До дома деда нужно было добираться так: поезд Самара — Харьков, метро до вокзала, автобус Харьков — Ахтырка и четыре километра пешком. Примерно двое суток. Юлька устала, но торопилась: у деда Ивана Васильевича сегодня день рождения, надо успеть, восемьдесят лет, есть с чем поздравить.
Дорога с автовокзала была знакома с самого детства. При словах «дорога домой» Юлька всегда вспоминала не ухоженный тротуар около своего сегодняшнего дома, не потрескавшийся асфальт около родительской хрущевки, а именно эту дорогу — то асфальт, то грунтовка, то срезать через тропинку в парке. Наконец, родной поворот с улицы Пушкина на Леси Украинки, пройти под большой ивой, подняться на крыльцо…
Но дверь никто не открыл. Юлька колотила почем зря, ветеранская звездочка на двери жалобно звенела. Никого. Нагнувшись, посмотрела в замочную скважину и в ужасе закрыла рот рукой. Прямо за дверью на табуретках стоял гроб.
Выдохнула и осела на ступеньки.
И тут сонный дед открыл дверь.
— Да девочки из совета ветеранов приходили. Ко дню рождения на выбор предложили — набор продуктов или гроб, правда, без крышки пока. Я подумал: помру — где вы в деревне будете гроб искать. Пока банки в него поставил.
Юлька сказала всё. И про девочек, и про совет, и про гроб, и про дедово знаменитое чувство юмора, доводившее семейство до нервного тика. Вдвоем они оттащили подарок ветерану в сарай и сели, наконец, на крыльцо, пыхтя и злясь друг на друга.
— С днем рождения, — буркнула Юлька. — Уж и не знаю, доставать ли подарок. У тебя, оказывается, такие пристрастия, сомневаюсь, что угожу.
— А всё-таки пробилась моя кровь в тебе, ишь как разозлилась! — неожиданно с удовольствием сказал дед. — Я всё смотрел на тебя маленькую и думал: ну какая она худая и тихая, господи ж ты, боже мой! Глаза да коленки, никакой жизни! А смотри-ка!
— То есть нормальная отличница, которая проблем не создаёт, тебе не нравилась?
— Да приятно, конечно, соседям рассказывать про внучкины пятерки. Но жизнь-то поди не в оценках.
Иван Васильевич немного отодвинулся, чтобы посмотреть на Юльку. И она вспомнила, когда первый раз заметила, что он смотрит на нее так же с интересом и даже, кажется, с восхищением.
Она тогда на свидание ночью по крыше сбежала. Дед орал: «Поймаю — ноги обоим вырву, все четыре!» Но глаза блестели не злостью, а азартом. Потом в двадцать лет у соседей первый раз в жизни самогон выпила из бутылки, заткнутой початком, как в мультике, и высказала всё, что давно хотела, подлецу Мишке, который машину свою в наш двор на огород ставил и только сплевывал, когда с ним говорят. И он убрал ведь свой драндулет. Бабушка с осуждением качала головой, а дед утром принес рассол и сказал: «Принцессы самогон не пьют. Но ругнулась качественно». Потом, после института бизнес придумала, за какой не каждый мужик возьмется, родители за голову схватились. А дед крякнул одобрительно. И между ним и внучкой окончательно появилась особенная связь. Какая бывает у тех, кого связывает что-то не очень одобряемое остальными, но очень уж ценное для обоих.
Юлька ожидала, что дед еще съязвит про круглую отличницу, но он одернул рубашку и сказал серьезно:
— Я на жизнь, Люлёк, от финиша уже смотрю, в оглядку. И с этого конца оценки не видать. Видно дела, которые эту жизнь крутили. Людей видно, которых удалось нажить. Кого надружил, кого родил, главное, всех не растерял. И главное, чтоб дела и люди — с любовью, и чтоб широко внутри было, не мельчить, когда живешь… — Он заметно засмущался своей речи и сменил тон на обычный, несерьезный: — Слушай, а звякни в совет ветеранов? Может, крышку-то дадут к подарку? А то как без крышки?
Седой чуб Ивана Васильевича от порыва теплого ветра встал дыбом. Дед сердито и твердо пригладил его, и Юлька вспомнила про подарок.
— Вот, держи. Набор жениха, как ты любишь.
Туалетная вода, лосьон после бритья, новая бритва, пена, гель для укладки волос и новая васильковая рубашка в полоску — точно под дедовы яркие глаза.
— Спасибо. Намекаешь? — Он вроде не обиделся и даже улыбнулся.
— Нет! Правда, поздравляю. Ты и так красивый, а будешь пуще прежнего. И болеть не будешь, красивые ведь не болеют. Ты мне еще лет пятьдесят будешь нужен, а то и сто, очень нужен.
