Мама хлопочет у стола. Уже заварена свежая заварка цвета выдержанной массандры и торжественно извлечены из серванта чашки из неприкосновенного (во времена моего детства) сервиза «Мадонна». Уже вспорота и обнажена пачка зефира на столе, выужена банка желейного черносмородинового варенья. Мы сидим втроем, предвкушая вкус чаепития и предстоящей беседы, жадно вдыхая запахи. Мама разливает заварку по чашкам. Ей шестьдесят семь, и ее руки потрясывает от возраста, лицо изрисовано тысячей морщин и морщинок. Больше всего их у глаз. С возрастом, мне кажется, что она все больше становится похожа на маленькую девочку. Девочка все чаще проглядывает сквозь паутину морщин, ожидая похвалы и заботы. Мамино лицо всегда озаряет широкая улыбка. Вопреки, несмотря, наперекор.
Папа сидит, облокотившись о стол, зевает и почесывает свою моложавую голову без единого седого волоска. Ему шестьдесят девять. Седыми с возрастом у него стали только брови и борода, когда отрастает, а голова… «Голова как у мальчика», — всегда говорит мама и взъерошивает его русую, слишком мягкую шевелюру. Папа пятерней разглаживает свалявшиеся со сна волосы и молчит. Никакой тебе улыбки, все скрыто внутри. Голова и глаза опущены.
От чашек струится пар и чуть горьковатый запах. Мы пьем и молчим, как будто настраиваемся друг на друга, ловим волну, всматриваемся и заново привыкаем. Сначала всегда чувствую какое-то напряжение и вину, как будто я чего-то не успеваю — чаще бывать с родителями, больше общаться, быть мягче, нежнее. Это меня злит. Потому что мой внутренний трепет о них, мое непроходящее беспокойство как будто не желают быть обнаруженными и разоблаченными. Мой страх снова потерять заперт внутри меня, как в клетке. Напряжение. Бесконечное внутреннее напряжение. Я боюсь остаться совсем одна.
Иногда я думаю, что так и не выросла, а осталась маленькой, насмерть напуганной девочкой, удирающей от преследующих меня ужасов. И кажется, я все еще бегу, пытаясь от них скрыться, ускользнуть, исчезнуть, обмануть, прикинувшись мертвой, не дышащей, спокойной и равнодушной. И нет того поворота, за которым я могу отдышаться, чтобы потом спокойно пойти своей дорогой.
Незаметно затягивается беседа о том о сем. Как там я? Как внучки? Как дела у мужа? Что с хозяйством? Неспешно отвечаю, рассказываю, родители внимательно слушают, участливо кивают, радуются или негодуют в зависимости от эпизода истории. Они рады, им хочется слушать и говорить. Потихоньку разговор соскальзывает в прошлое, как когда-то в детстве на санках вместе с папой мы скатывались по берегу пруда. Яркое зимнее солнце, отражаясь от белой, искрящейся поверхности снега, режет глаза. Я щурюсь и почти ничего не вижу. Папа в пальто и кроличьей шапке пристраивается на санки сзади. Его задирающиеся по бокам ноги — как защитные борта. Он медленно отталкивается от заснеженного берега, мы сначала тихонько скользим по снегу, потом мама подталкивает папу в спину, и мы ныряем с крутого склона вниз, к заснеженной глади пруда. Ветер обжигает мои щеки, под нами быстро мелькает укатанная санками и картонками белая земля, и снег, соскобленный лезвиями санок при торможении, запорашивает мое лицо. Ледяные брызги тают на моих щеках, и я морщусь.
Смотрю на блестящую поверхность чая в чашке, почти прудовую. Недавнее и далекое оживает в нашем семейном прошлом, и мы блуждаем в его лабиринтах. Сначала я думала, что это от возраста — прошлое помнится ярче и прочнее, чем вчерашний день, а потом поняла, что нет. Там, в нашей памяти, нас всегда четверо. Ты, живая, присоединяешься к нам. Там я старшая сестра, а ты младшая. Там, пусть на коротко, нас двое, и я не единственный ребенок, у меня есть ты.
Мы вспоминаем наше житье в коммунальной квартире, поездки в деревню к бабушкам и дедушкам, время детства родителей. В воспоминаниях оживают лица, фигуры, истории. Становится жарко и как будто тесно за столом. Уже рядом мой дед, Василий Савельевич, с самодельной мухобойкой в руке степенно выхаживает по дощатому полу в кирзовых сапогах, неизменных галифе и белой майке. Он высматривает мух и, попыхивая самокруткой, выносит им окончательный приговор как на войне, метко попадая в цель. Моя маленькая бабушка Катя с гребенкой в волосах и платком поверх плеч быстро вяжет очередной носок, сидя на стуле и прихлебывая чай. Чуть поодаль, с абсолютно прямой спиной и аккуратной прической, чинно сидит моя вторая бабушка Матрёна, которую мы зовем Маша, потому что ее имя ей не нравится. Она ждет, когда ее еще раз пригласят к столу. На диване — второй дед, Матвей, молча смотрит на всех. Мамин брат, мой дядя Володя, неспособный абсолютно сидеть без дела, выстукивает свою очередную чеканку и смеется. Доброта в его глазах, голосе. Дядя Саша, пытается незаметно пропустить стаканчик и затягивает очередную историю дальнобойщика. Тетя Валя хлопочет у раковины, поддерживая разговор за столом и освещая своей широкой улыбкой наше семейное сборище. Тетя Лида строгим голосом пересказывает последние новости Новомосковска. А ты хохочешь, склоняясь над своей чашкой и наполняя ее пузырями воздуха, заливаешься тоненьким звонким смехом, и комната как будто наполняется звоном тысячи колокольчиков. Нас сразу много, все живы, нам весело и нет никакой вины. Всем хватает места, никому не тесно и можно бесконечно пить чай и подтрунивать друг над другом. Жарить котлеты, смаковать последние деревенские и городские новости, строить планы. Можно обнять друг друга. Прижаться и вдохнуть запах твоих пшеничных волос. Проверить упругость железного пресса дяди Саши. Расспросить вот сейчас деда про войну и все записать. Научиться, не откладывая, у дяди Володи делать эту чеканку, поболтать с тетей Валей… И так хорошо всем рядом. Так правильно быть частью чего-то большого. Вплетать свой узор в семейную паутину и быть кусочком общей картины. Быть внутри сети, ловко пружинящей и защищающей от вибраций любого землетрясения или цунами.
Мы латаем дыры, оживляя картинки прошлого. Наша память и энергия делают на мгновенья невозможное — подтягивают и связывают оборвавшиеся концы. Почти преуспеваем в починке, и кажется, что все как прежде. Но прорехи остаются. И пестреющая пустотами паутина трепещет на беспощадном ветру. Ты бы лучше, чем я, справлялась. Тебе бы хватало терпения и нежности, и мама бы чаще улыбалась, и папа бы больше шутил. И мне надо больше стараться.
Стулья пустеют. Становится тихо. За столом нас трое. Мы пьём чай и молчим.