жизнь всех, кто населял Россию, изменилась резко и навсегда, предвестие, прямо скажем, конца старого режима. Вот и в воздухе новеллы висит эта обреченность, апатия, почти физиологический упадок сил при их внешнем изобилии. Все это совершенно не случайно и очень нужно Бунину; с иными временными параметрами и текст был бы иным.   

Выходит, если подготовиться, можно полностью понять произведение?

С другой стороны, кто может похвастаться, что «в полной мере» понял тот или иной текст и тем более литературу в целом? Здесь важно не пережимать. У нашего понимания есть границы. Мы можем их раздвигать, но не можем упразднить — и это, в общем, и хорошо. Пусть всегда остается какой-то угол или углы, какой-то слой или слои, которые мы не понимаем и не можем понять. Загадочные такие уголки, поверхности. Беспредельное понимание — это какое-то межпланетное пространство, на мой взгляд, уж слишком там просторно и пусто.      

Мне классиков жалко — они остаются не только непрочитанными, но и в каком-то смысле оплеванными после школьного чтения

Раз речь зашла о слоях: а какую, с вашей точки зрения, роль для профессионального читателя играет иррациональность восприятия текста?

Значительную, иногда определяющую. Спонтанность, первозданность впечатления очень важна, ее — хотя это и трудно, ведь впечатления стираются — важно постараться не забыть, удержать хотя бы краешек. Хотя бы для личной вселенной, личной памяти. Ведь иногда моменты чтения оказываются узловыми моментами жизни, даже если не совпадают с какими-то судьбоносными событиями. Само чтение какой-то книги может настолько сильно что-то в человеке как в личности изменить, что обстоятельства этого чтения (где, когда, какое издание) тоже остаются важными навсегда. Такие изменения редко бывают мгновенными — типа «закрыл книгу другим человеком», хотя и такое случается. Скорее, чтение в судьбе человека — это как изменение русла реки, идущее постоянно, никогда не прекращающееся. 

А у профессионалов — редакторов, филологов, писателей — так же? 

Профессиональный читатель не исключение. Но ему приходится как бы создавать в сознании два шкафа — рядом друг с другом или один в другом. Один — это чтение вообще, для себя, в том числе для радости, удовольствия, препровождения времени. Там может быть хаос, беспорядок, все перемешано в кучу, иногда что-то вообще выкидывается, плесневеет, съедается мышами и т.д. И второй — чтение для дела. И вот в этом шкафу обязательно будет хотя бы рабочий, хозяину понятный порядок — полка с инструментами, верстак, микроскоп и т.д. И ящик «иррациональное восприятие» там тоже будет. Но для этого придется отделить иррациональное от рационального, то есть произвести анализ. К этой стадии тот, кто читает для себя, обычно не переходит, вот и вся разница — но она принципиальна.

Какой практический результат может быть у осознанного чтения? 

Для того, кто пишет сам, — профессиональная «заточка внимания», слух и зрение, при желании легко настраивающиеся на то, чтобы найти и обдумать структуру текста, его смысл, его цель. 

А если речь не о писателе и не о пишущем человеке?

Осознанно читать полезно совсем не только для сочинения собственных произведений, но и вообще для жизни: политика, общество, культура — это во многом тексты, и от умения их понимать зависит многое. Ну и обаяние эрудиции, умения говорить о книгах, о литературе никто не отменял.

Все мы читали Пушкина в школе, если ли смысл его перечитывать?

Пушкин сейчас — это некоторый символ русской культуры, а символы довольно часто надоедают и раздражают. Кроме того, они активно функционируют на уровне образования — то есть человек, посещавший или посещающий русскую школу, не может не читать Пушкина. Понятно, что в школе, как правило, ученикам «вдалбливают», их «грузят» и «натаскивают», часто возникает вполне понятное отвращение к этим произведениям, и в результате школьный набор текстов редко совпадает с личными предпочтениями (если человек после школы вообще остается читателем, то есть читает литературу по собственной воле).  

