Посвящается Хорхе, который знаком
с красным мостом и его двумя берегами и знает, какие ощущения там возникают.
Посвящается Анхелито за «Ла Пуэрку».
В тот момент, когда Умбертико по кличке Пиранья, спотыкаясь, появился во дворике, Яко понял, что это за ним, из-за Петры, и ему придется наконец решить, переходить через красный мост или нет. Он покосился на меня, будто искал поддержки, улыбки, кивка, шутки, простого «я ж говорил, за шашни», не знаю. Но я промолчал, что было еще хуже. Будто сказать «пофиг, не мое дело». Будто напомнить, что нельзя дать заднюю у меня на глазах.
Умбертико — худощавый жилистый мулат со щербатой улыбкой хищной рыбы и татуировкой на плече «А я его убил» поверх шрама от удара коротким мачете. Недавно вышел после шестилетней отсидки. Еще не избавился от настороженного взгляда зека, который всегда инстинктивно ищет стену. Чтобы ни к кому не повернуться спиной, чтоб не подставить задницу. В правой руке бутылка, а во рту запуталась пара ласковых, и пришел он за «этим здаовым белым укиным сыном, которому он сча яйца нахер аарвет за то, что трахает, кого не надо». Стоило ему появиться, как весь Двор (который в курсе насчет Яко и Петры, сестры Умбертико, потому что на Кубе все всё знают, а Двор — в первую очередь) остолбеневает в мертвой тишине: умолкают фишки домино и застревают в горле шутки по поводу рогов, которые жена Дагоберто, Толстозадая Берта, наставляет ему с Манолито по кличке Тренога, сыном Йепо.
Неизвестно, как Умбертико прознал про это, стукнул кто или нет. Об этом задумаются потом… если вообще задумаются. Главное, что он знает и собирается свести счеты. Отмыть кровью честь мулата-сидельца, заляпанную девственной кровью несовершеннолетней шлюшки-сестры. Око за око, кровь за кровь…
Когда кого-то собираются заставить перейти через красный мост или нырнуть в дерьмо, в воздухе чувствуется запах. Холодный и соленый, как запах сухого пота и застарелой мочи, пропитавшей грязное тряпье. Запах, который предвещает кровь, хотя собственно кровью еще не пахнет.
Мы с Яко были не такими уж и друзьями. На некоторые вещи мы смотрели совсем по-разному. В лучшем случае приятелями. При этом мы вместе выросли и были как Дон Кихот с Санчо Пансой и Бэтмен с Робином, но без голубизны, — просто приглядывали друг за другом, как и положено белым, которые хотят выжить в квартале вроде Двора. Особенно если один из них худосочный малец, а не здоровяк, каким всегда был Яко. Яко, которого мать окрестила Якобо — именем, которое он всегда ненавидел и считал идиотским и тупым: «Звучит, как дерьмо на палочке», — говорил он. Мы вместе выросли и постепенно научились быть мужиками и драться, не боясь, даже с такими громилами, при виде которых не знаешь, что лучше: напасть или драпануть, — в любом случае загоняешь страх куда подальше и даешь оплеуху, даже если тебя потом убьют, потому что нужно быть мужиком, а мужики не дрейфят. По крайней мере, не во Дворе, а то прослывешь мудаком, последней шлюхой, козлом отпущения и терпилой. От страха перед страхом мы с ним стали мужиками, а это, даже если кто-то и против, имеет значение.
Яко всегда был на шаг впереди меня, с самого детства. Он лучше играл в бейсбол, ему больше везло с девушками, даже когда играли в парчис, ему кости улыбались, а мне лишь показывали язык. Везучий, зараза. Казалось, ему суждено стать как минимум каким-нибудь начальником, настолько легко ему все давалось, безо всяких усилий… А я вечно второй. Потом я поступил в университет, отслужив год срочником, а он отправился в самую настоящую армию, и каждый из нас пошел своей дорогой, мы стали взрослеть и набираться опыта. А может, стареть и дряхлеть, кто знает. И все пошло по-другому. Его звезда закатилась, и он остался во Дворе. Удача тоже порой перестает улыбаться, если ей не отвечают взаимностью, как говорят старики.
Яко с самого начала знал, что на этот раз дела не решить одними понтами и размахиванием рук в стиле «держите-меня-семеро», обычном для Двора, когда каждый выпендривается ради спасения престижа, — не тот случай. Вопрос стоял: да или нет, пустить кровь или кишка тонка. Конечно он помнил, как мы говорили три дня назад, что без страха дерутся только дураки, потому что умные знают, как много теряешь со смертью и как мучительна боль, знают, что именно это важно, и берегут себя. Но если беречься слишком сильно, то, каким бы умным ты ни был, окажешься трусом, а хуже этого во Дворе ничего быть не может. Похоже, он даже задался вопросом, а нет ли часом у Умбертико по кличке Пиранья пушки, потому что полез рукой в задний карман, где обычно носят платок, бумажник и расческу, а у нас во Дворе — лезвие и дурные намерения.
Он сделал это из чистого козлячества, чтобы отвлечь Пиранью и произвести на него впечатление. Потому что, ясное дело, ножа у него не было. Он никогда не носил оружия. Здоровяк, который таскает с собой перо, всегда рискует, что его подкараулят и рубанут мачете, чтобы выставить самым что ни на есть распоследним придурком. Это нечестная игра; нужно рисковать, идти с голыми руками, дать сопернику преимущество в оружии, ведь за тобой в любом случае всегда фора в габаритах. Понятия Двора.
