Оксане, Полине и Маше
Лед наждачен, щерится выбоинами. Руки и ноги набиты ватой, как у огромного плюшевого медведя, которым трясут на трибуне рядом с плакатом «Соня, вперед!». Соня молитвенно поднимает голову к куполу: там ни неба, ни бога, лишь табло, отсчитывающее секунды.
Семь. Шесть. Пять.
Соня становится в стартовую позу.
С первым аккордом медвежья шкура спадает, из нее появляется Соня — ловкая, юркая. Она бежит по льду, и рубит его зубцом, и летит, пока не дал сдачи, и снова полосует подсечками. Лед так и норовит ухватить за конек — степаут на каскаде, степаут на акселе. И наконец на финальном вращении — бедуинский, либела, — намертво закусывает лезвие. Соня раскорячивается на льду — нелепая каракатица в платье со стразами.
Музыка обрывается, зал воет, как зверь. Кажется, утешает.
Соня кланяется и смутно видит во льду свое кривящееся лицо. У бортика ждет тренер: темная щетина на квадратном подбородке подперта плюшевой салфетницей — фиолетовой единорожкой. Соня едет к калитке зигзагами, не глядя тянет из его рук куртку, плюхается на диванчик.
Табло под куполом показывает, как она воюет со льдом. Со стороны это выглядит как прокат. Сжимая в руке чехлы, Соня завороженно смотрит, считает: флип-тулуп сделала, на дорожке зажгла, но вот — недокрут, вот — падение…
Она еще считает, а считать уже нечего. На табло — баллы, на табло — двойка. Вторая. Двоечница. Пара.
Она вскакивает с диванчика, камеры прыгают ей в лицо, микрофоны суются со всех сторон.
— Прокомментируйте!
— Почему не получилось!
— Какие эмоции!
Опустив голову, Соня бежит и плачет, плачет и бежит. Голые лезвия скребут по бетонному полу, в глазах — вспышки, в ушах — скрежет.
— Чехлы! — кричит вслед тренер. — Дура, лезвия испортишь!
Слезы катятся, катятся и падают на пол, застывают ледышками. И коньки уже не режут бетон — они тоже катятся, скользят по коридору в спасительную подтрибунную глубь. Отстают жадные рыла микрофонов, меркнут хищные глаза камер — вокруг пустота и тишь. Волонтерка, спешащая навстречу с вязанкой аккредитаций, поскальзывается, испуганно взмахивает руками и шлепается на попу. Уборщица с ведром в задумчивости натирает лед шваброй, и мыльные потеки бегут Соне под ноги.
У самых дверей ледового дворца — автобус, Соня заскакивает внутрь. Расшнуровывает коньки, задирает на сиденье ноги в плотных катышчатых носках. Под носками — пластыри, тейпы, мозоли, вся боль, которую она сегодня подвела.
Через проход перегибается женщина:
— А можно автограф?
На фотографии, которую она протягивает — Соня, а не каракатица и не медведь. Вдохновенная, изящная, и платье ей к лицу, и ручки-ножки дотянуты, как у балеринки.
Соня расписывается и смотрит в окно, за которым крутит твизлы вьюга. Морозные завитки на стекле похожи на двойки.
— Убежала с награждения. Проиграла этой… этой, толстомясой…
Кухня вся сочится теплом и запахами, как пирожок — вишней. Мама вонзает зубы в сдобную плоть, на губе у нее выскакивает герпес из варенья. Перед Соней тарелка с творогом, творог напоминает сугроб — такой же белый и холодильничный.
— Нет, пусть еще потомятся… Что с тобой случилось-то? Аксель испортила! Смольникова на удочке тройной делает, а ты с двойного валишься…
Мама с грохотом засовывает противень с пирожками обратно в духовку.
В автобусе барахлит печка, творог снежным заносом лежит в животе. Снуд снизу, шапка на глаза сверху — пуховичный куль в углу салона. Ехать долго, и пусть бы дорога длилась не сорок минут, а сорок часов — Соня не против.