Мне классиков жалко — они остаются, увы, не только непрочитанными, но и еще в каком-то смысле оплеванными после этого школьного чтения, очень многим людям к ним отбивают охоту навсегда. Между тем эти поэты и писатели с собой и своими современниками говорили о важных вещах, и довольно большая часть этого актуальна и сейчас. Да, это во многом давно исчезнувший мир, сильно изменившийся язык — но масса ситуаций, реакций и чувств не устарела. И если как следует прочитать то, как об этом говорили 50, 100, 150, 200 лет назад, можно вдруг понять что-то совершенно неожиданное и небанальное и в том, о чем рассказывает тот же Пушкин, и в его времени, и в себе, и в своей эпохе. 

Кроме того, интересно ведь смотреть не только на реальность, отразившуюся в художественном тексте, но и на то, как и что придумано, выдумано, как работает фантазия и воображение. Карамзин еще в конце XVIII века сформулировал: «Что есть поэт? Искусный лжец — Ему и слава, и венец». И это не только к поэтам относится. 

Пять компонентов осознанного чтения

1. Взгляд на текст не как на монолитную данность, «вещь в себе», к которой не подступиться — а как на то, чего когда-то не было и что было создано конкретным человеком (людьми) в конкретных обстоятельствах, а значит, можно рассказать, как оно было создано и зачем. 
2. Такой рассказ невозможен без вопросов, которые мы задаем тексту. Не типа «уличат ли Раскольникова в убийстве?» или «за кого выйдет замуж Наташа Ростова?» — эти вопросы естественно порождаются сюжетом, и на них автор в свое время дает ответ (или не дает — вспомнить хотя бы финал «Братьев Карамазовых»). Я имею в виду вопросы другого типа: «что это значит?» / «почему это здесь?» / «на что это похоже?» — то есть такие, которые требуют одновременного внимания к целому и к частностям, слагающимся в целое, к поэтике («каким средствами сделано») и прагматике («зачем сделано») текста.
3. Отсутствие спешки. Осознанное чтение — это практика, при которой можно и нужно не торопиться, «покрутить» тот или иной фрагмент, посмотреть на него с разных сторон и с разных расстояний, чтобы он приоткрыл свой смысл и значение.
4. Понимание того, что ответов на поставленные вопросы может быть несколько, и не всегда они звучат в унисон. Жизнь и люди парадоксальны, очень часто необъяснимы — можно ли требовать от текста, чтобы в нем всегда концы сходились с концами и царила гармония? Конечно, бывают произведения, где все так и есть, но других во много раз больше. На такие противоречия и нестыковки имеет смысл смотреть как на «признаки литературы», т.е. работы творческого сознания, на следы рук мастера. 
5. В принципе, осознанное чтение должно приносить удовольствие — не только от того, что ты понимал меньше, а в процессе стал понимать и знать больше, но и от того, что с этим текстом у тебя возникает некая особая связь: он теперь — в каком-то смысле «только твой». С другой стороны, этим своим пониманием и возникшим родством ты можешь поделиться с кем-то еще — вдруг ему тоже понравится? Осознанное чтение — это всегда про приближение и диалог: с текстом и с другими читателями.  

Как читать осознанно

Молодой писатель Мария Карайчева в рамках проекта «Осознанное чтение» прочитала и разобрала рассказ Юрия Олеши «Вишневая косточка». Консультант — филолог, мастер проекта CWS-Дети Наталия Коршунова.

Вам понадобится:

• вспомнить, кто такой Юрий Олеша: импрессионист в слове, автор книг «Зависть», «Три толстяка», «Ни дня без строчки», стихов, пьес и рассказов.  Один из блестящих писателей 1920-х годов. Как вам показалось, что лучше всего удается Олеше в этом рассказе?
• представить себе Москву конца 1920-х: послереволюционный драйв и восторг, атмосфера экспериментов и надежд, вера в себя, участие в строительстве нового государства с новым строем — как новой Вселенной. Как, на ваш взгляд, эпоха отражается в тексте?
• задуматься о литературном контексте: среди современников Олеши — Булгаков, Бабель, Хармс, Платонов, Катаев, Замятин, Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Маяковский, Хлебников. Звучат ли в рассказе голоса современников?
• посмотреть, кто такие Анри Берсон и Чарльз Дарвин. Почему Олеша упоминает их?
• пощупать листья вишневого дерева, подержать во рту вишневую косточку и вообразить себя в невидимой стране. Подумайте, каков баланс правдоподобного и выдуманного и почему? 