Мой товарищ Яко, баскетболист ростом метр девяносто, сплошные мышцы под молочной кожей, веснушчатый, со светлыми кучерявыми волосами и вызывающими голубыми глазами. Я ему всегда повторяю, чтобы он всерьез задумался о культуризме, пил меньше пива и самогона и качал мускулы тела, выпавшего ему в генетической лотерее, и тогда при небольших усилиях он сможет стать даже Мистером Олимпия, как Арнольд в свои лучшие годы. Но он предпочитает играть в баскетбол, сидеть на тротуаре, сосать сивушный ром и путаться с каждой вешалкой в юбке, проходящей через Двор. Жизнь на улице, полное погружение. Он смеется и говорит, что это не для него: ни бред про позы, демонстрирующие рельефность мышц, ни тягание железа, ни перспектива покрыться синяками, осваивая карате, да и не нужно ему все это: со здоровяками никто не связывается, и он показывает мне руки, каждая размером с обе мои вместе взятые.
Эти самые руки, которые сейчас нервно сцеплены за спиной, в то время как толпа во Дворе смотрит на него и все понимают, что он должен что-то сделать, начать драку, и лучше прежде, чем Умбертико встретится с ним взглядом и уже не будет другого пути. Чтобы выглядело, будто он сам вышел, а не его загнали в угол, как косатка кита в недавнем фильме: маленькая рыбина, надругавшаяся над большой. Да-да, и косатка, и кит — оба млекопитающие, но вся суть именно в этом: рыбина с более крутыми яйцами пожирает более трусливую, независимо от размера. Чтобы потом не говорили «он струсил» или «невероятно, кто бы мог подумать, что сын Качиты1, на вид такой смелый, оказался таким слабаком…»
Через красный мост переходят или не переходят, но никто не делает этого по собственному желанию. Никто сильно не задумывается, просто вступает на него, делает шаг, чтобы не упасть, — и всё. Потому что каким бы придурком ты ни был, когда думаешь убить кого-то, приходится думать и о том, что тебя тоже могут убить. Но все делают вид, что это их решение, и никто не может отказать им в этом маленьком притворстве. Яко нравится такое определение свободы воли. Притворяться, будто делаешь выбор, когда знаешь, что не можешь чего-то избежать. Будто думаешь, размышляешь, хотя на самом деле тебя принуждают инстинкты и ситуация.
Яко крупно подфартило с армией: он не попал ни в Анголу, ни в отряды специального назначения. К тому же мы везучее поколение, если не считать «особого периода»2. Ему, удачливому сыну Каридад, благодаря высокому росту и представительному виду с небес свалилось счастье служить в Церемониальном взводе. Полная лафа, увольнительные каждый вечер, сплошной кайф, иногда в форме оловянного солдатика на церемонии пушечного выстрела3 с главным историком Гаваны Эусебио Леалем, и фотографирующиеся с ним иностранки в шортах, — вот она, жизнь. Там, в Ла-Кабанье, он и познакомился с Сильвией, когда она цепляла каких-то итальянцев. Мне же, прежде чем поступить в Технологический университет, пришлось потратить целый год на срочную службу с предварительной подготовкой, недоеданием, марш-бросками и дежурствами даже по праздникам. С единственной подружкой — мамитой Кулакитой и ее пятью детками, защищать свою задницу, как боевой петух. Потому что иногда военные — что заключенные, только с другими сроками.
Умбертико по кличке Пиранья наконец обнаруживает Яко в толпе и, взяв бутылку за горлышко, разбивает ее о стену. Потом направляется вперед, размахивая «розочкой», будто смертной дланью. Но Яко и весь Двор знают, что опасность не в ней, а в другой руке, которая свисает почти до колена и вроде как не при делах. Умбертико левша и, как бы пьян он ни был, понимает, что всем это известно, и поэтому пытается отвести людям глаза, но сознает, конечно: ничего тут не скроешь, и в конце концов придется именно левой врезать белому мерзавцу, который влез на его четырнадцатилетнюю сестру, хотя он и стерег ее, как пес косточку.
Женщины в семье — это обуза для обитателей Двора, где ни один мужик не откажется от девахи, что сама идет к нему в руки: растишь их и живешь ради того, чтобы беречь их для других, и большим позором будет, если не уследишь… а хуже всего, что всегда именно так и происходит, и приходится бить во все колокола, извергать проклятия и, если до этого дойдет, пускать в ход оружие. Потому что мужик не может позволить, чтобы на его слова наплевали, особенно если он только что из тюрьмы, где стоит раз уступить и раздвинуть ноги — таким навсегда и останешься.
Им оказался Яко, хотя мог быть любой другой. Потому что с Петрой это должно было случиться, причем скорее раньше, чем позже. Ведь козу всегда тянет в огород, а у этой девки распутство в крови и шило в попе, да еще и тело подходящее, и из всего этого ее мать Томаса собиралась извлечь выгоду, прежде чем скопытилась от «чиспы-де-трен»4. Возможно, вырвись она из Двора, то стала бы моделью или танцовщицей в «Тропикане», кто знает. Но Двор — это трясина, и кто там остается, проматывает свое будущее, топит в литрах алкоголя, превращает в одно долгое настоящее в ожидании всего, или ничего, или Страшного суда, — никто не знает и никого это не интересует.
Петре, оставшейся без матери, всегда нравилось залезать на плечи брату, когда тот играл в домино, еще с тех пор, что она под стол пешком ходила, и к тому моменту, как задница ее стала выпирать из шорт, а футболка — топорщиться на налившейся груди, она уже была на «ты» со всеми бездельниками. Поэтому все зуб давали, что закончится всё ночью перед отелем «Коиба»… это был лишь вопрос времени и удобного случая: вырваться из-под бдительного ока старшего брата с его назидательным рукоприкладством и «если увижу, что лезешь, куда не надо, надеру задницу досиня и порешу ублюдка, который тебя бросит». С кем-то у нее должно было быть в первый раз, и логично, что им оказался Яко, аппетитный белый красавчик, вдобавок ко всему любовник такой суперсексуальной и мегапривлекательной девахи, как Сильвия. Потому что женщины тоже одержимы этой манией: чем встречаться с мужчиной, который хорош в постели, они предпочтут мужчину, который был с женщиной, которая хороша в постели. И чтобы все об этом знали — так еще лучше. А здесь, во Дворе, особенно: если жена не следит строго за мужем, то только потому, что занята чужим.
