В июле, после экзаменов, когда институт отпускал своих сотрудников отдыхать, вся молодёжь отправлялась на поиски заработков. Паша уже почти согласился пойти на стройку, но тут друзья позвали на два месяца работать спасателем на Черное море.
Работа несложная, это тебе не на стройке горбатиться — знай поглядывай себе на море с девяти до восемнадцати на пляже и смотри, чтобы никто не утонул. Разряд по плаванию пригодился. Да, долгая разлука с семьей, но там, глядишь, и Настя с дочками приедет чуть позже. Паша скривился, когда вспомнил про Настю. Сейчас ему не хотелось впускать ее в свои мысли о море. Хоть куда-то можно ее не пускать? Может, на пользу пойдёт разлука.
Хоздвор там, где их поселили, состоял из десятка летних домиков, а посередине — трактор. Тот самый, который каждое утро и каждый вечер расчесывает пляж гигантской расческой. В каждом домике кровать и стол. Вместо радио — треск цикад на полную мощность, вместо телевизора — черный небосклон с яркими точками. Воздух теплый, сладкий и редко приносит прохладу.
В первый же вечер собралась огромная шумная компания. Приехали друзья друзей и привезли с собой еще друзей, детей, две собаки и Милу. Каждый день играли в футбол, волейбол, до одури купались, жарили на огне мидий и рапанов и пили местное дурманящее вино. Жизнь бурлила, словно все вернулись в безмятежность юности. Целыми днями полураздетые, соленые, обгоревшие. Из всех забот — как бы не проспать утром да какие развлечения придумать на вечер — найти гитару, дров, наловить побольше мидий.
От Насти приходили длинные скучные письма и иногда телеграммы: позвони срочно. И Паша несся звонить либо к местным домой, либо на телеграф.
— Ну, как там крошки? — наспех спрашивал Паша и вновь становился частью беззаботного веселья.
Иногда выезжали всей толпой в город. Там громко стучали карусели, заставляя пищать от восторга и ужаса; громыхала музыка в ресторанах, кружила в танце. Старая кожа сходила, слетала кусками, новая была такой нежной и чувствительной. И Паше так хотелось чувствовать тепло этой новой кожей.
Расходились поздно вечером.
— Пашка, проводи Милу, мы все едем на проспект, ей на работу рано, нельзя ночью отпускать.
Мила сопротивлялась, мол, я же местная, я тут все знаю, мне не страшно. А сама думала, что ростом невелик, защитник, тоже мне. Чуть сутулый, да еще и самый неразговорчивый из всех.
— Ну ладно, пойдем, проводник, они ведь не отстанут. Откуда у тебя такая грива? Я всегда думала, что научный сотрудник — это костюм, очки и короткая аккуратная прическа.
— Да мне кажется, это здесь уже так отросло. У тебя у самой вон какой одуванчик на голове. Скажи, как тут живется, когда все уезжают: осенью, зимой, весной?
— В конце лета ждешь, чтобы все уехали. А потом глохнешь от тишины, скучаешь. Зато зимой мы, наоборот, едем к вам, окультуриваться.
Обычно Мила громко смеялась, чувствовала себя комфортно в компании, но сейчас, наедине, растерялась, притихла. Так и дошли до дома почти молча.
В выходные местные приезжали с самого утра, заваливались на хоздвор, вместо будильника вытаскивали их из кроватей. И неслись все, как перекати-поле, наперегонки с собаками и детьми купаться в море.
Мила тоже бежала со всеми, веселилась, но стоило встретиться с ним взглядом — отворачивалась, словно он ей был противен.
А он все не мог понять, чем заслужил такую немилость. Мила общалась со всеми и все же как будто ни с кем. Он чувствовал ее взгляд, но перехватить редко получалось, она отводила глаза.
Мила отважнее всех стояла на воротах, а потом, вдоволь наигравшись, с разбегу неслась в море безо всяких ужимок и постепенного привыкания к воде, прыгала одним махом — и вот она уже рассекает водную гладь. А потом на берегу смешно скачет на одной ноге, пытаясь вытряхнуть воду из уха.
Вечером собрались петь под гитару у костра, снова жарили мидии, смотрели на звезды. И тепло наполняло и разливалось, и так хорошо было слушать гитару, хохот, возню. И все было бы просто отлично, только вот Мила резко менялась, стоило лишь чуть дольше задержать на ней взгляд.
А сегодня вдруг вскочила и ушла куда-то бродить вдоль берега.
Было странно бежать догонять ее: может, и не он причина ее негодования. Но ведь темно — мало ли что.
Сзади доносились обрывки песни:
Лето — это маленькая жизнь порознь.
Тихо подрастает на щеках поросль…
Вдали на берегу виднелось ее светлое платье. Милу было сложно назвать беспомощной, с ее напором и энергией. Но сейчас она сидела такая маленькая и потерянная.
Она вздрогнула от удивления.
— Слушай, не знаю, в чем я перед тобой виноват. Мне просто хочется понять, что не так.
Мила изучала море, оно было спокойно и лишь у берега набегало ленивой тяжелой волной. Чёрным шёлковым одеялом накрывало берег, а потом, словно передумав, оголяло его.
Мила перевела взгляд на него и долго молча смотрела.
Загар шёл ему, плечи расправились. Волосы стали ещё длиннее и непослушнее и ещё сильнее выгорели. Куда делся бледный сутулый коротышка?
— Ты женат, вот и все, в чем ты виноват. — Она невесело засмеялась.
Он подошёл и сел рядом. Мила была теплой и такой настоящей. Крепко прижав к себе, тихо сказал в ее волосы:
— Все, что я могу тебе дать, это месяц. Только здесь и сейчас. Это все, что у меня есть.
Месяц пронесся галопом. Без обещаний, без претензий, без лишних слов. Если бы они встретились намного раньше, свободные — возможно, было бы все это. С тех пор они больше не виделись.
Он дал ей не только «здесь и сейчас». Он дал ей целую вселенную. Спустя двадцать шесть лет эта вселенная приехала к нему в Питер знакомиться. Но это была ее вселенная — не его. У него ведь жена и дочки.