В наушниках ломко шепчет Билли Айлиш. Тетрадь на коленях горбится, буквы подскакивают на кочках. Тангенс, котангенс… Может, на следующий год удастся выпросить танго, ну хотя бы в короткой. Ледовое побоище как веха русской истории… Не Александра она, не Невская, а просто Соня… Какие жизненные цели можно считать благородными (по произведениям Л. Н. Толстого)? Взвешивание, страшно…
Ручка блекнет, голубеет, скребет, не хочет писать. Соня встряхивает ее в ледяных пальцах. Дышит на нее, выводит Л, выводит Н, но уже на Т снова — лишь бледное царапанье.
Соня смотрит: пасты еще полно. Развинчивает ручку, хочет подуть в стержень, но оттуда сыплется мелкая синяя дробь, сыплется прямо на сиденье… Соня поспешно загребает кристаллы горстью, сует в карман. Придется сегодня без благородных целей…
Тренер ее не поправляет. Не ругает. Не дает задания. Щетинистый подбородок как булыжник. Она кидается в аксель, судорожно обнимая воздух руками, прыгает раз, два, три, десять… Но воздух выскальзывает из объятий. Обхватив только саму себя, она летит в разверстую холодную пустоту, от которой дубеют и тупеют разогретые вроде бы мышцы.
Пустота уплотняется, наполняется, только когда мимо проносится Матвей. Он как тепловая пушка в холле спортшколы: на лету обдает теплом, шумом, весельем.
— Что ты прыгаешь, как балалайка? — покрикивает на него тренер, и он тут же бацает ладонями по пяткам. Тренер смеется. — Может, «Яблочко» тебе поставим?
Соня подъезжает к борту, раскурочивает плюшевую единорожку с салфетками, сморкается так, что аж в мозгах что-то со свистом высмаркивается. Пьет воду и смотрит, как тренер, широко расставив ноги, поднимает на удочке Смольникову. В спортивном костюме он и впрямь напоминает удильщика на дачном пруду, который вылавливает невесть какую рыбину. Не простую, а золотую…
Вкручиваясь в тройной аксель, Смольникова ловит Сонин взгляд, и на лице у нее закручивается гнусная ухмылочка. У Сони три оборота не получаются. Только два.
Она долго, долго стоит у борта, желая, чтобы на нее рявкнули за безделье. Ничего.
В раздевалке потно и гомонливо.
— И этак на жопе еще провернулась. — Смольникова, хихикая, сует девчонкам телефон. — Оригинальная позиция во вращении… Жаль, не засчитали!
Соня вылетает в коридор, на ходу запихивая вещи в сумку. Перед глазами все кружится, и чувство, будто она летит в невесть какой десятерной прыжок, и поймать ее некому…
Ловит ее Матвей. У него мягкая толстовка и мягкие губы, а стена, в которую упирается затылок, твердая, и все оригинальные позиции враз вылетают из головы — остается одна, самая верная.
— Ты чего такая ледяная? — Он с удивлением отникает от нее. — Замерзла? Хочешь, чаю из буфета принесу?
— У меня и так утром перевес триста грамм был, — шепчет она.
Он обхватывает ее, поднимает.
— Ничего не чувствую!
Смольникова чавкает кроссовками мимо, зыркает на них. Кричит звонко Матвею:
— Посоревнуемся как-нибудь, у кого триксель лучше?
Матвей улыбается.
— Когда на льду докручивать будешь — обязательно…
В школьном холле тишь, щетинятся крючками вешалки — Соня врубилась, как в борт, посередь уроков. Она не вешает куртку, идет как есть. Ей не жарко.
Надо сдать матешу, ответить про побоище и непременно разминуться с русичкой-классухой. Жизненные цели с утра не задались.
