— Живодерка! — гаркнула тетя Валя, поливавшая хилые крокусы у подъезда. — До чего довела живое существо!
Среди крокусов сидел битый дождями и ветрами плюшевый медведь с посеревшим мехом и истертыми пластмассовыми глазами. Красота и уют.
Грета ощерилась, и Ритка поскорее поволокла ее прочь.
— Ишь, рычать вздумала! Таких без намордника водить нельзя! Да я на вас в полицию…
Ритка дотащила Грету до детской площадки, юркнула под горку («Петька пидор», — было написано на изнанке жестяного ската), прижалась лицом к полулысой холке. Среди клочьев шерсти кроваво зияли язвы, белело мясо в розовой росе, и Грета дернулась, когда на одну из ранок капнула Риткина слеза.
К этой холке никто больше не осмеливался даже притрагиваться — не то что лицом прижиматься.
— Греточка, конфеточка, малышка моя…
Малышка подпирала башкой пидора Петьку, ребристые бока беспокойно вздымались. Кажется, от Риткиных объятий ей было только больно.
В ветеринарке клубился разнолапый народ — выходной. Престарелая мадам в спортивном костюме при виде Греты прижала к себе оскаленный, трясущийся комок шерсти, который держала на коленях. Растянувшийся на прохладной плитке стаффорд в наморднике повернул холеную крокодилью башку и смерил Грету таким взглядом, будто она — падаль.
— Мы к ортопеду, — сказала Ритка девушке на ресепшене.
Горбясь, выставляя худые облезлые плечи, Грета вошла в кабинет. Только длинные овчарочьи уши, острые, как камыш, стояли настороженно, да глаза цвета нутеллы смотрели оценивающе.
Слова пустились в чехарду:
— Что-то прихрамывать стала… Я сначала думала, наколола лапу, а потом смотрю — локоть как-то вывернут слегка… — Ритка ухватила Грету за сустав на передней лапе.
Ортопед тоже его пощупал. Пока его пальцы мяли сустав, у Ритки у самой занудила в локте вязкая, как засохшая ириска, боль.
— Рентген надо.
Она была ученая — сразу спросила:
— Почем?
— Тысяча.
Ритке выдали тяжеленный свинцовый фартук. Грета заворчала, когда ее посадили на стекло, но подоспевший санитар ловким движением так прижал ее, что она только скульнула — и затихла. У Ритки все внутренности перекувырнулись и подпрыгнули к горлу.
— Артроз. Сустав разрушается. Сколько ей?
— Почти восемь.
— Ну, возраст. Для крупной собаки…
Каждое слово ортопеда тоже было свинцовое.
— А какое-то… какое-то лечение есть?
— По-хорошему, только замена сустава.
Ритка посмотрела на его сведенные брови. И расхохоталась.
В холл она вышла, сжимая бумажку с надписью «Артрогликан». На плитке, разъезжаясь сосисочными лапками, резвился коржонок. За ним ползала на карачках девочка лет семи.
— Мама, смотри, он совсем не боится прививок!
Грета двинула к щену свой тяжелый нос, и тот мигом развалился, доверчиво выставив плюшевое пузичко.
Грета, когда в первый раз попала к ветеринару, тоже не боялась — а потом как тяпнула врача за запястье. По улице мама несла ее за пазухой, и она все елозила, шебуршилась, лезла наружу. Ритка запихивала неугомонный черный нос в надежное тепло маминой куртки: «Давай обратно, шпана!» — а Грета лизалась и чуть прихватывала за пальцы острючими, как ножички, молочными зубками.
Маминой запазухи больше не было, но в Гретиной шерсти Ритке еще чуялся иногда запах той самой куртки.
— Ой, — сказала девочка, взглянув на Грету, — собачка болеет!
— Это не заразно, — буркнула Ритка и потащила Грету к выходу. Щенок задорно тявкнул вслед.
Тети Вали у подъезда уже не было, бомжастый медведь печально смотрел на крокусы подслеповатыми глазами. Зато в прихожей стояли заляпанные отцовские ботинки.
— Явилась, не запылилась!
Он вышел из кухни с круглой головкой сыра в одной руке и бутылкой пива в другой — не хуже древнерусского царя из учебника истории, только в майке. От него разило потом и цементом — строечный запах.
