Пуговкин Василий Иванович открыл глаза ранним утром первого мая 20.. года в своей квартире и устремил взгляд на люстру, что болталась вот уже шестьдесят лет на высоте трех с половиной метров над головой. «И еще провисела бы столько же», — подумал Василий Иванович и вздохнул. Затем он посмотрел на старый черно-красный ковер, прибитый к стене, и попытался вспомнить, когда последний раз выбивал из него пыль — до распада Союза или после? Сейчас-то его лучше не трогать: грязь, как цемент, срослась с тканью, один удар, и пиши пропало. А раньше раз в год по чистому снегу он выносил тяжелый рулон на улицу. Пока силы были. А вот на Первомай, аккурат в день рождения, Василий Иванович мыл окна. Сначала раствором мыльным, потом до скрипа натирал старыми газетами так, что непонятно было — то ли есть стекло, то ли нет. Пару лет назад Мишка купил «керхер» — машинку такую для стекол. Полчаса, и все четыре окна в квартире готовы. «Качество, конечно, не твоей мануфактуры, — как бы извиняясь, говорил Мишка, пока Василий Иванович придирчиво водил пальцем по стеклу. — Зато быстро и легко, а то и мне уже непросто по подоконникам прыгать, а тебе и подавно беречься надо!»
Беречься! Василий Иванович сел в кровати и пошевелил узловатыми бледными пальцами на ногах. В квартире еще все спали — выходной же, да и дети никогда никуда не спешат. Это Василий Иванович ко всему готовится заранее. Всю неделю он потихоньку прибирался — то пыль с полок снимет, то тряпкой по паркету пройдется. Пока никто не видит. Мишка с Настей наперебой вырывали у него из рук швабру, убеждая, что «ему тяжело» и «они сами», да только чище почему-то так и не становилось, а пустые обещания Василия Ивановича утомляли. В борьбе с сыном и невесткой дело продвигалось медленно, и покамест самой чистой была комната Василия Ивановича.
Надев тапочки и накинув халат на худые плечи, Василий Иванович встал, через боль разгибая затекшее тело. Голова закружилась, но это еще в шестьдесят началось — он привык. Постояв с минуту, приходя в себя, Василий Иванович заправил кровать и, стараясь высоко поднимать ноги, чтобы не шуметь, отправился в ванную. Умыться и почистить зубы недолго, а вот в туалете пришлось задержаться. Пока по капле все выцедишь — семь потов сойдет, но Василий Иванович к причудам и слабостям своего организма относился философски. Вот, помнится, был у него «Запорожец», лет тридцать назад, так в нем постоянно что-то отказывало! Но стоило повозиться немного, постучать, покрутить, как двигатель оживал, тарахтел, а машина везла куда надо.
Завтрак у Василия Ивановича простой — кофе с сахаром и два бутерброда с маслом и сыром. Правда, терапевт Яков Сергеевич, царствие ему небесное, перед смертью успел кофе заменить на цикорий, якобы в заботе о сердечной мышце Василия Ивановича. А уж Мишка за этими рекомендациями, паршивец, следил в оба глаза. Ну да ничего — все равно жижа черная, на одну ложку сахара больше, и почти не противно.
После еды Василий Иванович начал приготовления к празднику. На свой день рождения он всегда запекал свиную шею. Мишка вчера на рынке умудрился купить не самый плохой кусок, осталось поперчить, посолить, нашпиговать чесноком, обмазать горчицей с мёдом и оставить в холодильнике до обеда. А потом на медленном огне за четыре-пять часов в духовке шея станет такой нежной, мягкой и пряно-сладкой, что просто объедение. Салаты и гарниры Василий Иванович давно отдал на откуп Насте — может. Мишка по магазинам бегает и, в общем, на подхвате. Но мясо Василий Иванович всегда мариновал и готовил только сам. К слову сказать, он и Мишку пытался научить — да всё без толку. Настя, конечно, молодец, ничего не скажешь, но все-таки не женское это дело — с мясом возиться. Женщина, она что — ей побыстрее всех накормить, наготовить побольше да посытнее, природа у нее такая. А хороший кусок мяса — он спешки не любит, ему внимание подавай. Никаких «на глазок» и «по вкусу» у Василия Ивановича нет — все пропорции давно выверены, а процесс хоть и длительный, но результат того стоит.
Засиделись допоздна. Василий Иванович устал от тостов с пожеланиями долгой жизни и крепкого здоровья. Ну какие в его-то годы здоровье и жизнь? Он и так из своего поколения чуть ли не последний остался. Особенно остро это ощущалось сейчас, за столом. Не считая именинника, Мишка был самым старшим, а из друзей-ровесников Василий Ивановича, почитай, никого и не осталось. Может, где-то и валяется еще какой-нибудь полоумный старик, что себя в зеркале узнать не может, — вот, собственно, и всё.