Яко вернулся из армии с ощущением вселенской лени, с нежеланием что-либо делать: ни продолжать учебу, ни работать, ни даже стать на сторону зла и взяться за что-нибудь крупное типа грабить банки, давать взаймы американские доллары под 20 процентов, заниматься трафиком марихуаны, как мы иногда мечтали в детстве, улегшись на большую ветку мамонсильо в саду Йепо и покуривая свои первые сигареты «Populares», а потом были первые деньги, которыми больше всего в жизни наслаждаешься. Он вернулся унылым философом, наш малыш: хотел только часами играть в баскетбол, трахаться с Сильвией и каждой проходящей мимо него юбкой и говорить о трех вещах: о красном мосте, о Сальери и о теории дерьма. О работе не могло быть и речи, даже в шутку. Представить себя на стройке или охотником на крокодилов? Ни в жисть. Ему и незачем было искать что-то еще. Яко, доморощенный философ, пускающийся в пьяные рассуждения за бутылкой бухла перед любым, кто готов его слушать, дни которого сводятся к мячам с нарисованным ручкой логотипом NBA, спортплощадке за углом, на которой цемент потрескался от корней калофиллума, порнофильмам у Альфредо, бывшего моряка на торговом судне и последнего хахаля старой Томасы, и к Сильвии, которая бог знает почему все еще не вышвырнула его, хотя знает все его шашни наизусть.
Умбертико по кличке Пиранья выпаливает, что класть он хотел на чертову повитуху, мывшую задницу у поганой матери этого ублюдка Яко в день ее рождения, а поскольку он прекрасно знает, что та уже умерла, то уверен, что петушок не может не защитить ее память. Алкогольный смрад подкрепляет его слова. Выйди, мол, если мужик, посмотрим, есть ли у тебя яйца, чтобы драться, как мужик, как они были у тебя, когда ты воспользовался невинной девочкой. Его сестренка такая же невинная, как Двор — престижный жилой комплекс, но сейчас с его подачи то, что утворил Яко, звучит как правда, как надругательство и унижение. Четырнадцать лет — это четырнадцать лет, пусть даже у нее грудь пятого размера. Итак, посмотрим, что он за говнюк: пусть начнет, пусть вдарит, если пупок не развяжется, а то я его разделаю, как бог черепаху, чтобы впредь не путался под ногами у мужиков. Яко опять делает вид, что проверяет карманы, но Пиранья только что из тюрьмы и знает все трюки и не ведется на блеф, ему известно, что здоровяки ходят без оружия, с голыми руками. Он сплевывает густой, как страх и стыд, слюной Яко прямо на новенькие Nike, последний подарок Сильвии. И ждет. Стоит такая тишина, что постоянное бормотание Слюнявого звучит громко, как рычание тигра.
Все расступаются, освобождая место для чего бы то ни было, потому что все знают, что когда жребий брошен, и не тобой, нужно наблюдать. Яко-Цезарь, совершенно не желая переходить Рубикон, наклоняется и счищает зеленоватый плевок с носка кроссовки, — и вот он уже на краю красного моста и сам это знает, и я это знаю, но никто из нас не знает, на какой стороне он окажется, перейдет или отступит.
Теория дерьма у Яко очень проста: если мы вышли из дерьма, то мы дерьмо и в дерьмо вернемся, и дерьма выеденного не стоить шевелить дерьмовым пальцем, чтобы выбраться из дерьма, потому что всё — одно большое вселенское дерьмо. И пусть к дерьму собачьему катятся Эйнштейн и Ньютон, и дерьмовое мать твою за ногу, и все лучшее в человеке и стремление к цели и все это дерьмо. Наверное, звучит глупо, но вздрогнув после третьего глотка «уэсо-де-тигре»5, который продирает горло, как удар хлыстом изнутри, весь Двор уже перестает считать это банальным — какое там! — и становится просто очевидным, что Яко прав, и даже такой болван, как Слюнявый, вдруг обнаруживает, что он о чем-то подобном когда-то думал. Поэтому после «мать твою, чувак, да ты реально профессор» все переходят к четвертому глотку. Короче, даже алкоголь и Двор, и летняя жара, и эта страна, и вся дерьмовая вселенная — все дерьмо. Раньше, пока мы не были знакомы, мы… пили. Теперь, когда мы уже знакомы, мы пьем. Так давайте же, дерьмо такое, пить, пока мы не перестанем узнавать друг друга.
Умбертико по кличке Пиранья, карманник с младых ногтей, старый лис, зек со стажем и шестерка у каждого черного смотрящего в Ла-Кабанье, каких поискать, знает, что у него появится шанс, когда Яко наклонится счистить плевок, но боится рук баскетболиста и не решается. Он хоть и не особо умный и терять ему после отсидки нечего, колеблется, наверняка чувствуя страх и неуверенность. Потому что со смертью шутки плохи, и после всего того, что он сказал Яко, остается только одно из двух: если не он, то его, шутки в сторону, ничего похожего на «до первой крови, и нас разнимут», потому что во Дворе чувствуется, когда драка ДОЛЖНА дойти до самого конца, и тогда даже Божье Провидение не в силах прекратить ее. Когда несовершеннолетнюю сестру лишают невинности, поруганная честь требует смерти, а не просто крови. И только сейчас Умбертико по кличке Пиранья, под парами, понимает, что нет пути назад и, наверное, проклинает тот миг, когда ему пришло в голову сообщить об этом… потому что на кону чертова жизнь, причем его собственная, единственная, которая есть у него.