Они обнялись, и Юлька решила в этот приезд ничего больше не говорить про дедово жениховство. Хотя появление в его жизни Елены Андреевны ее не радовало. Невеста без места, семьдесят пять лет. Дед катал ее на машине по городку, пускал работать на огороде, ел ее вареники, разговаривал разговоры и, наверное, даже пел ей «Туман яром». А это всё было бабушкино! И нельзя занимать ее место, даже если бабушки давно нет. Юлька знала, что это глупо, но не могла заставить себя сделать приветливое лицо при Елене Андреевне. И добрейшая женщина робела при старшей дедовой внучке, боялась что-то сделать не так, никогда не оставалась надолго, приносила вареники с вишней:
— Йишь, Юлечка, они таки укусни.
Юльке было вкусно и стыдно. Надо бороть эту детскую ревность, хватит уже.
Через два дня, практически одновременно, прибыли поздравлять Ивана Васильевича и остальные гости: дети и внуки. Юлькины родители: мама, которую дед называл Наталка, и длинный умный отец Валера, а еще дядя Сергей с прибалтийской женой Галей и двумя подращенными детьми.
К седьмому гостю радушие деда заметно убыло. Дом заполнился людьми, чемоданами, обувью, которую нужно было перешагивать, а главное — разговорами, следить за которыми он не успевал. Гости были родные, долгожданные, но рядом с ними никак не получалось быть молодым, все восемьдесят лет вылезли на поверхность и страшно мешали деду радоваться. Особенно он расстроился, когда на три новых анекдота Сергея смог ответить только одним, да и то его уже знали. Раздражение просилось наружу, и Иван Васильевич не стал ему отказывать.
— Тихо! Сейчас новости будут! Сами слушайте и мне не мешайте!
Он быстро и громко пробежал к лестнице на второй этаж, под которой был прикручен «бормотальник» — круглый пластмассовый репродуктор, воткнутый в радиоточку. Бормотальник нельзя было выключить — только убавить на минимум, а ручка громкости была чуть свернута и на ноль не крутилась. Поэтому каждые шесть утра в уютной тишине из-под лестницы раздавалось тихое пикание и такой же тихий гимн. Все гости чуть шевелились, не просыпаясь, переворачивались и смотрели похожие сны с встроенным в них гимном…
Иван Васильевич ловко повернул ручку громкости до максимума и со свирепым видом обернулся на семейство, готовый отразить все претензии.
— Витаемо вас, шановни слухачи! — заорал бормотальник. — Президент Виктор Ющенко закликаэ политичних соратникив пидписати пакт…
— Дедушка!
— Пап!
— Иван Васильевич!
— Начало-о-ось…
Гости дома начали разбегаться кто куда. Вновь прибывшие внуки, подхватив сумки и стуча пятками, стали подниматься на второй этаж, чтобы раскидать вещи по привычным кроватям и уже, наконец, обменяться своими новостями, которые не стоит рассказывать родителям и деду. Юлька очень их ждала и уже даже немного репетировала, как расскажет им весь год, который они не виделись. Она была старшей, ей было аж двадцать семь, и у нее был уже целый свой муж. Муж остался в Самаре, что давало Юльке возможность побыть никакой не женщиной, а невзрослой внучкой.
Катя и Мишка — погодки, им по семнадцать: тонкие, кудрявые, голубоглазые, несколько заграничные на вид. Свои семнадцать лет они провели между латвийским Даугавпилсом, русским Питером и украинским городком Ахтыркой. Отец-военный — лучший способ путешествовать, а также создать удивительный микс из латвийских (совсем иностранных!) маек и причесок, питерского прононса и украинского аппетита.
Дед внуками был горд. Юльку хвалил за авантюры и успехи, Катю — за красоту и ловкие руки, а Мишку… Мишку в этом доме не хвалили, а обожали и превозносили. Безусловная любовь, не позволяющая разделять его на отдельные качества. Всё в нём вызывало у деда восторг, нежность и веру в то, что его ждет самое необычное и светлое будущее. Мишка не замечал этого особого отношения, но Юлька с Катей видели разницу. И каждый год по ночам обсуждали эту несправедливость возмущенным шепотом, лежа под одеялами на том самом втором этаже дедова дома. И каждый год вздыхали и мирились. Потому что когда-то это был дом не только деда, но и бабушки Тани, которая и породила эту скошенную любовь.