Это очень странный, местами бесподобный текст, веселый и трагичный, как часто случается и у Олеши, и у его современников. Нет никакой возможности говорить о нем абстрактно — так что мы пойдем по тексту и попытаемся распутать хотя бы несколько узлов.

Любовь

Фронтальная тема «Вишневой косточки» — неразделенная любовь главного героя по имени Федя к девушке Наташе. Сложно сказать, в каких отношениях Наташа и Федя были до повествования, но в момент, с которого начинается рассказ, происходит главное и единственное драматическое событие этой истории: Наташа целуется с неким Борисом Михайловичем — рядом с Федей. Наташе нравится Борис Михайлович, но она продолжает «придерживать» Федю рядом с собой:

«Со мной Наташа обращается, как с равным, а с Борисом Михайловичем — как со старшим, ластится к нему. Она понимает, что это мне неприятно, что я завидую Борису Михайловичу, и поэтому она часто берет меня за руку и, что ни скажет, тотчас же обращается ко мне с вопросом: — Правда, Федя? То есть как бы просит у меня прощенья, но не прямо, а как-то по боковой линии».

Наташа угощает Федю и Бориса Михайловича вишнями, и Федя уходит домой с вишневой косточкой во рту и размышлениями о времени и невидимой стране, в которой человек существует параллельно.

Наташа договаривается о свидании с Федей, но не приходит. Пока герой ждет ее, он примеряет на себя различные роли — то мессии, то милиционера-регулировщика, попутно рисуя точные образы прохожих конца 20-х годов и передавая состояние томительного ожидания.

После возникает странноватый персонаж Авель — сосед героя, о чем тот говорит в скобках, и действие практически переходит в философско-дидактическую пьесу. И только после этого, закопав вишневую косточку, Федя, наконец, оказывается дома, где вновь встречает Авеля.

Выходит, полной уверенности, что свидание вообще было назначено, быть не может. Складывается впечатление, что всю сцену с ожиданием Наташи — самую сильную в рассказе — герой прокручивает в своем воображении, даже в фантазиях не допуская, что он может быть счастлив в любви или что они хотя бы могут встретиться вдвоем с Наташей. Может, ему этого и не нужно?

На то, что автор затаскивает нас в длительную экзистенциальную фантазию, указывает и  образ Авеля, всякий раз входящего в повествование, как в сон.

Авель то наблюдает, как герой регулирует движение прохожих в невидимой стране, то выходит из стены, чтобы сообщить, что видел из «данного» поезда Федю, разгребающего землю, то ведет по пустырю экскурсантов. Его всегда мистическое возникновение не удивляет героя. Он назначает Авеля свои конфидентом и через диалоги с ним транслирует свои главные соображения, сбиваясь на монологи и внутреннюю речь, что тоже вполне соответствует устройству сновидения.

Воплощением любви, плодом ее, герой назначает будущее дерево, которое прорастет из «деревянной» вишневой косточки и будет даже лучше ребенка Бориса Михайловича.

«Если бы Борис Михайлович застиг меня сидящим на корточках в пустыре и закапывающим инфантильную косточку, он еще раз почувствовал бы свою победу надо мной, победу мужчины над мечтателем. А я ведь в это время прятал в землю ядро. Оно лопнуло и выпустило ослепительный заряд. Я прятал в земле семя. Это дерево — мой ребенок от вас, Наташа. Приведите сына, которого вам сделал Борис Михайлович. Я посмотрю, так ли он здоров, чист и безотносителен, как это дерево, родившееся от инфантильного субъекта?»

Наиболее притягательной для героя оказывается мечта не о самой любви, а о дереве, выросшем из косточки той ягоды, что дала ему любимая девушка, изменив с другим. И это, судя по всему, метафора сублимации — главной темы этого рассказа. О ней речь пойдет ниже, но прежде давайте разберемся, как организовано время внутри этого текста.