Яко иногда говорит «мое второе имя — Сальери» и в этот момент принимает утонченную философскую позу — залюбуешься. Потому что величайшая в мире лажа и проклятие — не в том, чтобы быть гением, и не в том, чтобы родиться ничтожеством и знать или не знать об этом и спокойно жить, как, например, придурошный Слюнявый, блаженно толкая свою тележку по Двору целый божий день, сколько бы над ним ни смеялись. Хаос, конец света, трагедия — оказаться середнячком: желать величия, осознавать, в чем оно, но не иметь возможности достичь его. Сальери. Быть не худшим, а всего лишь одним из хороших. Но никак не из лучших. Быть не бомбой, первым номером, топом, офигенным, а лишь тем, кто этому топу носит чемоданы. И это то же самое, что не выслужиться до офицера взвода почетного караула, или не получить образования, или не сыграть в NBA с Майклом Джорданом или хотя бы в сборной Кубы. Или родиться во Дворе, в диком Сентро Гавана — наполовину тупике, наполовину жилом доме, наполовину переулке, а не на Гаити или в Швейцарии. Быть всегда на полпути, еще одной галочкой в статистике… и знать это. Понимать это — вот что самое гадкое. Иногда окружающие это понимают, иногда нет, но всегда качают головой и произносят: «Пожалуй, этот белый говорит красиво, от души и умные вещи». А потом еще глоток, чтобы забыть о том, какое мы все дерьмо, и если бы этот Сальери…
Умбертико по кличке Пиранья тоже без пушки: они стоят пятьдесят, а у него нет таких денег, он только что вышел из тюрьмы и еще не устроился, потому что Альфредо, бывший моряк, не хочет брать бывших зеков в свой видеобизнес, мол, мне очень жаль, приятель, но сейчас все не так, как раньше, на тебе сейчас клеймо. Поэтому у Пираньи ложка-заточка, привязанная к тощей безволосой голени. Со времен стычки с толстым негром в «Ла Тропикали», когда ему чудом удалось увернуться от удара мачете по голове и пришлось нападать самому, и в этот момент бритва у него в руке развалилась, он не доверяет складным ножам. Никаким.
Его рука почти срослась с ложкой, заточенной о каменный пол тюрьмы. Никто не знает, как ему удалось ее вынести, предполагают, что завернутой в папиросную бумагу в своей облюбованной смотрящим жирной заднице, или отстегнул бабла охране, потому что деньги правят миром. Это его сокровище, он даже показывать ее не любит. Ложка китайская, до сих пор на потускневшем, потертом кончике видны буквы. Иногда он сжимает ее, чтобы заснуть, и плачет во сне, как и там. Злые языки болтают, что его сладкая попка соскучилась по черному дружку, что он хочет снова стать лошадкой, зайкой, петушком, каковым, по сути, и является. На самом деле ее присутствие придает ему уверенности, полноценности, и напоминает, что он остался мужиком и никому в тюрьме не подставил свою задницу, хотя сам пару раз и воспользовался услугами Дамиана по кличке Клоака, потому что без женщин тяжко, а на безрыбье…
Если он наклонится за оружием перед Яко, то никто уже не спасет его морду от прилета Nike 48-го размера. Возможно, в этот момент его пропитый мозг плавится от этой сраной летней жары, в которую не наденешь рубашку с рукавом, чтобы спрятать оружие, и он думает о специальном кожаном браслете для ножа, как у гангстеров из фильмов, которые показывают в субботу вечером. Или не думает ни о чем, потому что в любом случае у него есть разбитая бутылка. Так что это наверняка будет удар сверху вниз с поворотом руки с «розочкой», которым можно раскровянить, но не убить, — порождение инстинкта, алкоголя и ярости, а не продуманная подлянка бывалого зека.
Яко видит, как бутылка движется в направлении его глаз, и знает, что это и есть стражник красного моста. Двор наблюдает удар бутылки, как в замедленной съемке, и все кричат, требуя тишины, потому что драка приобретает характер крошечного смерча, который пыль образует в жару после полудня. И точно так же может мгновенно закончиться, и все снова станет пылью, как и было, но только окропленной кровью.
Яко всегда говорит, что в жизни присутствует красный мост.
Такой расклад мне нравится, да и ему тоже, он это повторяет по десять раз на дню. Яко, философ красного моста.
Наверное, он нашел это в какой-нибудь китайской книжке, хоть к чтению и не склонен. Звучит как рассуждения публики, разодетой в шелка, неспешно потягивающей чай и наблюдающей, как карпы едят хлебные крошки. Как в Японском саду на территории Гаванского ботанического, где мы в последний раз были с ним и с Сильвией, и я услышал, как они спорят у павильона и прикинулся дурачком, но не пропустил ни слова. Он ей: «Шлюха чертова!», она ему: «Ты об этом знал, да и какое ты право имеешь, если сам — ни на что не годный тунеядец?» Разговор в духе обычной современной кубинской пары, неизбежная приговорка, если пара из Двора. Еще один способ сказать «я тебя люблю, мамусик» и «я тебя тоже, папусик».
Красный мост — решение пролить кровь, выбор тореадора, удар мечом при посвящении в рыцари. Один ступает на него, потому что второй его толкает, и сойти с него можно только, дойдя до конца и убив — или струсив и превратившись в шестерку, на полпути в неприкасаемые. Яко много размышлял об этом в гуще дыма чистой марихуаны, от которого я начинаю задыхаться: если убьешь, то все увидят, что ты перешел через красный мост, и тут ты обнаружишь, что это не так-то и легко, но пути назад нет. Потому что на другом конце моста обычно тюрьма, а в ней люди уже не люди, а звери, и песня «Монкады» — враки: крокодил-таки пожирает крокодила. И если ты сдрейфишь, то лучше собирай манатки и вали из страны, а может, и это не спасет, так как от человека с желтой меткой на спине смердит за километр, без разницы, во Дворе или в Китае. Струсив однажды, трусом и останешься.
Мы много спорили на эту тему. Когда Яко с Сильвией и я, как всегда один, шли на «Лорда Джима», фильм с Питером О’Тулом, потому что я прочитал книгу. Ему понравилось, но он все твердил, что никто не возвращается из гребаного моря трусости. И нет способа спастись или второго шанса. А потом он вдруг попросил у меня книгу Конрада, тот самый Яко, который ничего не читает. И для него, наверное, важно обнаружить, что кто-то другой записал черным по белому то, что вертится у тебя в голове, а никак не ухватишь. Узнать, что ты не одинок со своими мыслями.