Исписанная логарифмами тетрадка ложится в стопку — хочется верить, что будет четыре, — а по истории она отвечает на все пять:
— Рыцари в тяжелых доспехах проваливались под лед…
Треск и плеск, белый снег, черная вода. Она знает, как это — когда легчайший бифлекс тянет вниз, и каждый страз словно валун…
Сумрачный коридор тоже похож на немую озерную глубь. И из этой глуби, будто колдунья Урсула, выныривает русичка.
— Соня! Сочинение по Толстому? Неделю назад надо было сдать!
— Я… я завтра… — обмирает Соня.
Качнув урсульим бюстом, русичка говорит:
— Пойдем-ка в кабинет.
Ну все, сейчас начнется: двойку карандашом, не аттестую, как ЕГЭ сдавать думаешь…
— Дети! — громко говорит Урсула, вталкивая ошеломленную жертву в класс. В классе — двадцать голов, все корпят над тетрадками. — Посмотрите на вашу одноклассницу Соню!
Двухметровые дети пялятся на нее недоуменными, рыбьими глазами. Половины из них Соня и имен не знает.
— Давайте мы все ее поздравим!
Она что, решила поиздеваться при всех?
— На минувших выходных Соня завоевала серебро на соревнованиях по фигурному катанию!
Рыбьи рожи становятся человечьими, в классе поднимается гомон, ее окружают, в глазах — живое любопытство.
— Круто!
— А медаль покажешь?
— А призовые платят?
Соня неловко улыбается, бормочет, благодарит. Звенит звонок, Урсула спохватывается, черкает на доске задание. Соню напутствует:
— Сочинение в следующий раз не забудь!
Соня идет по коридору, коридор гудит и визжит, и слоновьи топочет. На школьном крыльце ослепительно, мороз скребет, как неточеное лезвие. Она лезет в карманы и достает — из одного кармана вязаную варежку с хасками, а из другого — что-то синее, промокшее, сочащееся, с белым большим пальцем…
С варежки на снег капают чернила.
Зеркало перечеркнуто станком, счеты бьются, как сердце.
— Раз, это было раз! Вступаем!
Над хореографом — низкий потолок, на хореографе — черная футболка, но он двигается так, словно нет для него ни балок, ни швов. Только музыка, и он в ней.
— Мягче, мягче! Что ж ты несмазанная какая-то!
Соня и сама видит — буратинка в лосинках. Опаздывает, врезается не в те акценты.
— Смольникова, это джаз-модерн, а не танец маленьких утят!
На лице у Смольниковой обида. Она выходит, ее демонстративно долго нет, а возвращается — всего-то со стаканчиком из-под кулера. Ставит его на подоконник, в общую свалку телефонов и бутылок у темного окна.
— Ты не заблудилась? — спрашивает хореограф. У него даже брови танцуют.
Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, рраз! — прыжок — четыре! — выпад… Соня старается, раз-два, тянет носок, три-четыре, за шиворот катится пот, сыпется пот…
Наконец заминка, все тащат фитболы. Соня подбегает к подоконнику, смахивает пот со лба, утирается салфеткой. Возвращается к фитболу, и — как хорошо лежать на его резиновом пузе, покачиваться и потягиваться…
Едва хореограф за порог, прорезается Смольникова:
— Ну, угонял сегодня… Можно подумать, кому-то нужна его хоряга, если ультра-си жахнуть!
Девчонки разбирают вещи с подоконника.
— Ой, девочки, ну кто окно открывал? Ледяное все…
— У меня весь экран запотел! Два процента осталось, а зарядки нет…
— Прям ледышки плавают. — Смольникова отхлебывает из своего стаканчика. И, скривившись, с подозрением смотрит на прозрачную жижу. — Соленая какая-то… Что они в кулер налили?
И вдруг, изменившись в лице, бежит прочь из зала.
Соня еще тянется, потом вешает резинку и, прихватив с подоконника заиндевевшую салфетку, выходит в коридор. За углом тренер орет на Смольникову:
— Сколько раз тебе говорить? Пить только из своей бутылки! Глаз с нее не спускать! Мало ли кто что подсыпет!
