Когда-то мы разговаривали по ночам. Он переползал ко мне в кровать и смеялся. Я слушала тихо. Мне казалось, между вдохами он успевает что-то сказать — только надо прислушаться. И я слушала.
Мы пили кипяток. Не любили чай. Прятались от грозы. Учились свистеть и писать — буковки, эсэмэски. Я была младше, а он старше. Он был брат, а я была сестра.
Он был Гера.
Вот он приходит теперь, разучившийся улыбаться, покосившийся, как старый трухлявый дом — сам из деревяшек, а крыша рыжая-рыжая, когда-то красная. Гера, кричу ему. Гера меня не слышит. Иногда я думаю — вдруг Геру подменили на глухого? Тогда он вдруг начинает подпевать рекламе из телевизора.
Я знаю, Гера меня обманывает, но не понимаю, в чем именно.
Странно, что мы с Герой живём одни. Но просто так вышло. Мама наша умерла, папа наша умерла, баба наша умерла, деда наша умерла — я люблю притворяться, что это считалочка. А квартира наша осталася, как баба говорила.
Гера никого не водит домой. Ко мне приходят соседки, дают конфеты и говорят, что видят его под подъездом, жмущегося губами к чьим-то щекам — щеки краснеют так, что на всю улицу пекло, даже лица не разберёшь. Они меня спрашивают:
— Как её зовут?
Кого? И днём мне всё снится, как я ползаю по чьим-то огромным щекам, шершавые пятки жжёт и немного колет. Щёки поднимаются горкой — и я куда-то падаю, несусь в огромный улыбающийся рот, к самым зубам.
Гера почти не разговаривает со мной. Вот какой он обычно:
— Я устал. Я пойду полежу.
— Гера, а что ты делал? — я так его спрашиваю.
— Я работал.
У Геры есть работа. У меня тоже!
Каждое утро я просыпаюсь и работаю усиленно — чтобы сравняться с Герой. Но он почему-то не замечает. Только редко-редко я вижу его улыбку, такую большую, что, мне кажется, это он вечно съедает меня в том не умеющем кончаться сне.
Моё расписание на день висит на меловой доске у нас в комнате, прилеплено тигром-магнитом:
1. Сделать зарядку;
2. Почистить зубы;
3. Заправить свою кровать и Геры кровать;
4. Разогреть кашу;
5. Вести себя хорошо;
6. Никому не открывать.
Иногда нужно достать курицу вечером из морозилки — или другой животный трупик, но это редко. Мы с Герой ужинаем йогуртами, он очень любит вишневый, а я — нет, потому что вишня круглая и чтобы Гере больше досталось. Я люблю персиковый.
Гера говорит, что работа у него очень трудная. Я бы хотела стараться больше, чтобы ему помочь, но только не знаю, чем и зачем.
Есть правило, которое я не выполняю — оно нестрашное. Я просто открываю кому попало. Я только поэтому теперь знаю, что её зовут Марина.
Марина была маленькая, почти с меня ростом, только чуть-чуть повыше, и какая-то нитка с грязными, как молоко, бусинами стягивала её шею. Марина постучалась в мою дверь. Марина сначала не прошла. Мне показалось, она удивилась.
— Вы ко мне? — Я ко всем обращалась на вы, даже к таким низким и растерянным.
Она спросила меня. Я хотела соврать, но мне так понравилось её удивленное лицо, а ещё я поняла, что за щёки краснели на всю улицу и мешали мне спать — и я назвалась своим именем. Она зачем-то переступила порог, как будто я пригласила её войти.
— И ты сидишь здесь совсем одна?
— Нет, с Герой. Но он только вечером приходит.
У нас сразу получилось говорить. Она погладила меня по волосам. От неё пахло абрикосами — а ведь абрикосы похожи на персики. Мне понравилось, как она коснулась меня.
А дальше она сама закрыла в квартире дверь. Сняла свои сапоги. Посмотрела вокруг — я не знаю, обрадовалась или расстроилась, но руки сложила серьёзно. Прошлась по комнатам.
Я плелась за ней по нашей квартире, как гостья, и ничего не показывала — кажется, я ничего не могла рассказать. Только когда она посмотрела на список на доске, я ей кивнула:
— Это — моя работа!
Она ещё раз коснулась меня — где-то возле щеки и шеи, даже щекотно. Я не видела слез, но, мне кажется, она тогда плакала. Я почувствовала это через движение её крохотных детских пальцев.
Когда Гера пришёл, меня закрыли в комнате и сами о чём-то говорили долго. Вышли, когда я допивала йогурт — вишневый, в этот раз другого не осталось, а очень хотелось есть.
— Ну, чем ужинать будем?
Гера развёл руками, как ребёнок. Я только повторила за ним.
— Всё с вами ясно, — как-то весело сказала она и стала одеваться.
Я подумала, что сейчас уйдёт, и Гера тоже погрустнел — вернее, стал таким же, как в обычные вечера.
— А ты чего сидишь? Одевайся давай, в магазин пойдём. Ребёнка кормить надо, — она наклонилась ко мне, очень близко, и я вся оказалась в её абрикосовом запахе, — ты подожди нас, мы скоро.
Ушли. В квартире стало тише обычного. Гера всегда по вечерам был дома, шуршал одеялом. Я села в кухне. Вдруг они меня бросили? По потолку скрипели пенопластом плиты — одна собиралась упасть. На столе ежилась клеенка, розовые цветы на ней вяли и как-то некрасиво, отчаянно ссыхались. Я долго смотрела в одну чернеющую точку на нарисованном смородиновом листке — и мне казалось, она ширится, ширится и ползёт на меня. Дверь заскрипела.
— Ну, вот и мы.
Было отчего-то страшно встать, поэтому я сидела, сама став частью тишины.
— Купили немного, но вкусного. Сегодня не будем ничего готовить серьёзного! Так, просто посидим. Семейным кругом.
И она стала шуршать, шумно доставая из пакетов какие-то пластиковые контейнеры — с ярко-рыжей тертой морковкой, и с болотными водорослями, тонущими в майонезе, и с криво завернутыми сине-коричневыми баклажанами. Взяла батон хлеба и целый мне дала:
— Кусай так, если хочешь. Или отламывай себе. Так всегда вкуснее.
Гера принес стаканы, налил мне сок, уселся рядом. Положил руку мне на голову и, смеясь, стал о чем-то рассказывать, глупо и натурально изображая чужих, незнакомых людей. И я вдруг стала совсем, как будто снова, маленькая.