Но не все так плохо с красным мостом. Это как Моби Дик для Ахава или Гамлет, размышляющий над тем, как отомстить своей изменнице матери и подонку дяде за убийство отца. И, конечно же, Юлий Цезарь, переходящий Рубикон. Это всегда охренительно.
Яко наклоняется и перекатывается по земле, как огромный толстый паук, неуклюжий, но все же проворный. Благодаря этому острый край «розочки» только успевает разорвать ему футболку Benetton и до крови оцарапать плечо, прежде чем он ногами сбивает с ног Умбертико по кличке Пиранья и они оба сплетаются в клубок. Первая кровь — и Двор кричит в едином порыве, как на петушиных боях, как на собачьих драках, как в детской потасовке, когда противники колотят друг друга до синяков, а на следующий день — не разлей вода, из чистого удовольствия надавать тумаков, а потом помириться. Хотя знают, что эта решающая стычка не из простых. Но при таких криках она напоминает спорт, игру, и находится парочка мудаков, сделавших ставку. Только напряженность, натянутая в воздухе пружина, не кричит, не останавливается, а сидит рядом со смертью на столиках для домино и подпиливает ногти, потому что обе знают, что что-то должно случиться, и знают даже, что именно, но не говорят.
Яко не заслуживает Сильвии, даже пусть она и интердевочка, и мы трое об этом знаем. Но она слишком хороша как женщина, чтобы Яко от нее отказался, а я слишком добрый, невинный тюфяк для боевой уроженки Баямо с амбициями, как у нее, к тому же повернутой на улучшении расы, мулатки с комплексами по поводу своей курчавой гривы. Я тоже белый, но чернявый, низковатый и кареглазый. Не чета ему. Вот он, любовный треугольник, и лишний я, хоть и болтаюсь с ними, но ничего не значу и никогда не буду, даже когда закончу университет и стану еще одним инженером-механиком, смазчиком на электростанции или чистильщиком свечей, поставившим на себе крест, если не устроюсь в какую-нибудь корпорацию; от такого не пахнет деньгами даже издалека, сколько бы книг он ни прочел, сколько бы железа ни перетягал в спортзале, оборудованном Манолито по кличке Тренога под тем самым мамонсильо из нашего детства. Мамонсильо теперь уже не тот; во время грозы века у него отвалилась ветка, на которой все курили, и убила козу Качиты, которая черт знает что искала там в этот момент.
Наверное, то же самое, что ищет Сильвия в Яко, или он в ней, Сальери и приспособленчество, кусок дерьма и мост, который мог бы быть розовым для женщин, розовым или черным кружевным, с запахом освежителя воздуха в отеле, толстыми испанцами, «Паласьо де ла Сальса», Кайо-Коко и паспортом в Заграницию. Я и сам не знаю, что ищу в подруге Яко, моего приятеля, который сделает из меня отбивную, если застукает, и чего это я всякий раз нахожу в ней, несмотря на предостаточное количество веселых молодых шлюшек в общежитиях Технологического университета. Возможно, потому что они всегда смеются над моим опрятным видом, без колец в ушах и длинных волос, поскольку во Дворе не поймут этой голубизны… или из-за того, что человека всегда манит вызов, мост, смерть, чтобы выбраться из дерьма, отчего он в конце концов еще ниже опускается, но поначалу даже и слышать об этом не хочет.
Умбертико по кличке Пиранья в такой драке в своей стихии. Кусается наполовину выпирающими изо рта зубами, из-за которых и получил свою кличку, пинается, царапается, извивается, оплетает противника обезьяньими руками и осьминожьими ногами. Он счастлив: пока здоровяк не остановится, он всегда сможет выиграть, и он, мерзота, блистающая в грязи, наудачу делает удушающий захват, каким овладевает каждый ребенок во Дворе чуть ли не прежде, чем научится ходить, и не нужно даже пускать в ход оружие. Но в конце концов размер имеет значение. Яко выворачивается в пыли, пару раз отпихивает Пиранью плечами, потом встает на колени и засаживает ему кулаком в лицо, крича, будто полоумный. И начинает возить противника затылком по земле Двора, словно пытаясь навсегда стереть из его памяти оскорбление, нанесенное сестре Петре, а заодно и желание подраться. В этот момент Умбертико вспоминает то, что знал с самого начала, но хотел забыть: достаточно протянуть руку к ложке-заточке, чтобы, как всегда, решить спор в свою пользу, как в тот раз в третьем корпусе, когда пришлось идти ва-банк с альбиносом Саулом за право на ужин, а на стреме стоял негр-смотрящий и наблюдал, кто останется у него на побегушках, а кем пожертвовать, чтобы им насладились его приспешники.
Он должен это сделать, даже если придется вернуться в тюрьму, потому что тот, кто выжил там, до конца будет пытаться победить в драке, что бы ни случилось. Умбертико знает, что в стычке важно не кто победил и кто проиграл, а то, что ты ставишь на кон, что получаешь и что теряешь, и поэтому его рука наконец сжимает ложку и напряженно ищет пивной живот Яко, чтобы вспороть его, вырвать кишки или лишить его сам не знает чего.
