Гаджи плыл на своей машинке по торговому центру, как османский паша верхом на коне. Он держался бы в седле еще непринужденнее, если бы ему не нужно было оборачиваться назад, чтобы посмотреть, не оставляет ли машинка после себя мыльной пены.
Гаджи хорошо знал свое дело — пол должен быть чистым, блестящим и сухим. Он сидел прямо, положив руки на руль, очки блестели на его переносице золотистой тоненькой дужкой. Гаджи водил по полу взглядом, как водят рукой по подоконнику, чтобы узнать, много ли на нем пыли.
Просторная галерея с магазинами пролегала перед ним широкой дорогой, вымощенной плитами цвета песчаных барханов. Отсветы ламп жирными мазками растекались по полу и сияли несуществующими лужицами. Из колонок, спрятанных под потолком, лилась музыка.
— Доброе утро, Гаджи! — От стены отлепился охранник в черной форме, застегнутой наглухо, до самого подбородка. Гаджи остановил ход своего каравана и подал ему руку.
— Наконец-то подняли меня на первый этаж. Две смены просидел на парковке! — У охранника было грустное вытянутое лицо. Сам он не был человеком печальным или несчастным и помнил много смешных историй, но почему-то его характер никак не отражался в лице, как будто снятом с другого.
Гаджи улыбнулся и сказал:
— Хорошо, что вернулся, Юрий Алексеевич. Легкой работы!
И машинка снова поползла вперед.
— Я обедать пойду в два часа. Пойдем вместе, Гаджи? — Охранник помахал ему вслед, как отплывающему кораблю. Но вдруг Гаджи остановил свой огромный пылесос, спешился и вернулся.
— Ты сможешь сегодня сходить к ним снова? — Когда Гаджи не сидел верхом на моющей машинке, становилось видно, что он небольшого роста. На длинного Юрия Алексеевича он смотрел снизу вверх, и в том, как вздрагивали ресницы Гаджи, было что-то от того, как они дрожали, когда ему было пять лет и он просил свою маму достать сладкий персик с дерева. А мама, сама еще совсем ребенок, дразнила его и щекотала, смотрела черными глазами, осыпала поцелуями и смеялась тихо, но бесконечно.
Охранник покрутил туда-сюда ручку громкости на трубке рации и вздохнул:
— Сегодня?
Гаджи сказал — да.
— Упекут меня опять на нулевой этаж — они терпеть не могут, когда охранники суют свой нос в магазины.
— Уборщикам туда совсем путь заказан.
Юрий Алексеевич прицепил рацию на пояс и кивнул.
— Какие на этот раз?
Гаджи достал из нагрудного кармана блокнот на пружинке, ручку, давно потерявшую колпачок, и написал название.
Юрий Алексеевич сказал, что не понимает ни слова, Гаджи ответил, что они поймут.
День потянулся. Когда был вымыт пол на первом этаже, у Гаджи выдалась минута, чтобы выкурить сигарету, потом он вместе с пылесосом на грузовом лифте поднялся на второй этаж. Его должна была убирать Гуля, но сегодня она не пришла.
Второй этаж не был хорошо знаком Гаджи, он с интересом читал названия магазинов и один раз чуть не наехал на ногу даме, которая остановилась посреди галереи и не отрывала взгляда от телефона с большим экраном, как от компаса, будто сбилась с дороги.
— Смотри, куда едешь! — подпрыгнула, пошатнулась и взмахнула пакетами дама.
— Извините, — сказал Гаджи. — Это моя вина.
— Конечно, твоя!
В комнате, где обедал персонал, горбатились длинные столы, светили серые лампы, гудели микроволновки. Продавцы болтали друг с другом. Девушки из отдела с итальянской мебелью первым делом снимали туфли на высоких каблуках и громко смеялись. У одной из них под тонкой вуалью натянутого капрона был виден яркий оранжевый лак на ногтях. Парень из отдела фототехники смотрел на нее, не отрываясь, и думал: «И на крошечном мизинчике тоже!»
Юрий Алексеевич и Гаджи любили садиться подальше от двери, но сегодня их место было занято, пришлось устроиться как попало. Гаджи ел быстро и аккуратно, как
будто всегда безошибочно зная, где у куска мяса слабое место, которое точно поддастся ножу.
Когда с обедом было закончено, из кармана куртки Юрий Алексеевич достал белую полоску бумаги, на них в магазинах распыляют духи. Он держал ее за самый кончик, как бенгальский огонь.
— Скажи, Гаджи, откуда ты знаешь все эти названия? Девчонки-продавцы сказали «Шалимар». Правильно?
Слово покатилось шаром и поднялось сияющим паром.
Гаджи подставил ладони, и бумажная полоска опустилась в них.
— Когда-то у меня были мать, жена и дочери. — Гаджи снял очки и сложил хлипкие дужки. — Это возвращает их мне ненадолго. Возвращает красоту миру, в котором я живу.
Гаджи закрыл глаза, поднес полоску к лицу и сделал глубокий вдох. И закурился прозрачными столбами ладан, брызнул сок мандарина, раздавленного прямо рукой, и капли его угодили на кожаное седло, брошенное в углу, на каменные плиты древнего храма. На серебряном подносе, исписанном вязью, поднесли сладкую ваниль и горький кедр, и сказали Гаджи — ешь их. И он ел их руками и слышал, как за стеной храма, у самого его порога, сначала прорезаются сквозь землю, а потом раскрывают свои бутоны ирисы. По узкой тропинке в гору поднималась женщина, закутанная в бархатную чадру, и несла в руках розы.