Я называю это косметичкой, ты — несессером.
Я беру два платья, ты — две пары кроссовок.
Ты держишь руль, я держу твою руку. Нас держит дорога.
Солнце, солнце, солнце.
По дороге в Кострому решаем заехать на Плещеево озеро. В Переславле ты сворачиваешь на какую-то боковую улицу, и мы останавливаемся у забора, с которого снято несколько секций. За забором песчаный берег и мелкая, прозрачная вода.
Я захожу по колено, ты куришь и улыбаешься.
— Я же обещал тебе в этом году море.
Дальше по берегу старые, как будто смыленные, пляжные скульптуры — узнаем только морскую звезду и осьминога.
На заборе граффити — улыбающаяся рыба, нарисованная несколькими линиями. На ногах-галочках она счастливо шагает на сушу — подальше от медленной воды, короткой памяти и нечувствительного сердца.
В Кострому въезжаем, затаив дыхание. Кострома всегда была где-то рядом — мы проезжали ее мимо, насквозь и вокруг, планировали поездку, но улетали то в Лондон, то в Денпасар.
Заселившись, мы идем пить пиво. Это традиция всех наших путешествий.
В ирландском пабе заказываем бельгийское. Вход в паб на боковой стороне белого, как будто сахарного домика. Арочные окна первого этажа почти вровень с землей.
Под зонтиками два столика. Улица стекает вниз, к закатной набережной. Потом нам кто-то расскажет, что это Молочная Гора. Раньше здесь стояли торговки с молоком и проливали, проливали, проливали его на землю.
Сейчас здесь течет медленная, сладкая, провинциальная нега. Она облизывает углы домов, липы и наши загоревшие плечи. В ней медленное время и развешенное во двориках белье. Малиновый звон — не звук, но состояние. Пыльные собаки под воротами. Чайки и далекая музыка с теплохода. Не-московская разреженность звуков. Наверное, если задаться целью, можно высчитать, сколько людей в городе должно быть, чтобы в нем завелась нега.
Нежный коэффициент.
За соседним столиком собирается мотоциклист.
Доверяешь городу — доверяй его людям.
Спрашиваю:
— Скажите, а где здесь еще можно погулять, чтобы старые дома и так же хорошо, как здесь?
Он улыбается:
— Везде.
В паб заходит человек с гитарой и в темных очках. Мы расплачиваемся, но заглядываем ненадолго внутрь. Музыкант уже сидит на подоконнике, не сняв очки.
— Ходит дурачок по небу…
Паб совсем маленький, все стены в табличках и картинках, как положено ирландскому пабу в любой стране.
— Ищет дурачок глупее себя.
Мы садимся на соседний подоконник и заказываем еще пива — каждый раз по одному бокалу на двоих.
— На небе вороны, под небом монахи…
Кроме нас только одна пара, за остальными столиками нарядные девушки по двое. Они с вызовом разглядывают подруг музыканта, с которыми он ходит курить. Без гитары и очков он совсем не такой крутой. Все подруги выше его ростом.
Я два раза переношу бронь ресторана.
У пристани дебаркадер, на котором снимали «Жестокий романс». Сейчас там ресторан и играет Маликов. Днем ставят песни из фильма.
Вода светлая и прозрачная, как радужка глаз влюбленного. Даже небо сейчас плотнее воды.
Мы живем в отеле «Островский» и ужинаем в ресторане «Гроза».
Официант рассказывает про охотников, которые запекали гуся в глине. Их шеф-повар вместо глины использует панцирь из черной смородины. Подается с репой, квашеной с облепихой, мочеными яблоками и соусом из гусиной печени. Под потолком клетка с толстеньким певчим кенаром Андреем Александровичем.
У тебя красивые руки.
Утром мы завтракаем на веранде и обсуждаем наш будущий дом. Он уже достаточно тщательно вымечтан. В сувенирной лавке покупаем птицу счастья со щепными крыльями. Не самую большую, но самую красивую. У нас обязательно будет много счастья.
За треугольниками старых домов квадраты пятиэтажек, на углу зеленый «Магнит». Мы разворачиваемся, чтобы не выйти из зачарованного круга, не выйти туда, где вместо густой неги жидкий спитой чай.