— Думал, приду со смены, поем да спать! Ага, как же, раскатал губу! В холодильнике шаром покати, а она шляется невесть где!
Ритке захотелось, как тому щену в ветеринарке — распластаться лапками кверху, и взятки гладки.
— Не успела приготовить, пап, прости. — Она вылезла из кроссовок, наступая мыском на стоптанные задники. — С утра в школу, потом в ветеринарку… Я тебе бутербродов сделаю, хорошо?
— У меня, между прочим, язва, сухпайком питаться! Я тебя кормлю-одеваю, деваху взрослую, а ты не можешь жопу оторвать отцу суп сварить!
Ритка зажмурилась, давя ресницами слезы. Грета рванулась вперед, боком саданув переобувочную табуретку, и залаяла. До лая парша не добралась — он был густой, с прихлебом, с прирыком.
— Я тебе, скотина! — замахнулся отец. Грета присела, выставив больной локоть, но морды не опустила. Мягкие черные телячьи губы рванулись вверх, обнажая клыки.
— Давай быстро свои бутерброды, — буркнул отец, отступая из полумрака коридора в светлое зарево кухни.
Грета плюхнулась на попу и стала ожесточенно выкусывать что-то под мышкой.
А начиналось все с язвочек в паху и на коленках. Грете тогда было шесть лет. Стояло лето, жара, и Ритка решила: покусала какая-нибудь сволочь в траве, или что-то вроде крапивницы. Но лето быстро скукожилось и закорявело, а язвочки распускались все новыми и новыми бутонами, поползли на живот.
Ясное дело — пищевая аллергия. Знакомые собачники подтверждали: было похожее, но перешли с натуралки на сушку/с сушки на натуралку/с индейки на лосось/с «Аканы» на «Еканубу»… Ритка перешла туда, перешла обратно, запереходилась, заколебалась. Как-то на прогулке встречный дед с таксой сказал укоризненно:
— Барышня, да собаке же ошейник трет!
И Ритка увидела красный огонек уже и на холке.
Дальше был много всего. Пивные дрожжи, сухой рубец, дегтярный шампунь, толстые кругляши антибиотиков, невесомые белые шарики гомеопатии (растворить и помешать тридцать раз по часовой стрелке). Ритка старательно высчитывала тридцать, но, видно, все-таки сбивалась.
Ветеринары говорили:
— Аутоимунное.
Говорили:
— Некроз тканей.
Говорили:
— У породистых бывает.
И расписывали такое лечение, от которого у Ритки глаза лезли на лоб.
— Откуда я тебе столько денег возьму? Высру, что ли? — проворчал отец, когда она подсунулась с распечатками из ветеринарки.
Но все-таки сходил, поговорил с врачом. Ветеринар с двадцатилетним стажем, спец по резке котячьих яиц, предупредил, что «результат не гарантирован». У породистых ведь бывает. Тема была закрыта.
На каникулах перед десятым классом Ритка нанялась раздавать листовки. На листовках развевались глянцевые барбишные локоны, скалились вытатуированные львы, роллы крутили фиги из икры. Из тяжелых створок метро лупил ветер. Толпа обтекала Ритку, как невидимое искривление пространства. Ее не было, ее рука тянулась в скользящую пустоту — ускоренный шаг, опущенный взгляд. Но она быстро навострилась. Бойко выкрикивала: «Возьмите листовку!» — и непременно искала глаза, прячущиеся, заморенные глаза, и тут уж у нее брали, а иные сердобольные тетеньки, только что пытавшиеся улизнуть к расписанию автобуса, говорили: «Давай две». Ритка вслед кричала: «Не болейте!» Те, кто ходил каждый день, перестали воротить морды и руки.
Листовочного заработка хватало на сигаретки, на хот-дог перед школой, на новую маечку. И на лечение, которое ветеринар называл «симптоматическим». «Левомеколь», противовоспалительное, курсы антибиотиков.
— Ну вы же понимаете, что лечите лишь внешние проявления болезни, — говорил врач.
А Ритка надеялась. Когда язвочка под прохладным медом «Левомеколя» затягивалась и на ее месте появлялось пятнышко розоватой младенческой кожи, она истово всматривалась, не пробивается ли на зажившем месте пух. Когда Грета вдруг кинулась на водолазиху, с которой враждовала по молодым годам, но давно уже не обращала на нее внимания, Ритка, растирая едва не вывихнутую руку, верила: это верный знак, что Грета идет на поправку.