Красный мост — это идея фикс, которая завораживает. Дорога в одну сторону, распутье людей в безвыходной ситуации. Многие знали или знают о его существовании, но называют по-другому. Сумрачная тропа из фильмов про гангстеров. Дверь. Кровавый трон из фильма Куросавы. У Конан Дойла это был Бразильский кот, ночь рядом со зверем, после которой ты седеешь, начинаешь хромать и меняешься навсегда, но остаешься в живых. «Водитель», старый фильм с участием Райана О’Нила, который вел машину, как сумасшедший, и врезался в других, чтобы доказать, что он на самом деле крут. Мэтт Диллон в фильме «Бойцовая рыбка» в поисках следов призрака своего скандального брата, получающий удовлетворение только после смерти Мотоциклиста, освободившего его. «Мост через реку Квай». Все это и ничего из этого и есть красный мост. Я думал над этим, хотя не столько, как Яко. У него была мания. Представить себе, что чувствует человек, убив… когда ты осознаешь, что нарушил всемирный закон и при этом никто на небесах тебя не накажет, потому что Ницше четко объяснил, что Бог умер от банальной скуки, и если люди тебя не накажут по принципу «око за око, зуб за зуб», то никакая молния тебя не настигнет во искупление святотатства. К черту мораль, закон джунглей, пусть лучше ты, чем тебя. Ни у полиции, ни у закона прав не больше, чем у силы и хитрости, и так везде.
Бог умер на чертовой плахе. Мы с Сильвией трахались, как сумасшедшие, в доме, на пляже, рядом с пьяным Яко, другом и парнем, трахались, чтобы трахаться, только потому что нельзя; нарывались без любви, почти без наслаждения, зная, что прибьет, если узнает, представляя себе, что он знает, и одновременно желая, чтобы узнал и начал действовать, и катись все притворство, все интриги к чертям собачьим.
Яко видит ложку, нацеленную на его пупок, и чудом ее останавливает, порезав пальцы. Я почти ощущаю его боль, сжимаюсь, чтобы помочь, будто превращаюсь в него, мое сердце бешено колотится. В такие мгновения становится окончательно понятно, что все эти фильмы с Брюсом Ли, Чаком Норрисом, Стивеном Сигалом и Джеки Чаном — вранье. В реальной жизни лезвие — это страх, холод, вонь опасности и смерти, зашкаливающий адреналин, который сжимает твои мускулы и парализует тебя страхом, а не постановочная хореография с выкрутасами Жан-Клода Ван Дамма в воздухе. Или не парализует, и ты можешь двигаться, но словно во сне, когда хочешь бежать и не можешь, или хочешь увернуться, как в фильме, и режешь пальцы, даже не полностью, не доходя до кости, но идет кровь и болит. Короткий тупой удар, не такой, как самурайским мечом, который начисто отсекает руку. После него хочешь раскроить грудную клетку, но только сбиваешь с ног и падаешь сам, потеряв равновесие, драка тупых калек с припадочными эпилептиками, и пыль, и крики, и понимание, что нужно что-то сделать, но не знаешь что. И голос, который говорит тебе: «Яко должен выжить любым способом», и бешеный укус Умбертико по кличке Пиранья в пальцы.
Но есть бог на небесах: кровь, твоя кровь, от которой выскальзывает ложка-заточка из его сжатых добела пальцев, и улетает, позвякивая по твердой земле, которая начинает пропитываться потом, и кровью, и страхом. И ты хватаешь его шею и тощий шоколадный затылок, дрожащий под твоей белой рукой, покрытой черными волосами, которая сжимает, сжимает… А народ кричит, и я говорю «сука» и бросаюсь бежать.
Забегаю внутрь, в его дом, ищу ключ под горшком с кактусом, чтобы войти, причем так быстро, что сбиваю стул, и у меня нет ни времени, ни желания сказать хоть что-то Качите, которая смотрит на меня из-за перегородки, — она еще одной ногой во сне; то ли ее разбудили крики, то ли просто проснулась — за столько лет во Дворе она так привыкла к ссорам, что они ее не будят. Роюсь в беспорядке под кроватью, нахожу то, что ищу, и выбегаю с языком на плече, и молюсь, чтобы не случилось дурного…
Вовремя, потому что Умбертико по кличке Пиранья высвободился и пытается схватить свою ложку-заточку. И схватит. Яко не может его остановить, тот выскальзывает, выскальзывает…
На последнем издыхании, чувствуя себя подлецом и хорошим другом, я бросаю ему — наваху с костяной рукояткой, сделанную в Альбасете и подаренную ему Хемой, испанкой, с которой он трахался в прошлом году. С которой хотел замутить я, но у меня не хватило наглости даже попробовать. Бросок получился: вот наваха made in Spain, уже полностью раскрытая, прокрутилась по земле и прилетела прямо ему в ладонь. Он не мог не взять ее, а все дальнейшее я помню плохо.
Мы выросли вместе, а его порезали, кровь на земле, его одежда вся в крови, я только хотел помочь…
Так говорили все потом: и набежавшей толпе, и скорой, и патрульным, и следователям. То же сказал и я. Да, я ее бросил. Хотел дать ему шанс, потому что он мой друг, но я не думал, что… все случившееся было по моей вине, — так я говорил усатому лейтенанту, который составлял протокол, пока санитары уносили Пиранью, завернутого в простыню, покрытую красными пятнами. Я уже вам сказал раз и еще, и еще раз, это моя вина, моя вина, у меня потекли слезы. Беззвучно, из сдавленной груди, как у мужчин, которые не могут сдержаться, когда не хватает сил и больше ничего не остается, как плачут во Дворе. Как плакал Яко, когда его уводили.
И я рыдал, пока усатый лейтенант — из Сантьяго, как многие копы, но получше большинства, — не отвел меня в сторону, а потом положил руку на плечо, как сыну, потому что я ему в сыновья годился, и сказал мне тихонько, что это не я виноват, это жизнь хреновая, и такое иногда случается. И что хотел бы он иметь таких друзей, как я…
Если разобраться внимательно, Яко тоже был не виноват: здоровяк, привыкший драться с пустыми руками, он ткнул острием, а не резанул лезвием, как положено, чтобы не остаться безоружным, если нож застрянет в сопернике, но при этом ткнул с таким невезением или такой меткостью, что пробил Умбертико глаз и попал прямо в мозг.