«Нет, определенно задержался я на этом свете!» — думал Василий Иванович, делая вид, что слушает, о чем говорят гости. Он взглянул на внучку Машу, которая только что приехала и с жаром что-то втолковывала родителям. Щеки ее раскраснелись, глаза горели упрямством, а руки, словно у дирижера, порхали в воздухе, помогая сформулировать мысли. Лет-то уже сколько, а ведет себя как ребенок! Настя, видимо, разделяла мысли Василия Ивановича и на дочь смотрела с укоризной, а Мишка, судя по удивленным взглядам, которые бросали на него то жена, то Маша, опять брякал что-то невпопад. Василий Иванович уже собрался прислушаться, как вдруг Мишка спохватился и, выскочив из-за стола, убежал на кухню, по дороге клацнув выключателем.
Разговор прервался сам собой, и к темноте добавилась дрожащая тишина. «Свечки зажигает», — догадался Василий Иванович и живо представил горящий, как факел, торт, уставленный девятью десятками свечей. Как бы пожар не устроил! Василий Иванович заерзал в кресле. Последний раз свечи были, когда ему исполнилось пятьдесят, сейчас кажется, что и не ахти как много, но тогда этот сладкий костер изрядно подпортил настроение. Из коридора в комнату начал вплывать шар света, басящий голосом сына «хэппи бёздэй». Тут уж все присутствующие на разные голоса подхватили нехитрый мотив, а Василию Ивановичу ничего не оставалось, кроме как покорно ожидать, когда закончится песня. Наконец Мишка торжественно водрузил торт на стол перед отцом. На нем горели две больших свечки с цифрами «девять» и «ноль». Торт был любимый — «Праздничный», а две свечки смотрелись куда как лучше, чем девяносто. Василий Иванович посмотрел на сына с благодарностью.
— Ну, бать, загадывай желание!
Василий Иванович вдохнул, собираясь с мыслями, да так и замер, совершенно сбитый с толку.
«Кажется, всё», — вдруг подумал он и поежился от непонятно откуда взявшегося сквозняка. В груди горело, но из глубины к сердцу тянулась холодная пустота. Казалось, стоит задуть огонь, и от Василия Ивановича вообще ничего не останется. Не было ни мыслей, ни желаний, даже самых простых и глупых. Он испуганно огляделся, но не смог разобрать окружающих лиц.
Пауза затянулась и стала какой-то уж совсем театральной. Василий Иванович неловко дунул, гася свечи, а сам сжался от нахлынувшего мрака. Кто-то нажал на выключатель, и гостиная взорвалась светом, нестройными аплодисментами и громогласным «ура».
— Что ты так долго думал, пап, забыл, что загадать хотел? — смеясь, спросил Мишка, разделывая торт большим ножом.
Василий Иванович криво усмехнулся и покачал головой:
— Вы тут пока посидите, а я пойду отдохну, почитаю перед сном.
— А торт?
— Потом, потом!
Есть не хотелось, и, с трудом встав, он зашаркал в спальню.
Войдя к себе, Василий Иванович прикрыл дверь, рассеянно провел пальцами по корешкам книг на полке и взял первый попавшийся том. Затем он включил торшер и как подкошенный рухнул в кресло. Положив книгу на колени, поглаживая сухой переплет, уставился в одну точку.
Вот оно, значит, как бывает, когда время вышло. Василию Ивановичу стало не по себе. Ощущение скорой кончины было столь ясным и чистым, что никаких сомнений в его истинности не возникло. Он вдруг почувствовал себя маленьким уставшим чужаком в дряблом теле, которое лишь по какой-то нелепой и странной случайности до сих пор продолжает функционировать.
Василий Иванович никогда не подгонял старуху с косой, да и путь его жизненный был слишком долог и труден, чтобы ее по-настоящему бояться. Временами он чувствовал опустошение и усталость, и тогда мысли о смерти приходили сами собой. Но сейчас почему-то стало страшно. Холодная черная дыра под ребрами, казалось, высасывала остатки жизненных сил.
— Деда, спишь? — В комнату просунулась Машкина голова. Встретив его немигающий взгляд, внучка скользнула внутрь. — Отдыхаешь?
— Да так, задумался, — ответил Василий Иванович после едва заметной паузы.
— Можно, я с тобой тут побуду? — спросила Машка и, не дожидаясь ответа, села на кровать.