К снадобьям, которые Ритка горстью бросала в миску с кашей, добавился еще и «Артрогликан». Раньше Грета была придирчива: находила, выбирала, носом выталкивала таблетки на пол. Ритке приходилось размалывать, раздавливать, обмазывать сметаной. Но все это осталось в прошлом. Теперь Грета их даже с руки брала.
— Может, сразу по пятьсот рублей ей в кашу класть? — предлагал отец. — Глядишь, выздоровеет!
Россыпь таблеток белела на серой овсяночной жиже — будто маршмеллоу на капучино.
— А если по тыще, будет просто как огурчик!
Ритка наклонялась, чтобы скрыть дрожание нижней челюсти, щупала Гретин локоть. Локоть был горячий, кости ходили под папирусной кожей. Ритка давно уже не выбиралась с Гретой в лесопарк, как в былые времена: стрекот велосипеда, цокот когтей по асфальту, холодный чай в мамином термосе и попрошайки-белки, которых Грета, вся увешанная репьями, с азартом загоняла на деревья… Они шкандыбали по двору, между завалившейся набок каруселью и синючьей лавочкой.
— Бедняга! — расчувствовались иссушенные пьянчужки, а мамаши посматривали с брезгливой опаской.
Подъемы на третий этаж — и те превратились в квест. Раньше Ритка едва успевала за пушистым хвостом, а теперь лысоватое кожистое охвостье, как ветка опаленной елки, уныло тащилось по бетонным ступенькам.
— Ну, давай отдохнем, — говорила Ритка на площадке второго этажа, и они садились у мусоропровода.
Из-за полуприкрытой дверцы несло трупной сладостью. Когда сверху с грохотом пролетал мусор, Грета вздрагивала всем своим опаршивленным телом.
Тетя Валя, поливая выморочные пионы, злобствовала:
— Бьет она ее, бьет! Разве может животное такой вид иметь? Теперь еще и лапу сломала!
В этих-то нечесаных, мерзотно-розовых пионах все и произошло. Поутру Грета вышла из подъезда, привычно раскорячилась перед медведем, отлила насущное. Ритка заторопилась вперед (не дай бог, высунется тетя Валя), но Грета не спешила догонять.
— Гретка-табуретка, ко мне!
Грета лежала в пионах, уткнув нос в грязную медвежью лапу.
— Ты чего там нашла? Пошли давай! — Ритка мыском слегка поддела ее подхвостье, но Грета лишь прянула ухом.
Заплутавший жучок полз по коросте на ее боку. На первом этаже таки хлопнула рама.
— Все цветы зассали! Вонь от ваших собак!
— Ей идти больно! — буркнула Ритка, за ошейник вытаскивая Грету из палисадника.
На следующий день они опять сидели в очереди к ветеринару. Там у всех были приличные дела, почтенные недуги: прививка, клещ, диабет, онкология. Нагрумленные моськи и такие же нагрумленные моськовладелицы шарахались от плешивой Греты и взъерошенной Ритки.
— Ваш хреногликан не помогает, выпишите нам что-нибудь другое!
Ветеринар вздохнул.
— Хондропротекторы — это только поддерживающая терапия. Я могу вам предложить обезболивающее, но, откровенно говоря… — Он посмотрел на безучастно лежащую Грету. — Ее надо отпустить.
Плитка у Ритки под ногами зазыбилась, закачалась, как плохо надутый батут.
— Напишите, как обезболивающее называется!
Хруст блистеров дарил надежду. Поводок пуповиной пульсировал между ними. Когда Грета опускала попу на землю, Ритка тянула ее, толкала, сердилась:
— Пшла! Чего расселась!
Один раз она плюхнулась посередь проезжей части. Вскрикнули тормоза, взвыл клаксон, заорала Ритка. Пинками загнав Грету на тротуар, она хлестнула неповоротливую тушу поводком.
— Ах ты дрянь такая!
Грета посмотрела на нее — без упрека, без укоризны. Но от тоски в ее нутелловых глазах на Ритку дохнуло дементорьим холодом. Ритка присела, обняла Грету за шею и зажмурилась, чувствуя, как шершавый язык зачмокал ее веками.
На следующее утро она, как обычно, вывалила из кастрюльки овсяночную блевотину и повыдавливала в нее таблеток. Миска звякнула об пол. Грета посмотрела из коридора — и отвернулась.