Пиранья просто умер на месте. Не повезло… Кому суждено, тому суждено, кто с мечом придет, тот от меча и погибнет, сразу было понятно, что он плохо кончит, потому что нельзя играть с ножом, как учили старики, бедная его сестра, которую теперь некому уберечь от распутства. Петра и моя ширинка спасены, говорили другие.
Яко много не дадут, у него всего пара приводов за мелкие кражи, сокрытие, украденные с сушилки джинсы или что-то подобное, а Умбертико был уже сидевшим, не повезло, судьба. И он первым напал, так что это была вынужденная самооборона, с кучей свидетелей в его поддержку. В пылу борьбы, в состоянии аффекта…
То же самое сказал адвокат в суде. И Манолито по кличке Тренога, и Альфредо, который надел морскую форму, и даже Слюнявый. Плач Качиты по Якобо, бедному единственному сыну, также поспособствовал тому, что прокурор не слишком усердствовал в требованиях.
Петра не рыдала по умершему брату и не стала устраивать сцен в суде: «Он сам виноват в своей смерти, ублюдок нарывался, лез не в свое дело, а я сама могу о себе позаботиться», — сказала она, и женщины Двора поставили на ней крест, потому что ты можешь быть шлюхой, если тебе так хочется, но кровь есть кровь, пусть даже ее пролил тот, кто лишил тебя девственности.
Я отправился на дачу показаний сразу после экзамена, и это тоже повлияло. Когда оглашали приговор, Яко мне сообщил со слезами на глазах, что я его единственный друг и что он никогда этого не забудет. Что он выйдет, что в конце концов это всего лишь одно убийство. Но я знал, что он обманывает, да и он сам тоже. Что между нулем и единицей расстояние гораздо больше, чем между единицей и бесконечностью, и что он уже на другом берегу.
В последние месяцы мне снова и снова снится Яко с его «братья навсегда». И наваха с костяной рукояткой, крутящаяся в пыли, а потом сверкающая в воздухе, как кончик иглы. Полиция ее конфисковала в качестве улики. Жаль, славный был нож, с прочным лезвием и хорошо сбалансированный.
Я все еще время от времени навещаю Яко, реже, чем в первые месяцы. Но такова жизнь. Все приедается, а ему дали четыре года, это много… Сильвия пришла со мной только первые два раза и ни разу не захотела попросить свидания с Яко….
Я ее больше не видел. Ну, только однажды, издалека, в отельчике Технологического университета вместе с французским инженером, который приехал на проходивший там конгресс. Я, естественно, сделал вид, что не узнал ее, и даже не поздоровался. Мы с ней до этого потрахались еще всего пару раз, пока Яко ожидал приговора, а теперь я ее больше не интересую. И это взаимно. И меня это не удивляет, я знал с самого начала. Все случилось только потому, что она была его девушкой, а мы были приятелями. Возможно, я для нее был только еще одним способом привязать его к себе, проникнуть к нему в детство, в этот кусочек души, который он по своей воле никогда ей не открывал. Яко до того, как он стал Яко, до мыслей про красный мост, через который он в конце концов перешел, чего одновременно боялся и желал.
Во время свидания, во второй раз, он мне сказал, что кто-то приказал его убить. Может, это и не паранойя. Он думает, что Петра, сестра Пираньи, а я ему не ответил ни да, ни нет. Кто их разберет, этих женщин; сегодня тебя обцеловывают с одного бока, а завтра втыкают тебе кинжал во второй. Не то чтобы все плохие; некоторые еще хуже.
На него напали в душе, двое: должно быть, досталось неслабо, не обошлось без ударов трубой и падений, ему сломали руку, но он выбил глаз одному, лысому и толстому белому с татуировкой Святой Варвары, и сейчас никто с ним не связывается, и ему накинули еще два года за членовредительство. Поэтому, помня о том, что он сделал с Пираньей, его прозвали Глазником. Он смеется, когда говорит об этом, кладет мне руку на плечо и повторяет, что я его настоящий друг. И что я, мол, еще увижу, какую он закатит вечеринку, когда выйдет. Сейчас у него почти все хорошо, есть чем заняться: выживать, следить за собственной безопасностью и подниматься по тюремной иерархии, ему взбрело в голову ни больше и ни меньше, как заделаться смотрящим.
Больше он уже не боится лишиться жизни, если его убьют. Возможно, в этом и заключается ценность, та самая, глубинная: когда тебе уже абсолютно все равно. Сейчас он все воспринимает легко, сильно не задумываясь. Уже не читает. Быть наковальней или молотом. Бить или быть битым, убивать или умирать. Он уже знает правила и играет по ним. Жить по другую сторону красного моста не так уж и тяжело. Мне он сказал, что, возможно, сделает себе татуировку, что-нибудь в старом тюремном стиле, от руки, швейными иглами и чернилами из жженого шампуня. Что-нибудь из сантерии или Кимьянкелу — одноглазого, одноногого и однорукого духа, чтобы произвести впечатление на черных в тюрьме. Он уже носит пять бус, он, который никогда ни во что не верил.
По-своему Яко счастлив. Я держу его в курсе дел и рассказываю про жизнь на воле, мы вместе строим планы, причем для обоих не секрет, что он уже не будет прежним. Никогда. Возможно, это и есть свобода: знать свои границы. Красный мост не так уж и плох. Хуже быть посередине или на другой стороне и понимать, что в какой-то момент тебе придется перейти через него, но неизвестно, в какой именно…
Поначалу я ему немного завидовал, несмотря ни на что. Сейчас уже нет. Я тоже перешел через мост… свой мост, скорее зеленый, чем красный. После того как я тогда бросил ему наваху, все стало гораздо легче, будто идти вниз по холму с вершины, на которую так тяжело было подняться. Я мог бы сказать, что судьба Двора меня захватила, но я сейчас живу в десять раз лучше прежнего; купил своей старухе цветной телевизор, имею тех женщин, которых хочу, я, робкий.
