Под сумрачным потолком мастерской матово поблескивали пылинки пигментов, перемолотых в муку. Лука залюбовался тем, как они клубились, и не замечал старших.
Отец свирепо обернулся на него и встряхнул за плечо. Над рубахой поднялось облачко — с утра мальчик помогал в пекарне и не успел выбить муку из одежды.
— Ты скажешь что-нибудь, Лука?! Мы зачем пришли?
Мальчишка вгляделся в глаза мастеру, медля отвечать — проверяя, насколько с ним можно быть откровенным.
— Я хочу научиться сохранять то, что вижу.
Он почувствовал, как отец набирал в легкие побольше пыльного воздуха, чтобы сиплой скороговоркой выдохнуть извинения за отнятое у мастера время, пообещать, что они с младшеньким его больше не побеспокоят («Ведь правда, Лука!?»), и исчезнуть поскорее, что довольно трудно сделать, когда ты ростом всего на пару-тройку локтей ниже главного портала Дуомо, сиенского кафедрального собора.
Мастер негромко спросил, что же он видит.
— Мир, — отозвался Лука. — Поля, цветы, птиц. Праздники еще. Чего только нет хорошего!
— Художники изображают не то, что любой может увидеть. Мы, вообще-то, создаем образы во славу Господа нашего и Пресвятой Девы Марии.
Отец прилежно перекрестился и вновь втянул ноздрями, чтобы сказать заготовленное прощание, но мальчик серьезно кивнул:
— Разве цветы и птицы — не творение Божье?
— Вот, маленький проповедник, тебе дощечка — нарисуй мне птичку, а я пока потолкую с твоим отцом.
Не успели мужчины начать разговор, как Лука подошел к ним.
— Готово, — и протянул дощечку, на которой несколькими крупными движениями был набросан растрепанный вороненок с глазами-росинками и жалобно распахнутым клювом; а в уголке был силуэт ласточки, будто высоко парящей в жаркий день над борго.
— Ну, решено. Жду тебя завтра на рассвете. И не рассчитывай, что будешь тут прохлаждаться и пташек рисовать. Мне нужны подмастерья, и работа будет нелегкой! А теперь ступай!
Мессир Феи рассмеялся и приобнял растерявшегося пекаря, дотягиваясь ему только до солнечного сплетения.
— Не пожалеешь, что отдал мне его на воспитание?
— Я, признаться, не ожидал, что все так выйдет, откуда у него это — ума не приложу. Но сдюжим без него, все равно он у нас самый щупленький. Будет вам мешать — гоните его обратно в пекарню.
Лука закрыл тяжелую деревянную дверь в металлических клепках, наконец-то выдохнул и зажмурил глаза: после мастерской на улице казалось нестерпимо ярко. Он прошел вдоль дома мастера и прислушался. Из-за ставен пахло чудно и едко, но почему-то приятно, и доносился равномерный глухой стук, перебиваемый всполохами мальчишеского смеха и ломающегося на визг шепота. Он услышал свое имя. Но тут вышел отец. Он тоже щурился на солнце, правда, Луке показалось, что причиной был не тосканский полдень, а слезы, которые отец торопливо втер в щеку. Раньше он не видел, чтобы папа плакал.
Шли годы. Лука выяснил, что пахло в мастерской разными видами клея (рыбий — самый вонючий!), квасцами, смолой, травами и обожженной глиной (а если мастер решал поэкспериментировать с оттенками, то и сушеными крабьими панцирями, забродившими орехами, мочой и спиртом), и полюбил эти запахи больше, чем те, что были неотделимы для него от запахов дома, свежего хлеба и разогретой печи. Да и домой он возвращался на несколько часов, чтобы поспать и бежать обратно в мастерскую — если не оставался спать там на лавке. Руки его окрепли от растирания гипса для левкаса. Он узнал, где лучше брать яйца, а где самые сговорчивые пасечники, и научился замешивать темперу так, чтобы краска засыхала и становилась подобной шелку. Он мастерски угадывал настроение мессира Феи еще до того, как старик садился за работу, и охотно выполнял его поручения. Лишь бы тот продолжал рассказывать!
Остальные подмастерья не любили Луку: его усердие они считали услужливостью. Лука не обращал внимания на то, что они зовут его Хлебцем, что издеваются над его частыми простудами и вечным вязаным шарфом, но стоило им сказать что-то с издевкой о мастере, он демонстрировал, что вырос среди братьев и драться умеет не хуже других.
Уже несколько лет вся мастерская трудилась над одним заказом: многочастным полиптихом, который должен был занять место в одной из капелл Дуомо. Сиенцы сплетничали о его неслыханной стоимости и размахе и ждали дня Вознесения Богоматери, когда на торжественной службе алтарь наконец представят горожанам. Вся история маленьких побед Луки была в этом полиптихе: тут ему впервые разрешили класть золотую сусаль, одному из ангелов мастер позволил раскрасить крылья, было это почти год назад, тут он упросил его добавить розовые кусты, оплетающие изгородь. А сегодня мастер вскользь, как он обычно говорил о самом важном, велел Луке расписать лик одного из евангелистов. Апостола Луки. Его покровителя.
— Не маленький уже, пора серьезной работой заниматься. Завтра и начнешь, выспись только.
Мальчик кусал губы, чтобы перестать широко улыбаться. Он вылетел из мастерской, добежал до собора — угомонить сердце, бьющееся вьюрком, и помолиться святому апостолу. Вернулся домой, когда уже стемнело — и улыбку стерло, как свежий слой краски неловким локтем. Дома было темно.
— Не довезли. Черт его потащил помочь на мельнице. Жернов поправить. Сил-то как у кабана, — и тут мать завыла. В соседней комнате гудели приглушенные голоса, Лука машинально выделил отцовских подмастерьев. И наконец увидел отца.
Спустя неделю потемневший, весь как ороговевшая, колючая, засохшая кисть, не промытая после клея, Лука вошел в мастерскую. У мальчишек был выходной. Он старался не смотреть в сторону ослепительно золотого алтаря, который успели частично собрать в углу.
— Я попрощаться.
— У тебя еще тут дела остались. — Мастер протянул ему знакомую доску с незакрашенным ликом. — Ты шустро справляешься. Закончишь, и отпущу тебя.
Мастер уже пошел в кладовую, продолжая в четверть голоса себе самому, своим банкам с порошками или сонным святым на незавершенном алтаре:
— Никогда не знаешь, сколько тебе отпущено.
Лука смотрел на взвесь пыли в солнечном потоке до тех пор, пока теплое дерево перестало дрожать в его руках. За окном свистели ласточки — низко летают, к дождю.