Время

Особенность мира Олеши — это наделенность рассказчика сверхчувствительностью демиурга. Он знает, что думают чужие руки; он следит, повернувшись спиной; услышав «расклеивающийся звук поцелуя», он вздрагивает, не оглядываясь, так что даже зацикленные на себе Наташа и Борис Михайлович понимают, что пойманы. Так Олеша наделяет ощущения героя эмоциями и даже мыслями. Все имеет свою жизнь.

«Никто не отвечает мне. Я повернут к ним спиной. Мой жадный взгляд не следит за ними, они наслаждаются одиночеством. Я смотрю на птицу. Оглянувшись, я вижу: Борис Михайлович гладит Наташу по щеке. Его рука думает: пусть он смотрит на птицу, обиженный молодой человек! Уже я не вижу птицы, я прислушиваюсь: я слышу расклеивающийся звук поцелуя. Я не оглядываюсь, но они пойманы: они видят, что я вздрогнул».

Так и время у Олеши живое и может двигаться в разные стороны, как во сне. Иногда описание его движения похоже на обратную перемотку. Например, в сцене, когда собака, символизирующая время, бежит не рядом с Федей, не впереди него, а навстречу и мимо. Или когда он видит в камне косточку, а потом оказывается, что это и не камень вовсе, а позеленевшая кость — то есть мы на ускоренной перемотке возвращаемся к детству этой самой кости. 

Погружая героя в медитативный сон, Олеша пытается разбудить читателя, рассказав ему о сути вещей и явлений, в том числе о времени и его причудливой переменчивости, будто время — это отдельный персонаж. В фокусе рассказа текущий момент. В центральной сцене — сцене ожидания Наташи — действие описывается в настоящем времени. Более того, называется и время физическое, здесь буквально участвуют часы, выступая наравне с эпизодическими персонажами, появлением которых это время измеряется.

«Наташа назначает мне свидание, и сама не приходит. Я прихожу за полчаса до срока. Трамвайные часы висят над перекрестком. Они напоминают бочонок — не правда ли? Два циферблата. Два днища. О, пустая бочка времени! — могу восклицать я. Наташа должна прийти в три с половиной. Я жду. О, конечно, не придет. Десять минут четвертого… Я стою на трамвайной остановке. Все движется вокруг меня, я один возвышаюсь… Заблудившиеся видят меня издали… И вот начинается… Подходит неизвестная гражданка». «Четверть четвертого. Стрелки соединились и вытянулись по горизонтали. Видя это, я думаю: “Это муха сучит лапками. Беспокойная муха времени”. Глупо! И какая там муха времени! Она не идет, она не придет. И приближается красноармеец».

Здесь речь идет о поминутности, о том, как время ощущается, когда ждешь того, чего не случится, о том, как окружающие люди растягивают или подгоняют время, обозначая своим появлением его промежутки. Подобно тому, как импрессионист за счет движения светотени визуально фиксирует мгновение, Олеша отображает зазор между временем физическим и наполнением этого времени, наделяет его, время, эмоциями.

Есть в рассказе и более широкая панорама времени — буквально до сцены несостоявшегося свидания речь идет о двух мирах: старом и новом. Старый мир — дореволюционная Россия, новый — будущее, где будет построен бетонный гигант, по истечении первой пятилетки, которую как раз объявили в 28-м году, за год до написания рассказа. Новое время — это время эксперимента, драйва, зарождения Вселенной.

Прошлое символизируют две безымянные, как бы уже забытые девушки и брат героини Эраст (привет Карамзину!) — уплывающие в самом начале рассказа в лодке и больше не возникающие. Прошлое — это то, что у Феди с Наташей было до начала повествования: может, взаимность, может, надежда. Настоящее — это съеденная только что ягода. Будущее — это сад и вишневое дерево, посаженное героем ближе к финалу.