Промахнувшись переулком, мы все-таки цепляем кубик панельного дома. Балконы размером с птичьи кормушки. Точно посередине одного из них висят черные мужские трусы. Черные же прищепки симметричны, как лацканы смокинга.
Через несколько улиц лает невидимой собакой дом с резными наличники. Когда-то давно его покрасили в цвет сегодняшнего неба. На балконе сушится красный кружевной бюстгальтер и трусики.
Мы бесцельно бродим по городу. Я фотографирую улочки и дворики, ты иногда попадаешь в кадр.
Людей мало.
Городок в табакерке. Нет, не в табакерке — он как будто бережно выложен между двойными рамами старого деревянного окна, как закладывали яблоки на зиму.
Я тащу тебя в «Единственный в России музей цыганской культуры и быта». Название как вывеска передвижного цирка. На улице перед входом — чучело пластиковой цыганки с длинными черными ресницами. Сам музей — несколько комнат в полуподвальном этаже. Хозяин здоровается, берет с нас деньги, выписывает билетики и начинает экскурсию:
— Здравствуйте, дорогие гости!
Много игрушечных лошадей, фотографий и ярких тряпок. Одна из местных цыганок все ходит к хозяину с надеждой выменять одну из фарфоровых фигурок из его коллекции на платок. Дочери на свадьбу.
Богоявленский собор Анастасииного монастыря похож на гномью пещеру — высокий, узкий, в золоте.
Монахиня на входе говорит, что нам повезло друг с другом и нам надо повенчаться. Просит подать записку в Москве за ее умершего некрещеного родственника.
Главная святыня монастыря — икона Феодоровской Божьей матери, икона, которой венчали на царство Романовых. Две смеющиеся девушки под руководством монахини моют мраморную лестницу. Трудятся за любовь и семейное счастье.
У меня есть и любовь и счастье. Я прошу у Богородицы правильного пути и сил пройти по нему достойно.
В Ипатьевской слободе по улицам водят коня. А может быть, и не водят. Охранник закрывает перед нами дверь в обитель, мы пришли слишком поздно.
Ныряем под шлагбаум и идем вдоль монастырской стены, между четырнадцатым веком и шестнадцатым. Подножье стены заросло белыми сладкими цветами — в моем детстве их называли кашка. А ты не помнишь. Наверное, мальчики дают название другим вещам, чем девочки — чтобы, когда они вырастут, весь мир был назван.
Дорога заканчивается пригорком, над которым только небо. По линии раздела, как по канату, едет ребенок на трехколесном велосипеде. Я делаю фото — мальчик и наши тени на песочном склоне. Твоя тень ближе к небу.
Мы поднимаемся на вал. Здесь гуляют семьи с детьми и интеллигентные выпивающие — они приезжают на велосипедах и увозят свой мусор в аккуратно завязанных пакетах.
В сегодняшнем закате нет вчерашней прозрачности. Волга вспахана лодками. Мы мечтаем о доме на воде, выбираем лодку и строим маршрут от Москвы до Костромы. Больше всего нас волнуют шлюзы.
Во рву поют лягушки. Я считаю, что бас непременно крупен и бородавчат, ты ставишь на то, что он мелок и зелен.
Мы доходим до стрелки Волги и Костромы и поворачиваем обратно. Ты обнимаешь меня и подстраиваешься к шагу. У летящих чаек светится контур. Тень от моего платка — прозрачная.
На набережной у монастыря немолодой несвежий мужчина несет сумочку своей подруги. Подруга коренаста, у нее старческие ноги, каблуки, красное короткое платье в стразах и длинные розовые ногти. Спутник с ней очень нежен.
Белые стены монастыря наклонены в небо, по ним можно подняться без перил. Мы садимся в машину, и я включаю Гребенщикова.
Бьется солнце о тучи над моей головой.
Я, наверно, везучий, раз до сих пор живой…
Чайки рассаживаются по столбикам ограды через один, орут на нарушивших порядок.
Мне б резную калитку, кружевной абажур…
Ох, Самара, сестра моя;
Кострома, мон амур…
Фото с официального сайта города Костромы