Это даже была не моя идея, но ловушка четко работает, цепочка порт-доставка-внутренняя экономика: Петра снимает их у отеля или когда автостопит, приводит ко мне домой, я им предлагаю таблетки Поликосанола, табак, ром, будто бы свой, так как у Альфредо, бывшего моряка, есть контакты, и он меня обеспечивает. И для меня всегда что-нибудь найдется, чтобы не ударить в грязь лицом. А все потому, что мне стали доверять после того, как я бросил Яко наваху, когда это было нужно.
Манолито по кличке Тренога и Альфредо трахают Петру при каждом удобном случае… не знаю, почему: она красивая, но холоднее ледяной глыбы. Я сделал пару попыток, но потом мне стало скучно. Из-за того, что у нее клитор размером с семечко банана… у которого нет семян. Столько обещает, так разогревает, а потом вынуждена симулировать. Но, если иностранцы на это ведутся, — их дело…
Несколько дней назад она спросила, можно ли навестить Яко, попросить с ним свидание. Жизнь полна сюрпризов… настоящая любовь, или она на самом деле хочет наброситься на него и отомстить за Пиранью? Нужно подумать, прежде чем дать ей ответ.
Я предполагаю, что Яко дела не было до того, что Петра страдает аноргазмией и фригидностью. Все было видимостью, чтобы просто не упустить очередную юбку и бросить вызов Умбертико по кличке Пиранья с репутацией крутого мачо, только что вышедшего из тюрьмы. Вызов. Яко, мерзавец, крутой перец, с красного моста.
Какая разница. Жизнь дерьмо, из дерьма мы вышли, в дерьмо вернемся, между дерьмом и дерьмом несколько поганых долларов с черного рынка потратим на поганый шопинг и пару бутылок дерьмового бухла, пока не закончится день, кровью и пылью или простынями и интенсивной терапией. И кто-нибудь тогда произнесет «он прожил жизнь», как многие другие. Еще один Сальери из тех, что рождаются пачками.
Пока я оставил учебу. Попросил академку, и мне ее без вопросов дали. На третьем курсе, но плевать. Я не собираюсь продолжать. На что тратит свое время белый из Двора в Технологическом университете, изучая инженерное дело, которое ему ни разу не пригодится? С таким бизнесом, столькими шлюшками и такой жизнью, какая ждет тебя здесь, во Дворе или за его пределами, уже почти все равно.
Конечно, я не забуду тот вечер, драку, как я мчался за навахой, мой бросок и костяную рукоятку на земле, удар и кровь из проткнутого глаза Пираньи. Я в тысячный раз переживаю это воспоминание. И каждый раз все больше убежден в том, почему я это сделал… и все меньше в том, что сделал. В том, сделал ли я это намеренно или потом сам себе напридумывал.
Яко на красном мосту. Я видел, как он дрался, и не видел его страха. Он бы победил, здоровяк, он был в шаге от победы и победил бы честно. Светловолосый, с ясными глазами, хорошо играл в баскетбол, трахал Сильвию, не скрываясь, а она наслаждалась им и его пьянками больше, чем моей страстью, и ростом он был на двадцать сантиметров выше меня. Выходит, поступить в университет, много читать и знать, что при желании я всегда смогу покинуть Двор, — все это вообще ни о чем. Не книги об экзотических странах и невероятно хладнокровных искателях приключений в чудовищную жару имели значение в момент истины. Важна была его роль, а не моя. Такова была реальная жизнь, с потом и кровью, с красотой и дракой, и он ею жил, а не я. Он был на красном мосту, дрался в пыли, и только одному суждено было выйти, даже если бы никто не умер. Смерть? Все течет, только… как при ядерном взрыве, когда уран-238 набирает критическую массу.
Мое решение, если это было решение, возникло спонтанно, без предварительных обдумываний, совсем не так, как я потом рассказывал Сильвии во время одной из пьянок, когда мы трахались в последний раз. Порой выливаешь себе на голову прилично дерьма, когда внутри у тебя уже полбутылки «чиспы-де-трен».
Вранье, я не думал об этом недели напролет, пока старая зависть и муки совести пожирали мою печень, и ничего я не готовил заранее, не я убедил Яко переспать с Петрой и отдал ей все свои сбережения за то, чтобы она раздвинула ноги, зная, что потом сделает Умбертико по кличке Пиранья. И не я сам рассказал ему об этом, не я бросил ему наваху, зная, что Яко всегда говорил о флорентийском ударе «глаз-мозг-смерть» … Все просто произошло, а я воспользовался моментом, совпадением, трагической цепочкой взаимосвязанных случайностей, обстоятельствами. Не такой уж я крутой герой и не макиавеллист.
Или?
Самое гадкое то, что я не могу быть уверен. Может, Бога нет, а может, и есть… боюсь, что достаточно даже просто подумать об этом.
Во Дворе говорят, что я образованный человек, потому что люблю читать и учился. Но никогда раньше я не читал Библию, которая даже для старой Качиты, что живет только своими святыми, кладезь знаний. Все говорят, что в ней есть ответы на все вопросы. Пару дней назад я поискал. Был такой Иаков, который построил лестницу в небо и сразился с ангелом. Но там ничего нет про красный мост. И, конечно, ни про какую наваху с костяной рукояткой.
Жизнь — гребаное дерьмо, чувак, дерьмо. Потому что когда меньше всего ожидаешь, ты оказываешься на красном мосту… и никогда не бывает по-твоему. Но почти всегда ты через него переходишь, хотя знаешь, что назад дороги нет.
23 августа 1999
- Качита — сокращение от имени Каридад.[↑]
- «Особый период» — период экономического кризиса на Кубе, начавшийся после распада СССР.[↑]
- Ежедневный выстрел из пушки в крепости Сан-Карлос-де-Ла-Кабанья в 21:00.[↑]
- Ром низкого качества, букв. «искра от поезда», получивший название от ощущений, возникающих при его употреблении.[↑]
- Ром низкого качества, аналог «чиспы-де-трен».[↑]