Бабушка Таня создала идеальный дом, который ее сын-военный, Сергей, называл «наш военный коммунизм»: все есть, но ничего нельзя. Дом был обставлен неожиданно для села со вкусом и чувством и содержался в образцовом порядке. Для всего были правила: для обуви, посуды, одежды, гладильной доски, праздничного стола, пачки масла в холодильнике, книг, рюмок, гостей и детей. Даже ловля мух была по правилам: на веранде их можно хлопать мухобойкой, а в кухне только выгонять в окно. Нарушение правил сопровождалось острым взглядом бабушкиных фиалковых глаз и тихим «Эх, ребятки…» Соблюдение — легкой улыбкой, чуть поднимающей татарские скулы, и кивком аккуратной головы с всегда одинаковыми кудрями. Это было гораздо убедительнее криков и угроз деда.
Они прожили вместе сорок лет, до самой ее смерти. И Юлька не раз слышала, как бабушку спрашивали: что ты в нем нашла? Она молчала. Сама не знала, наверное. Как-то рассказала Юльке про своего первого жениха — красавца военного, правильного, честного, от которого и убежала к своему Ивану. Бабушка Таня все делала идеально: вела дом, работала, воспитывала детей, вкалывала на огороде и выглядела. Когда ее вызывающе белые пододеяльники располагались на веревке во дворе, соседки утаскивали свое белье домой с тихим шипением «дома досохнет». Соседи Таню уважали и сторонились. Больно надо на ее фоне выглядеть косорукими.
Дед, в молодые годы очень похожий на актера Грегори Пека, в это время строил отношения с окружающим миром, как умел. До внуков долетали рассказы о его ссорах на работе, соседи закатывали глаза при звуке его имени. Мест, где он ни с кем не поскандалил, в небольшом городке почти не осталось. Ссорился он яростно, искренне, потом в лицах рассказывал Тане, как дело было, она качала головой и капала ему валидол в рюмочку.
— Да, назвал его сволочарой. Да, при всех. А как еще, если у него для своих работа около дома и денег завались, а нас в поля, на буровую, и полкопейки, и так год! Да что значит, я чужие деньги считаю? Они чужими стали не по праву, вот и считаю! И заявление написал на увольнение. И да, деревья все выкопал, которые около управления им посадил. Около дома вон закопаю, а им дыры останутся, может, попадают в них, полежат и подумают.
Бабушке Тане всю жизнь было неловко за него. В молодости она даже плакала от этой неловкости, сама рассказывала. А еще, как Юльке казалось, от того, что из-за этих глупых скандалов его могли не любить. А ведь в нем было столько всего, за что только и любить! Это всё было так заметно, когда он на праздник пел своим драматическим баритоном «Туман яром, туман долиною», когда хохотал, как подросток, над веселой шуткой, когда вдохновенно варил борщ, когда носил внуков на руках и неуклюже переодевал… А потом опять ссорился из-за глупостей, и никто уже не видел в нем этого хорошего. И Таня, стесняясь и расстраиваясь, любила его за всех. Его и всё, что было на него похоже — его сына и его внука, весь мужской род этой семьи, чтоб уж точно хватило. Несправедливая вышла любовь, перекошенная, но такая искренняя, что никто в семье ее не осуждал. Ну разве только немножко…
Иван Васильевич убавил радио. Бой был выигран, но радости не было. Теперь нужно было мириться. Он пошел на кухню, достал муку, миску, и стал месить тесто на пирожки. Готовил он прекрасно и с удовольствием, но вот пирожки всегда пекла Таня.
Когда чуть позже Юлька, Наталка и Галя заглянули на кухню, в огромной кастрюле сидело и пыхтело тесто — примерно на сто пирожков. А рядом… Еще такая же кастрюля. И еще поменьше.
— Пап. Что это? — Наталка, того же холерического темперамента, что и Иван Васильевич, быстро пробежала вдоль батареи кастрюль и всплеснула руками. — Это куда?
— Да никак с этим тестом не попадешь! Я то мукички, то водички, то мукички, то водички… И вот. — Иван Васильевич растерянно посмотрел на промышленные объемы теста на маленькой уютной кухне. — Что ж, выкидывать, что ль? Эх, негодный я повар.
— Хороший ты повар, просто внутри широко, вот и наружу прорвалось. — Юлька подмигнула деду. Дед чуток насупился, но потом хмыкнул.
— Дети! — крикнула рациональная Галя. — Мужчины! Проходим на кухню! Дело есть. Огромной важности.
До самого вечера семейство паковало в пирожки всё, что только смогло придумать. Крутили фарш, мяли картошку, рвали ягоды. Недавно прибившийся к дому пёс Дружбан несколько раз прорывался с улицы на кухню с выражением на морде «убейте, но покажите!» Иван Васильевич вышвыривал его обратно с криком «Ты себя видел? Толстый, как порося! Все туда же!» Дружбан и правда был неожиданно толстый для бездомного, к тому же невероятно лохматый. Попытки его расчесать или хотя бы помыть закончились ничем — он ни за что не давал себя трогать. Ну, если только уши почесать.
