До восьми лет я жила в городе Прокопьевске Кемеровской области. Тогда это был активный, хоть и небольшой шахтерский город — тринадцать действующих шахт, примерно столько же угольных разрезов, угрюмые мужчины с подведенными угольной взвесью глазами, всегда грязные от жирной пыли пятки, сугробы до второго этажа и уютные печки в квартирах, дребезжащие трамваи и громкие похороны.
Впервые я увидела покойника лет в пять. У соседнего подъезда на двух табуретках стоял гроб, обитый красным бархатом и черными кружевами. Вокруг гроба толпились серьезные люди, громко завывала старушка-плакальщица. Мы с мамой шли мимо, и в этот момент спины разомкнулись, я на несколько секунд увидела серого покойника со странно острым носом и зачесанными набок жидкими волосами. А с другой стороны гроба показалось любопытное лицо девчонки — она вытаращилась на покойника, сжала губы, чтобы не прыснуть от смеха, и исчезла за скорбящими взрослыми.
Когда я немного подросла, мы с друзьями не пропускали похорон в соседних домах. Тревожное любопытство гнало нас смотреть на мертвых людей. Особенно интересно было разглядывать знакомых умерших. Помню странное впечатление от лица вредной старушонки, которая гоняла нас за хулиганство. В гробу ее лицо выглядело спокойным и даже добрым. Кроме того, на похоронах часто угощали конфетами и печеньем. Угощения вызывали яростные споры, можно ли есть сладости с похорон. Авторитетная толстенькая Наташка уверяла, что нет — будут неприятности. По ее мнению, конфеты надо было закопать, как и покойника, сделать «секретик». Мы тогда увлекались такими похоронами-секретиками — в ямку опускали красивые пуговицы, лепестки цветов, фантики и другие мелкие сокровища, хоронили жука или бабочку, накрывали стеклышком. Получалось красиво. Но похоронные угощения все ж бесстрашно съедали, скрестив на всякий случай пальцы по совету той же Наташки.
Самое интересное начиналось, когда на похороны заказывали музыку. Обычно так хоронили фронтовиков или ударников труда. В назначенное время к гробу подъезжала «группа людей со скорбными лицами и музыкальными инструментами», как говорил про похоронные оркестры Жванецкий. Крепкие мужчины подхватывали гроб, медали и ордена раскладывали на подушечки и доверяли нести соседским детям или специально присланным пионерам, если покойник был особенно важным для города. Музыканты шагали за гробом, оглушительно выпиливая марш Шопена. Эти дребезжащие звуки было слышно издалека, поэтому к месту шествия сбегались все свободные горожане. Пока по дороге скорбно двигалась процессия, на обочинах оживленно обсуждались все ее участники — был ли покойный нравственным человеком и где вдова взяла такой шифон. В моем детстве смерть была такой же частью повседневной жизни, как, например, сопли или сон. Я с раннего возраста думала о смерти с ужасом, интересом, любопытством, тревогой, вертела эту мысль то так, то эдак, сжилась и подружилась с ней.
В восемь лет моя семья переехала в Москву. Мы поселились в коммуналке на первом этаже старой пятиэтажки в районе Масловки. Под окном в палисаднике орали вороны, кошки плодили котят у наших дверей, а по стенам кухни топотали длинные черные тараканы, раздражая маму. Я подружилась с очередной Наташкой — мне везет на это имя среди близких подруг. У нее-то я скоро спросила — а чего ж не хоронят? Наташка пожала плечами, рассказала, что не так давно помер «один мужик», но, кажется, врала. Однако мои рассказы о похоронах воодушевили ее, и мы похоронили голубя в картонной коробке, украсив «гроб» сиренью и черемухой. Меня немного мучил вопрос — неужели в Москве не умирают? Спросить, конечно, не решалась. Однажды во дворе кто-то раскидал еловые ветки, и мама сказала, что увезли покойника. В другой раз я увидела, как в соседний дом вносят длинную нарядную крышку, обитую голубым шелком и белыми кружавчиками. Я даже не сразу поняла, что это гроб, да и потом долго сомневалась. Поразмыслив, я решила, что покойников в Москве куда-то прячут. Увозят их в красивых гробах, замаскированных под подарочные коробки, закидывают следы еловыми ветками. Некоторое время я напрягала логику, пытаясь догадаться, куда же, но скоро догадки надоели, и я отвлеклась.
Мама, которой тогда не было и тридцати, видимо, тоже скучала по привычному присутствию похорон в повседневной жизни. Поэтому скоро мы с ней начали посещать кладбища. Конечно, не всякие, а только Ваганьковское и Новодевичье. Я думаю, маме хотелось заодно рассмотреть и доступных, хоть и мертвых, знаменитостей. На Ваганьковском было тихо и спокойно. Мы бродили от Высоцкого к Есенину, рассматривали старинные саркофаги и заросшие древние кресты. Таких кладбищ я еще не видела, меня восхищали плачущие мраморные ангелы, зеленый мох на надгробиях, многолетний птичий помет на могучих камнях. На Ваганьковском я уверилась, что в Москве никого давно не хоронят, только знаменитостей.