Василий Иванович слабо кивнул, он не мог отказать любимой внучке.
— Дед!
— А?!
— Что ты загадал?
Василий Иванович задумался, не зная, что сказать.
— Ничего. Я ничего не хочу. И очень давно, — глухим голосом произнес он и посмотрел на Машу.
На мгновение по ее лицу пробежала беспокойная тень, а между бровей образовалась едва заметная складка. Маша тряхнула головой, отчего ее густые курчавые волосы растрепались, и улыбнулась.
— А-а-а! — протянула она. — Я тоже всё время не знаю, что хотеть. Бывает. А что ты в прошлом году загадывал?
— Да я разве помню?
— Ну тогда пожелай что-нибудь эдакое. Можешь мне рассказать, а я подумаю, как исполнить.
— Да брось — ерунда какая! Ничего мне не надо. — Василий Иванович замахал на Машу руками. — Мне вообще помирать пора!
— Что ты такое говоришь? — Маша хотела продолжить, но осеклась, наклонила голову набок и сощурила глаза. — А как ты это себе представляешь?
— Что?
— Ну, смерть. Похороны. И что потом будет? — Она улыбалась, но голос и глаза были серьезными.
— Тьфу на тебя! — Василий Иванович выдавил натужный смешок. Думать над вопросом не хотелось, и он начал закипать. — А мне-то что? Закопаете где-нибудь, и дело с концом.
— Нет, это безответственно! — заявила Маша. — Папа, ты думаешь, что-то сможет решить? Или хочешь, чтобы мама искала место?
Правда действовала на нервы — Мишка непутевый, до сих пор приходится говорить ему, что делать. Но не признаваться же в этом мелкой пигалице? Да и думать о собственных похоронах, когда жить осталось считаные дни, а может, и часы, не хотелось.
— Ерунду какую-то говоришь. Даже не смешно. У меня, вообще-то, день рождения, — попробовал защититься Василий Иванович.
— А это ты тут в одиночестве сидишь с видом умирающего, а не я! — резко сказала Маша. — Вот я и привожу тебя в чувство!
— А я не хочу ни в какое чувство приходить, — обиженно проговорил Василий Иванович, но это было неправдой.
Помолчали.
— Не знаю, в деревне на кладбище закопайте. И все.
Почему в деревне? Одиннадцать лет прошло с тех пор, как он последний раз там был. Мишка сказал, что в доме одни щели, туда хрен доберешься, и «скорая» не приедет в случае чего. Много доводов он привел, и Василий Иванович с ним согласился. Но когда Маша только спросила, он почему-то сразу увидел большой холм, покрытый высоченными соснами, между которыми в тени густого подлеска мелькали кресты и старинные каменные надгробия сельского кладбища. Вдоль холма проходила грунтовая дорога. Она спускалась, петляя между деревьями, к небольшому ручью и дальше тянулась через поля в сторону деревни, в которой незнамо сколько лет назад они с женой купили половину полуразвалившегося дома. С той поры каждое лето приезжали они на свою дачу. Когда жены не стало, ездили вдвоем с Мишкой, ну а уж внучка чуть ли не с пеленок проводила в деревне все теплые месяцы.
— Ага. Значит, что-то все же хочется! Сколько ты не был на даче — лет десять? — Лицо Маши сияло.
— Что-то около того. — Нахлынувшие воспоминания взволновали Василия Ивановича.
— Ну, решено, там и похороним, а пока живой, не хочешь съездить?
— Да ну куда мне. Поздно. — Он почувствовал горечь.
— И вовсе не поздно! Дед, и я тыщу лет там не была — все работа, работа, работа. Давай вместе смотаемся, а?
— Да как же мы, и когда… — Василий Иванович дрогнул.
— Да хоть завтра — праздники же! — Машка призадумалась. — Точно, завтра. Сама тебя отвезу.
— А Мишка что скажет?
— Да, тут могут быть проблемы. — Маша почесала затылок. — Папе ничего не говори. Я сама что-нибудь придумаю. А уедем мы рано. Пока они проснутся, пока очухаются — мы уже далеко будем. Ты сейчас спать ложись, а в восемь утра я здесь!
Машка решительно встала и, не дожидаясь возражений, вышла из комнаты.
Василий Иванович посидел немного, послушал, как в ушах колотится сердце, потом разделся и выключил свет. В ванную не пошел, боясь всё испортить. Натянув одеяло до самого носа и крепко держась за его край обеими руками, он смотрел в темный потолок и думал о том, что будет завтра. А за стеной кто-то дергал струны, настраивая гитару.