Стекло в комнате-зале было покрыто узорчатой коркой льда, у окна пахло сыростью и пластилином, которым мы с бабушкой замазали щели в окнах. Я прижала большой палец к ледяной поверхности и пыталась отогреть маленький прозрачный кусочек. Хотелось убедиться, что застывшая река и заваленные снегом соседские дома на своих местах. Палец онемел и побелел от холода. Терпения не хватило, в пять широких шагов добралась от окна до печки. Печь стояла в центре дома и была похожа на одногорбого верблюда. Все четыре комнаты кружились вокруг нее и прижимались к ней своими боками. Внутри кирпичного живота огонь танцевал чечетку на костях деревьев, грыз их и превращал в пыль.
— Аня, не лезь так близко!
Бабуля сидела в комнате-кухне за столом. Окликнула меня и вернулась к чтению газеты. В этих очках она была похожа на черепаху. Не отрывая руку от теплого верблюжьего бока, я проскользнула в комнату-кладовую. Раздался телефонный звонок, бабушка взяла трубку. Я пробралась в дальнюю комнату-спальню через узкий проход, присела на пол и принялась сковыривать мелкие крупинки известки со стены.
На крыльце послышался скрип половиц и чьи-то шаги. Я выглянула, чтоб узнать, кто пришел. Дверь открылась. Морозный уличный дух покатился волнами по полу вперед дедушки, сцепился с теплым домашним и, конечно, продул схватку, исчез из видимости, но напоследок обдал своим свежим дыханием мои ноги.
На кухне было тревожно. Я не хотела слушать, о чем они говорят. Проскользнула в дальнюю комнату и закрыла уши. В монотонный гул сквозь прижатые ладони впечатался стук двери, мамин голос, чьи-то слезы.
Через несколько дней мы отправились в путешествие в соседнюю деревню прощаться с телом прабабушки. По дороге я пыталась успеть подарить чуточку внимания каждому дереву, но они слишком быстро оставались позади. Машина красно-розовой барбариской скользила по дороге, точнее, по парализованной зимой реке. На ее дне глубоко спали рыбы, я их не видела, но передавала им сердечный привет и надеялась на встречу во время летнего купания.
Было много родственников, меня трогали, почему-то называли меня маминым именем, а я их поправляла, они сплевывали и исправлялись. Честно сказать, к вечеру мне невыносимо хотелось домой или хотя бы смотреть в окно на мир, убегающий в противоположную сторону от той, куда мчит меня машина.
Мне уже одиннадцать лет, но, видимо, я все равно до конца чего-то не понимаю. Почему все плакали? Я в жизни не видела никого старше моей прабабушки. Значит, существует такой возраст, что дальше уже невозможно жить и пора уходить. Тогда зачем плакать, если настало время уходить?
Дедушка скомандовал грузиться в машину, и мы отправились домой. Жаль, что он сегодня не за рулем. Он такие штуки умеет проворачивать. Как-то раз он разогнался на скользкой дороге, затормозил, машина закружилась на одном месте, бабушка на переднем сиденье ругалась, а я бултыхалась на заднем, пыталась крепче уцепиться, чтоб не улететь с кресла, и ликовала.
За окном была темнота. Она наблюдала за нами. Я не боялась заглядывать в ее звездные глаза. Следила, как за окном цепочка небольших гор тащится вместе с нами в сторону дома, то поднимается выше, то снижается почти на один уровень с дорогой.
Машина закряхтела и остановилась. Сон пассажиров был нарушен. Дедушка с дядей-водителем ушли проводить осмотр. Они распахнули огромный зев машины. Я сползла ниже. Сквозь узкую полоску было видно, как, подсвечивая фонариком, руки рыскали в больном автомобильном горле.
— Ну все, приехали! — Диагноз поставлен.
Я еще раз выглянула в окно, но не увидела домов.
Взрослые высыпались из машины. Я придвинулась к окну ближе. Без движения мир за окном расширился, стал огромным. Пространство звенело морозной чистотой. Во все стороны — свобода. Хотелось выскочить из машины, разбежаться, раскричаться вдоволь. Но я не могла даже дышать. Я была маленькой блохой на шерстяном пузе земли.
Взрослые суетились. Одна фигура отделилась от остальных. Дедушка направился в сторону дома, деревни, куда мы ехали. Темнота охотно съедала его.
Может быть, дело вовсе не в возрасте? Как-то от бабушки я слышала, что одной ее знакомой не стало. Эта знакомая была младше моей бабушки. Значит, дело не в возрасте. Значит, существует для каждого свое время, чтобы уйти. И куда они уходят? Может, они отправляются в объятия к звездам или, наоборот, греться к центру Земли.
Дверь открылась. Мама спросила:
— Тебе холодно?
— Нет, — соврала я.
Мама выковыряла меня из машины. Взрослые уже собрали в лесу груду веток для костра. Светлячок пламени устроился на хворостине, мгновенно увеличился и поскакал по веткам, кусая их и проглатывая. Искры выстреливали в стороны, замедляли ход и плавно опускались на снег, который легко принимал их в свои просторные объятия. Для снега такая близость оборачивалась черными ожогами и глубокими шрамами.
Мама помогла мне держаться на одной ноге, а вторую, без обуви, я вытягивала ближе к огню. От шерстяного носка шел пар. Снятый валенок тоже прогревали. Когда разогретую стопу возвращали в него, то тепло обуви и носка соединялось, удваивалось и расползалось по телу. Процедура повторялась со второй ногой, и так много раз. Когда обе ноги оказывались на поверхности, я успевала станцевать танец древнего человека, который сумел раздобыть огонь. Все грелись у костра. Только дядя-водитель курсировал от костра к машине и периодически матерился себе под нос. Я делала вид, что не слышу.
По горе скользнул свет, он ощупывал поверхность заснеженных сопок и подкрадывался к нам. Огромная машина остановилась, дедушка вышел из неё. Меня разместили на переднее сиденье. Мама была рядом. Мы тронулись. Фары освещали раскатанное тесто дороги, присыпанное снежной мукой, искры которой летели прямиком в лобовое стекло.
Утром я проснулась в своей кровати. С кухни доносился сладковатый запах блинов и разогретого сливочного масла. Мама тихо напевала какую-то грустную мелодию. Я засобиралась в школу.
— Милая, ну какая школа? На улице -53. Сегодня придется остаться дома.