— Эй, Грета-ракета! — позвала Ритка. — Еда!
Но сколько она ни тормошила, ни подсовывала миску к носу, Грета не стала даже нюхать. К вечеру кашу пришлось выкинуть.
— Мало мы на нее тратим, — проворчал отец.
Ночью Ритка проснулась от скулежа. Грета лежала, смотрела в никуда и плакала. Умолкла, только когда Ритка легла рядом с ней на пол.
Прошел еще день. В миске с едой прел куриный паштет. В миске с водой плавала пыль. Грета не вставала. Ритка попыталась вытащить ее гулять, но едва вынесла на площадку, как та напустила под себя.
Долго, бесконечно долго замывала Ритка подъездную плитку. От полупрозачной лужицы давно уже ничего не осталось, а она все терла вековечную грязь, терла бетонную затирку, и перед глазами рябило от щербатой мозаики.
В зените силы, когда Грета в кровь дралась с водолазихой, она весила больше тридцати кило: чепрачная шуба, тугие мускулы, опахалистый хвост. Сейчас — в полтора раза меньше: не собака, а суповой набор, колкие кости в ошметках мяса. Но нести ее до ветеринарки все равно было тяжело. Ритка три раза останавливалась, клала Грету на траву и злилась на косильщиков, выбривших газон до колючего ежика. Грета смотрела, как над кашкой резвится капустница, и даже не пыталась клацнуть пастью.
Последний привал перед ветеринаркой пришелся на асфальт. Ритка пристроила Грету в теньке у шелудивого от ржавчины «Москвича» и села рядом, гладя ее по такому же шелудивому боку. Под ладонью было сухое, шершавое, лихорадочно-горячее дыхание.
Гладила она ее и в кондиционированной прохладе клиники, стараясь спрятаться за тощими ребрами и не смотреть, как врач возится со шприцами.
— Конфеточка, сладкулька моя, все будет хорошо…
Грета слабо вздрогнула от укола. Тихий вздох пробежал по телу. Скрюченные лапы расслабилась, веки опустились. Только лысое струпяное брюхо вяло вздымалось.
— Все будет хорошо, — шептала Ритка, хотя спящая Грета уже не могла ее слышать.
Второй укол ее не потревожил. Брюхо под Риткиной рукой затихло. Врач сунул Грете под мышку стетоскоп.
У нее больше ничего не болело.
Держась за пустой ошейник, как за спасательный круг, Ритка вышла в холл, подошла к ресепшну. Пока девушка тыкала в калькулятор, что-то влажное коснулось щиколотки. Ритка вздрогнула. Рядом стояла дрожащая мерзость в розовой юбчонке. Лизала ее пыльную ногу и посматривала наверх из-под шелковых косм, подобранных бантиком.
Ритка улыбнулась окаменевшими губами, присела, неживой рукой тронула шавку. Космы были шелковистые, теплые. Ритка поправила съехавший бантик. Подняла глаза и увидела в очереди даму с лицом консервированного персика.
— Какая она у вас нарядная, — пытаясь улыбнуться, сказала Ритка.
Проходя мимо собачьей площадки, Ритка повесила ошейник на опору калитки. В сумерках шуршала трава, клокотало веселое ворчание, кто-то покрикивал:
— Ап! — и юркая тушка проскальзывала через подвешенную шину.
Отец курил на площадке. Пепел сыпался на отдраенный Риткой пол.
— Ты охренела? Где шляешься допоздна?
Веки привычно съежились, но под ними было до рези сухо.
— Не ори, — тихо рыкнула она.
— Да ты как с отцом говоришь, шмакодявка?
Ритка раскрыла ресницы, словно бы пересыпанные песком. Отец стоял в клочкастом сером дыму, и сам был такой же дымчатый и всклокоченный, с жилистыми руками и седоватой порослью на груди.
— Я не шмакодявка. — Ее голос клацнул, как карабин на ошейнике. — Я деньги в дом приношу, обстирываю тебя, обкармливаю! Прикрути фонтан!
Ахнула дверь, разохались половицы. Ритка бросилась на пол, на плед, где ночью обнимала дрожащую Грету. Плед пах старой псиной — и больше ничем. Ритка выдохнула сквозь зубы, чувствуя, как разглаживается холка.