Новодевичье в те годы было закрыто для свободного посещения и пускало посетителей только раз в году — 9 мая. Мама объяснила, что туда необходимо попасть не только из-за Леонида Утесова или Любови Орловой, но и ради Зои и Шуры Космодемьянских. Я еще не была пионеркой, но зачитывалась историями про пионеров-героев. 9 мая было тепло, мы надели яркие летние платья и отправились пораньше, к открытию. У закрытой калитки собралась толпа. Я стояла, стиснутая со всех сторон, и слушала оживленную болтовню. В основном люди обсуждали, кого теперь хоронят на Новодевичьем, сколько стоит место, положат ли Кобзона и Пугачеву сюда или на Ваганьковское. Кто-то выдвинул версию, что Кобзона могут и у Кремля положить, возник немедленный спор, достоин ли певец такого места. В основном склонялись к тому, что нет, не достоин. Так я поняла, что догадка была верной — похороны в Москве надо заслужить.
А потом калитку открыли, и толпа нажала. Меня больно вдавили в шершавую стену, маму оттерли, кирпичи впились в кожу, в глазах потемнело. Кто-то заорал над ухом «раздавите ребенка, раздавите!», меня дернули за руку, затрещало платье, и я наконец оказалась в руках испуганной мамы. Кусок ткани остался у стены, мне было стыдно, саднил ободранный локоть и болели намятые бока. Кладбище, все в парадных чистых надгробиях, раздражало тем сильнее, чем хуже выглядела я. Оно вообще не было похоже на кладбище, скорее, на музей. Мама указывала мне на могилы знаменитостей, но я уже упрямо надулась и обиделась. «Что мы тут делаем? — ныла я, — это не для простых людей!» Это факт меня, справедливого октябренка, мучил больше, чем ссадины. Памятник Зое и Шуре в алых пионерских галстуках героически возвышался за оградой. Я исподлобья смотрела на пионеров-героев и с нежностью вспоминала печальных ангелов Ваганьковского. «Пойдем домой», — попросила я, но дорогу преградила экскурсия. Экскурсовод привела группу человек из двадцати. «А вот и Космодемьянские. По традиции к памятнику не пускают никого, кроме пионеров. Кто хотел возложить цветы? Вы, мужчина? А вот девочка, мы девочку попросим», — и она сунула мне в руку красные гвоздики, открыла калитку и подтолкнула в спину. Я, оглядываясь на маму, мучительно стыдясь своего рваного платья и ободранной руки, подошла к памятнику. «Повернись, девочка, повернись!» Мне в лицо защелкали фотоаппараты, и я, бросив гвоздики, побежала по широким аллеям.
Последними в кладбищенской иерархии стали Ленин и обитатели Кремлевской стены. Мы с мамой дважды вставали в шесть утра, чтобы занять очередь в Александровском саду. В первый раз, отстояв два часа под холодным весенним ветром, мы отправились обратно несолоно хлебавши из-за внезапной китайской делегации. Во второй раз Ильич нас все же принял. В тишине и темноте светилось желтое лицо. Мы молча прошли мимо под шарканье ног. Дойдя до могилы Брежнева, я громко спросила: «Мама, помнишь, как его в гробу уронили?» Мама почему-то быстро увела меня к стене, где я тоже проявила любопытство: «Как это покойники влезли в стену? Какие такие урны? Что значит сжигают? Так вообще можно? А кого сжигают? А почему Горького сожгли, а Брежнева не сожгли?» Страшная догадка осенила меня — москвичей сжигают, а пепел высыпают в урну! Разумеется, под словом «урна» я подразумевала обычную помойку. Теперь я в ужасе заглядывала в урны, боясь, что с сигаретным пеплом смешивается чей-то прах.
Потом я подросла, многое стало понятнее. Однако смерть в Москве пряталась все дальше и дальше. Я узнала, что, кроме Ваганьковского и Новодевичьего, есть и другие кладбища в городе. Но Москва не показывает своих покойников. Москва как будто стесняется мертвых, как я — рваного платья. Теперь даже не может быть крышки гроба в подъезде и еловых веток во дворе. Люди просто исчезают, как будто их и не было. Четырнадцать лет я живу в подъезде на пятнадцать квартир. За это время неизвестно куда, неизвестно когда исчезли девять человек. Я знаю, что они умерли, но не видела их похорон. В таком городе я живу — без ритуалов, без соседского прощания, без плакальщиц, без конфет и примет. Делом занимаются похоронные агенты — быстро, слаженно, мгновенно, с сухими глазами. Дети не хоронят жуков под стеклышками и голубей в коробках. Возможно, они не очень-то и знают, что есть в этом городе какая-то смерть. Она хорошо спрятана. Тем сильнее она бьет, когда внезапно появляется рядом и уносит кого-то родного.