Смольникова хнычет и бежит в туалет, судорожно сплетая пальцы в кукиш.
Дома Соня выворачивает сумку в стирку, вместо света сразу включает дораму и закукливается в одеяло. Гудящее, саднящее тело будто чужое, хочется его снять и дать отвисеться в шкафу, но увы — ни застежки, ни пуговки…
В дверь просовывает голову мама, подмигивает:
— Пирожок будешь?
Соня округляет глаза.
— Мама!
— Ну один-то… — смущается та. — Как сегодня?
Соне много чего хочется рассказать. Но она говорит:
— Ручка в кармане потекла, мам. Все синее.
Мама садится рядом на кровать.
— Все синее… — задумчиво говорит она. — Ну а еще какое?
Соня чуть улыбается.
— Фиолетовое, — говорит она. — Я все стояла, на эту салфетницу пялилась! А он хоть бы посмотрел!
— Матвей, что ли?
— Да не Матвей! Матвей и так… Тренер!
— Я уж думала, Матвей!
— И черно-белое. Они в белых блузках, в черных пиджаках. Спрашивают с выпученными глазами: тебе призовые платят? Такие маленькие, а ведь одноклассники.
— Хочешь как они?
— Иногда хочу… но нет, не хочу. А еще розовое! Обожаю фитбол! Давай купим домой фитбол?
— Да он у тебя полкомнаты займет…
Они смеются, и снежинки за окном отплясывают то джаз-модерн, то танец маленьких утят, а красивые мальчики и девочки из дорамы красиво мятутся и страдают… Мама цапает пирожок за пирожком, кивает на тарелку:
— Торопись, а то все съем! Хоть один…
Соня косится, мается, косится…
— Два, — вдруг решается она. — Два!
И ест с двух рук, и весь этот вечер, теперь, когда она раскусила его, оказывается, с вишневой начинкой.
Четыре. Три. Два.
На этот раз лед несет ее, и поет, и смеется. Кругом — снежные улыбки чужих выкрюков. И Соня сама улыбается, раскланивается, благодарно касается льда ладонью.
Все прожекторы направлены на нее, и тренер сияет, как прожектор.
— Ну, чистоганом катала! Молодчина!
На лед кидают розочки в целлофане. Соня обнимает шуршащую охапку, смеется в камеру, складывает из пальцев сердечки. Обычные — болельщикам, а вот это, с поцелуйчиком в середке — Матвею. Он же сейчас смотрит…
Рекорд сезона! Под трибунами Соня рассказывает журналистам:
— Чувствовала себя прекрасно. Настраивалась на хороший прокат…
А сама краем глаза посматривает на дверь в конце коридора, за которой скачет последняя из выступающих — малолетка с жеребячьими коленками.
Оценок она не слышит, зато видит тренера — он идет ей навстречу, и прожектор на его лице потух, и подбородок закаменел. Соня ускоряет шаг, перебирает копытными ногами в коньках, он издалека показывает ей два пальца. Соня вскрикивает. Это явно не победа.
— Но почему? Почему?!
— Презентацией проиграла. Десятые какие-то…
«Ты гораздо лучше сегодня была!» — стучится в телефон Матвей. Соня с досадой смахивает сообщение.
Со льда как раз выходят судьи, они в ботинках, они ничего не понимают, и тренер кого-то из них знает, кого-то из них спрашивает, Соня слышит: над чем работать, на что упор…
— Технически чисто, но чего-то не хватило, — отвечает дяденька в меховом воротнике. А тетенька в серебристом пуховике добавляет:
— Да, была в прокате какая-то… прохлада…
Соня хочет заплакать, но в глазах только сухая резь. В конце коридора распахнута дверь на каток, там погашен свет, и в темноте рабочие ворочают кубы пьедестала. На густо-синей трибуне сидит поникший гигантский медведь.