Таким образом, вишневая косточка, которую герой катает во рту, — это и есть время: мякоть нового (только что произошедшего, по аналогии с present perfect) прошлого съедена, а в будущем, посаженная в землю, косточка прорастет и будет дерево. Беда в том, что вишневые косточки редко прорастают. Возможно, поэтому листья у дерева, что посадил герой, бумажные, бутафорские. О театре, кстати, напоминают и диалоги с Авелем.

«Здесь, — подумал я, — вырастет вишневое дерево, посаженное мною в честь любви моей к Наташе. Может быть, когда-нибудь, через пять лет, весною мы встретимся с Наташей у нового дерева. Мы станем по обе стороны, — вишневые деревья не высоки: можно, поднявшись на носки, шевельнуть самый верхний цветок. Будет ярко светить солнце, весна еще будет пустовата, — это будут те дни весны, когда детей манят сточные канавы, — и уже наступит расцвет бумажного этого дерева».

Сублимация

В отличие от темы неразделенной любви и времени, тема сублимации и творчества не названа здесь прямо. Вероятно, потому что ради нее всё и писалось. Герой называет себя мечтателем, а его мечты в действительности и оказываются материалом для созидания. Любовь и страдания — только повод, чтобы творить: сажать деревья с бумажными, как внутри книги, листьями.

Тем не менее (возможно, здесь уже читатель создает свое произведение), поскольку весь рассказ состоит из неплотно сцепленных кусков, а мы знаем, что будет дальше, сложно отделаться от ощущения печального предзнаменования. Будет ли место мечтателям в мире будущего? Какова судьба бутафорского дерева? Как План и бетонные гиганты соотносятся с экзистенциальными переживаниями героя, с его миром? Миром большого художника, фиксирующего каждую мелочь беспощадно точно и так подробно, будто он физиологически не способен промолчать и не дать определение увиденному, заставляя разговаривать каждый предмет.

«Он выбрит, но щеки у него черны. Авель всегда кажется обросшим. Даже можно подумать, что у него не две, а только одна щека — черная. У Авеля орлиный нос и одна черная щека». «Вы посмотрите, как презирает меня шофер! Не силами души, нет! Станет он снисходить до того, чтобы презирать меня силами души… Перчаткой он презирает меня!!!», «Идет слепец. О, этот просто кричит на меня! Этот толкает меня тростью… уже слепец обидчиво и себялюбиво поднимается на переднюю площадку, неся впереди себя трость».

Даже любимая Наташа понятна герою, причем с первых же строк: «Наташа подняла лицо, и вдруг ее лицо показалось мне сияющим фарфоровым блюдцем». Наташа красивая и плоская — говорит нам герой, раздавая каждому явлению особую жизнь в слове, вплоть до шевеления воздуха вокруг носков:

«Страна внимания начинается у изголовья, на стуле, который, раздеваясь перед отходом ко сну, вы придвинули к своей кровати. Вы просыпаетесь ранним утром, дом еще спит, комната наполнена солнцем. Тишина. Не шевелитесь, чтобы не нарушить неподвижности освещения. На стуле лежат носки. Они коричневые. Но — в неподвижности и яркости освещения — вдруг замечаете вы в коричневой ткани отдельные, вьющиеся по воздуху разноцветные шерстинки пунцовую, голубую, оранжевую».

Сможет ли столь многословный, точный и искренний художник, артист в большом смысле слова, писать тексты идеологические, методически выверенные, больше похожие на инструкции к правильному и необходимому власти восприятию действительности? Ведь одно дело рисовать декорации прекрасного будущего, другое — переписывать жуткое настоящее, гримировать трупные пятна. За мелодрамой и фарсом, натянутым на пружину действительности с живыми, психологически точными зарисовками, Олеша скрывает глубокий смысл. И с этим очевидным тяготением Олеши к философской прозе шансов на блестящее будущее в советской литературе, как мы сейчас уже понимаем, было у него не так много. Как заклинание, подобно персонажам Чехова, твердит герой про вишневый сад, открыто взывая к воображению, но чем резче и отрывистее финальная риторика, тем меньше верится в правдоподобие счастливого исхода для героя и его вишневого дерева.