Привычные женские пальцы лепили из пушистого теста замысловатые швы на лепешках пирожков, Мишка подметал пол, Валера — единственный человек, с которым Иван Васильевич ни разу в жизни не поругался, — неловко чистил картошку, Сергей отпускал ядовитые шуточки и травил байки, из-за чего с кухни раздавался многоголосый хохот. Иван Васильевич смеялся вместе со всеми. Он больше не был посторонним и старым. Мир, как этому миру и положено, закрутился вокруг него.
К ужину в доме появилась несметная гора пирожков и новое семейное выражение «то мукички, то водички», обозначавшее сотворение проблемы своими руками.
Большой стол, белая скатерть с мелким рисунком, тарелки с изящными розовыми цветами, высокие бокалы, перед ужином задвинуть шторы, чтобы никто с улицы не подглядывал за нашим счастьем, место Ивана Васильевича — около телевизора. Танины правила в этом доме не просто жили — они были его стенами, их нельзя отменить или откорректировать, да никто и не хотел их отменять.
Елена Андреевна зашла с большой миской салата, приговаривая:
— Та я пойду, та не надо мне сидати.
Ее начали усаживать, уговаривать, она всё косилась на Юльку, и Иван Васильевич тоже немного набычился в Юлькину сторону.
Старшая внучка не подкачала: метнулась за тарелкой, вилкой, стала уговаривать вместе со всеми. Чуда не случилось, любви к этой невесте не возникло. Но появилось успокаивающее чувство, что место бабушки она не займет, нельзя его занять. Так что пусть уж, ладно.
К тому же у Юльки появилось тайное дело, из-за чего она была немного рассеяна. Пока она рвала смородину на пирожки, над раскалённым июльским солнцем забором вдруг появилась голова Вадика, ее первой любви. Ну как первой… ну как любви… Как бывает на каникулах в семнадцать лет, когда кажется, что всё, что навсегда, а потом приезжаешь в свой город, и издалека она блекнет, блекнет. Но каждое лето он ждал ее, возил на речку на раме велосипеда, клялся, объяснялся, он был такой красивый, белозубый, сияющий. А потом женился, а потом Юлька вышла замуж. И вот голова над забором, здрасьте. Давай, говорит, просто поговорим, ну пять минут.
Ты что, сказала Юлька, у меня муж, лучше всех в мире, да и кто нам поверит про разговоры. Но как-то так вышло, что она предложила ему поговорить, когда у нее дома все уснут, а она выйдет и зажжет фонарь над гаражом, и он, Вадик, увидит и придет вот сюда, на лавочку. На пять минут!
Были просто разговоры, и правда, ну, за руку подержал, слова наговорил, как он умеет. От этих слов — жарких и приятных — почему-то любовь к мужу стала в разы сильнее, упрекнуть себя особо было не в чем. Но Юлька чувствовала себя нашкодившей и счастливой. Выгнала Вадика домой и осталась сидеть на лавочке. В пять минут, конечно, не уложились, светало.
Над домом еще висел белый месяц, а небо уже розовело восходом. Юлька смотрела на дом и думала, как много сейчас в нём спит любящих людей. Как любят друг друга ее родители, который познакомились еще в восьмом классе и всегда вместе. Как дядя Сережа и тетя Галя путешествовали по гарнизонам, и ни разу не поссорились, и ведут себя друг с другом, как будто у них второе свидание. Как привязаны друг к другу Катя и Миша и как сильно они любят ее, старшую сестрицу, несмотря на все ее вредности в детстве. Как любит всех пёс Дружбан. Как все они любят деда и как с ним ссорятся, а потом опять любят, потому что каждый год они, как заколдованные, едут сюда, а не на море, как нормальные люди. Как любит эта пожилая невеста, что все равно приходит, как ее ни встречай. Как все они до сих пор чувствуют бабушкину любовь, хотя и считают ее несправедливой. Какая же она несправедливая, когда вон как дом наполнен любовью, по самую крышу, в окнах светится, из трубы торчит. Сразу заметно, что он не такой, как все другие дома.
Вдруг дверь этого самого дома открылась, и вышел дед.
— Это ты чего тут делаешь? — грозно поднял бровь.
— Не спится. А ты?
— Дружбан где-то тявкает, мало ли, вот, вышел глянуть.
Потянулся, оправил рубашку. Заглянул под крыльцо.
— Юлька! Буди всех! Дружбан родил! А я думал, кобель!
И, не дожидаясь внучки, открыл дверь в дом и громким басом крикнул:
— Бегом сюда! Рожают!
По лестнице застучали пятки:
— Пап!
— Дедушка!
— Иван Васильевич!
— Начало-о-ось!